- Нинушка, что с тобой? Что у тебя болит? Может, тебе чего-нибудь надо? - с тревогой спросила она, положив руку на вздрагивающую худенькую спину.
- Да нет, ничего мне не надо. - Девушка хотела скрыть слезы и злилась на себя за то, что расслабилась.
Анна Никитична погладила Нину по голове и прерывающимся голосом сказала:
- Если бы я увидела твою мать, то… сказала бы, что у ее дочери есть еще одна мать… и она жалеет не меньше…
Нина совсем расклеилась: схватила обеими руками руку Анны Никитичны и поцеловала.
- Ты что, дочка? Ты что? - испугалась та, освобождая свою шершавую руку из рук девушки. - Успокойся, милая! Вот поправишься, и свалится с души камень…
Девушка вытерла слезы: ей уже стало легче. Она попросила молока и вскоре уснула.
Выздоравливала Нина медленно. Для возбуждения аппетита ей давали самогонку, но она с отвращением отворачивалась - противно! А когда ее все-таки уговорили и девушка сделала глоток, тепло разлилось по всему телу и захотелось есть.
Наевшись, Нина вздремнула. И тут в комнату неслышно зашел "отец" и, наклонившись к изголовью, тихонько спросил: "Спишь?" Девушка открыла глаза и улыбнулась - впервые за время болезни.
- У нас в общине составляется список. Но тебя староста не включил, - сказал Григорий Михайлович. - На всякий случай я все же взял справку у того врача, который тебя смотрел.
"Как хорошо, что вокруг меня столько друзей! - с радостью подумала Нина. - Как бы я без них тут ужилась?.."
* * *
Да, друзей у девушки и ее дела было много!
Недавно, например, приезжала из недалекой деревни крестьянка Мария Тимофеевна с двенадцатилетней дочкой Лизой. Она привезла на базар картошку, а "отцу" - мяса. К тому же в складочках Лизиного платья была зашита записка от партизан, а в телеге, между досок, запрятаны листовки районного комитета партии. Оставив все это у Григория Михайловича, мать и дочка увезли от него очередные сведения для партизан…
* * *
В листовках, привезенных Марией Тимофеевной, описывались зверства гитлеровцев на белорусской земле.
Прочитав об этом, Нина ужаснулась. "Мама, знаешь ли ты, что тут творится?!" - мысленно обратилась она к матери. И принялась за другую листовку: "Обращение к бойцам и командирам "Русской народной армии", к полицейским и служащим немецких учреждений".
"Опомнитесь! - взывала листовка. - Бросайте служить врагу! Под страхом смерти, обманом и угрозами фашисты заставили вас служить себе, идти против своего народа. Вредите немцам чем только можете. Убивайте солдат и офицеров. В одиночку и группами переходите с оружием на сторону партизан…"
"Ну, эти-то знали, на что шли… Вряд ли их образумишь таким воззванием!.." - усомнилась Нина.
Выяснилось, что свежие батареи "отец" отнес старосте и спрятал где-то у него во дворе.
- Там надежнее, - успокоил ее Григорий Михайлович. - У него обыски не делают.
Это встревожило Нину. Но девушка вспомнила прочитанную когда-то книгу об известном революционере Камо, который прятал экспроприированные у буржуев деньги, да и сам прятался в самом, казалось бы, неподходящем месте: в доме губернатора. Выходит, что чем опаснее, тем безопаснее?..
- Разве староста знает обо мне?
- Не бойся, о тебе никто не знает, кроме меня и "дублера". А старосте я сказал, что этот "клад" для партизан.
"Отец" задумался, а потом продолжал:
- Вчера я видел парад батальона власовцев "Березина". Вооружение у добровольцев - аховое! Только карабины да один станковый пулемет на повозке. Шагали они по главной улице в немецких шинелях, понурившись, не смотрели людям в глаза… Кстати, этих "добровольцев" хотят послать в лес, на партизан.
- Так что же мы ждем? - встрепенулась Нина. Она встала и, покачиваясь, прошлась по комнате. - Смотри, отец, я уже могу!
Поддерживая ее за локоть, Григорий Михайлович улыбнулся:
- Можешь, Нина, можешь, но… не торопись. Сведения о власовцах я уже послал в отряд через Марию Тимофеевну. А вот другое, более важное, надо бы передать в Центр.
- Ну-ну? - нетерпеливо проговорила девушка, приближая ухо к лицу "отца". И тот прошептал:
- Через город пошел на восток эшелон с желтыми наклейками на вагонах: химический груз. На перегоне партизаны подорвали цистерну со слезоточивым ОВ.
- Что же мы медлим?
- Завтра передашь. Рация у "дублера", другого выхода у меня не было.
Свадьба
Эта свадьба вызвала в семье Григория Михайловича разногласие. Анна Никитична возмущалась тем, что невеста, ее племянница Лида, дочь Анастасии, слишком молодая - ей только исполнилось семнадцать лет, - а выходит за "перестарка" Осипа. К тому же он староста в том селе…
Григорий Михайлович пытался урезонить жену: - А что поделаешь, Аня? Иначе ее могут угнать на работу в Германию. Девчонка уже попала в списки.
- А может, Осип нарочно внес Лиду в эти списки, чтобы запугать ее?
- Ну что ты, мать! У них, кажется, любовь да согласие.
Григорий Михайлович хотел было втянуть Осипа в свою группу, да пока поостерегся. А очень надо было иметь своего человека и в той деревне: Там ведь полицейская караульная команда, охраняющая бензосклад и железнодорожную ветку, по которой перевозят на аэродром горючее и боеприпасы…
Нина не вмешивалась в пререкания между мужем и женой, но мысленно была на стороне Анны Никитичны. Ее сестру она видела только один раз, когда та приходила к ним и жаловалась на судьбу: муж ее пропал без вести, и домашнее хозяйство пришло в упадок.
Она поплакалась тогда: "Колотишься, бьешься, а с сумой не разминешься…" И призналась, что лишается своей главной помощницы только из-за нужды. "Человек-то для нее попался хозяйственный, добытчивый и, может, пособит нам с Федюнькой? Вот и на свадьбу дал белой мучки, свининки и денег. Справим веселье по-людски…"
На свадьбу были приглашены Григорий Михайлович, Анна Никитична и Нина.
- Я не пойду, - заупрямилась "дочь".
- Почему? - удивился "отец".
- Плохо себя чувствую, и вообще… чего я там не видела?
- Нина, надо вести себя в нашей жизни естественно и соблюдать народные обычаи, - сказал Григорий Михайлович. - Иначе можно вызвать подозрение. Нельзя быть павой среди ворон!
И девушка вспомнила наказ "Орленка" не избегать местного общества и постараться использовать его для своих наблюдений.
- Ну ладно, - нехотя согласилась она. - Раз надо, так надо.
Вскоре через связного "отец" передал в партизанскую бригаду, что 13 июня у старосты Осипа состоится свадьба и, очевидно, на ней станут гулять полицаи из караульной команды. Значит, охрана важных военных объектов будет ослаблена, оттянута на застольное веселье…
* * *
Деревня, где жила сестра Анны Никитичны, состояла из одной длинной улицы, изогнувшейся полусерпом. Все домики деревянные, двумя окнами смотрят на улицу, покрыты то дранкой, а то щепой. При каждом домике сады и огороды. Кое-где на улице, заросшей подорожником, лапчатыми лопухами и жгучей крапивой, торчат подгнившие срубы колодцев.
"Совсем как в моих Рябинках… - подумала Нина, проходя по деревне. - Только у нас на улице гуляли куры и гуси, а тут даже собак нет. Видно, всех перестреляли…"
Дворик тетки Анастасии был длинный и узкий. На середине его стоял большой сарай, крытый побуревшей соломой, а на его крыше огромной шапкой топорщилось хворостяное гнездо аистов, из которого выглядывали голые дымчато-сизоватые птенцы с черными клювиками. У гнезда заботливо хлопотали родители - длинноногие серые птицы.
Дом Анастасии состоял, как водится обычно в крестьянском быту, из двух половин: первая, куда входили со двора, - кухня с присадистой русской печью, за которой был закуток для обогрева новорожденных ягнят и теленка, и вторая, наибольшая горница, в которой слева в углу стояла за ситцевой занавеской широкая кровать с горкой подушек.
Посредине горницы стол, а вдоль стен широкие лавки, на которых при необходимости можно было спать. В переднем углу справа висела икона Спасителя в серебряной оправе, обвитая длинным льняным рушником с красными петухами и кружевными концами.
Когда гости вошли в дом, за столом уже было много народа.
Жених - курносый крепыш - одет был в черный костюм, при галстуке, с розой в петлице. Держался он солидно, по-хозяйски. По выражению его лица можно было понять, что он доволен своим положением и вообще и в частности.
Невеста, одетая в белое платье, с фатой на голове, рядом с плотным, цветущим женихом казалась бледной и слабенькой. Лицо осунувшееся, грустное, и смотрела Лида все время вниз, на свои тонкие руки, сложенные на коленях.
Печальный вид невесты вызвал у Нины жалость и протест. С первого взгляда она просто возненавидела жениха за его самодовольное, сытое лицо.
Новобрачные сидели в конце стола, поблизости от иконы, и Нина удивилась, что Христос вроде бы благословляет сложенными перстами эту неравную пару. Девушка заметила, что мать невесты, привечая народ, часто смахивала рукой слезинки с глаз.
На столе высились огромные "четверти", наполненные самогоном, а вокруг них, на блюдах, дымилась тушеная свинина, стояли пироги с разной начинкой, соленые пупырчатые огурчики и квашеная, перемешанная с клюквой капуста. Ну и, конечно, знаменитые колдоби-ки - картофельные пельмени, поджаренные на свином жиру.
В сторонке, на лавке, сидел молодой слепой гармонист, а рядом с ним - небольшой, сухонький старикашка с бубном в костлявых руках: они наигрывали мелодии из белорусских песен.
Полицейских, одетых в лягушачье-зеленые гимнастерки с белыми отворотами на обшлагах, сидело трое. Четвертый, Корзун, был почему-то в обычном гражданском костюме: новом, темно-синем, с белой полоской.
Крупный, широкоплечий, с копной каштановых волос, тридцатидвухлетний Корзун был красивее и обходительнее всех мужчин за свадебным столом. Он весело шутил и улыбался так доверительно, словно хотел внушить людям, что он милый, простодушный человек.
Это удивило и огорчило Григория Михайловича: "Чего это таким добреньким прикидывается? Не иначе, прислан соглядатаем…"
Пил Корзун мало, а ел много, жадно, и острый кадык у него ходил, будто живой челнок. Улыбка у него была вроде как простецкая, но карие глаза под густыми бровями цепкие, колючие. Нет-нет да и взглянет на Нину, улыбнется… "Чего это он?" - насторожилась девушка.
Через некоторое время подвалило еще несколько полицейских, и они начали глушить самогон чайными стаканами, будто опасались, что он скоро иссякнет.
Под цепким взглядом Корзуна Нина почувствовала себя неловко и, прижимаясь к Анне Никитичне, тихонько спросила:
- Мама, чего он на меня пялится?
- Знать, понравилась!
И тут жених громогласно произнес:
- Приглашаем дорогих гостей покататься на лошадках!
Несколько подвод уже стояло у двора в парных упряжках. Под дугами висели колокольчики, а в гривах у лошадей и вокруг дуг вились красные и розовые ленточки. Вплетены были в гривы и живые цветы: ромашки, пионы, гвоздики.
На первую подводу сели жених с невестой и дружки, на вторую - мать невесты и семья Григория Михайловича, а на следующие три - остальные гости и полицаи.
Вслед за свадебным кортежем, двинувшимся по улице, помчались ребятишки с гиканьем и свистом, не обращая внимания на то, что их осыпала колючая песчаная пыль, поднятая копытами лошадей.
Выехав за село, свадебный поезд направился к пруду. Правее него был лес, из которого тянулась к аэродрому железнодорожная ветка.
Нина заметила, что "отец" почему-то все косит глаза вправо и весь как-то напрягся, словно в ожидании чего-то… И тут неподалеку, в лесу, раздался сильный взрыв, а в небо полыхнуло пламя.
Подводы повернули обратно и помчались в деревню: теперь уже к дому жениха, где тоже был по-свадебному накрыт стол. Родителей у Осипа не было, все готовили соседки.
Хозяин пригласил перепуганных гостей откушать, и все сели, кроме полицейских, которые куда-то побежали. За столом у жениха остался только Корзун, который не катался на подводе: лицо у него стало багровое, а взгляд мрачный, исподлобья.
Жених был встревожен непонятным взрывом, но старался не выказывать гостям своего волнения, радушно всех угощая.
На столе было вдоволь самогонки, горка блинов, а рядом в глиняных плошках - коронное белорусское блюдо "мочанка": густой жирный соус со свиным растопленным салом. Макай в него блины, свернутые трубочкой, и ешь на здоровье!
Однако мало кто притронулся к блинам и "мочанке": никому кусок в горло не лез. И выпивка уже не обольщала… Гости торопливо хлебали холодник - окрошку: всем хотелось поскорее протрезветь, охладиться. Говорили приглушенно, никто не порывался петь или плясать, как в начале торжества.
Перекрестившись, Григорий Михайлович вдруг промолвил:
- Слава богу!
Гости не обратили внимания на его слова, а может быть, и не все услышали их. Но Корзун уловил.
- Чему это вы, господин писарь, радуетесь? - спросил строго.
- Да как же мне не радоваться? - нашелся тот. - Когда чаша сия нас миновала? Не иначе как… - И, не договорив слово "партизаны", умолк.
Корзун, зыркнув на писаря колючим взглядом, встал из-за стола и молча вышел из дома.
"Черт знает, что у этого лиходея на уме? - поежился Григорий Михайлович. - Недаром, наверное, его из старших полицаев перевели в следователи СД…"
Лоснящееся лицо Осипа тут же потеряло свою уверенность, которая еще только что была. В тревоге он все вставал из-за стола, посматривал в окно.
И вот на улице появилась большая машина, в которой сидели, точно деревянные, плечом к плечу, немецкие автоматчики. Промчавшись по улице, машина остановилась около дома, где помещался полицейский участок, а затем покатила в лес, к месту взрыва.
Свадебный пир явно был нарушен, и гости, вздыхая и крестясь, разошлись по домам, приговаривая: "Ох, господи, начали за здравие, а кончили за упокой…"
Прощаясь с Григорием Михайловичем, Осип заискивающе попросил:
- Выручай, если что! Наверно, это партизаны подорвали бензосклад. Теперь СД развернется… Ведь половина караульной команды гуляла на свадьбе! Как бы не прицепились ко мне?
Лицо у жениха было совсем растерянное. - Ну а чем же я могу тебе помочь? - развел руками Григорий Михайлович.
- Ну вы там, в городе, поближе к большому начальству… А теперь вот стали моим родичем.
- Не робей, Осип, думаю, все обойдется. У караульщиков есть свой начальник: он и ответит. Ведь никто насильно не гнал "бобиков" на свадьбу!
Успокаивая жениха, сам Григорий Михайлович не был спокоен: "Как бы и нас к этому делу не пристегнули…"
Нина ни о чем не расспрашивала "отца": она только теперь до конца поняла, почему он все время был настороже. Ей стало обидно, что Григорий Михайлович скрыл от нее подготовку к диверсии. Встревожила, конечно, мысль о нависшей опасности…
Всю обратную дорогу молчали. Лишь один раз Анна Никитична, насупившись, проворчала:
- И дернул же тебя черт за язык! "Слава богу…"
Но Григорий Михайлович не обратил внимания на упрек жены. Мысли у него были заняты другим.
- Хорошенькую свадебку устроили, нечего сказать… - задумчиво произнес он. - Теперь "бобикам" будет тяжелое похмелье!
Новое осложнение
К вечеру, когда огромное красное солнце село за горизонт, подрумянив перистые облака, все трое, усталые, задумчивые, вернулись домой.
Неподалеку, на лугу, они повстречали Артема и Милочку: мальчик пас на приколе Красавку, а девочка рвала цветы. Завидев родителей, она бросилась им навстречу, но, заметив сумрачные лица, повисла на руках у Нины.
- Артем, как Павлик? - спросила мать.
- Сережа с ним. Там и тетя Феня.
- Чего она?
- Не знаю. Какая-то чудная…
"Уж не случилось ли чего?" - забеспокоился Григорий Михайлович и прибавил шагу, обгоняя жену и "дочь".
На крыльце его встретила Феня, жена "дублера".
Она кивнула хозяйке, и обе отправились на огород. Пройдя по дорожке между гряд и посматривая на плети огурцов с желтыми цветочками, они о чем-то коротко поговорили. Затем женщина направилась к калитке.
Когда "отец" вошел в комнатку Нины, девушка заметила, что он чем-то взволнован. Закручивая козью ножку, Григорий Михайлович глухо промолвил:
- К "дублеру" больше не ходи.
- Что случилось?
- Они убрали "Северок".
- Куда?
- В поле. Феня вынесла его в рожь. Говорит, нависла угроза, они не могут совать свои головы в петлю.
- Кто им об этом сказал? И как же теперь будет? Выйди, "отец", я переоденусь.
- Погоди. Я сам схожу к Павлу: надо все выяснить. Ох, чуяло мое сердце… - проговорил Григорий Михайлович.
Анна Никитична торопливо стала собирать ужин для детей, а те, заметив, что родители и Нина чем-то встревожены, притихли и молча ели картошку с молоком.
Чтобы хоть немного успокоить себя, девушка села за швейную машинку. Но шитье не шло, и она сбила строчку. Стала поправлять - укололась иглой.
Тогда, прикрыв руки шитьем, начала готовить сообщение о подрыве бензосклада, но дважды ошиблась…
Все бросив, Нина вскочила со стула:
- Мама, да как же они посмели это сделать без нашего ведома?!
- Не горячись, не поднимай шума. Дождемся отца. Может, бог даст, все и обойдется.
Анна Никитична пошла укладывать детей, а Нина достала из-под матраца пистолет и, приспособив его под мышкой, села у окна, чтобы видеть подходы с тыла. А перед домом, на улице, сидел Артем: в случае опасности он должен был заиграть на губной гармошке "Лявониху".
"Отец" вернулся, когда уже стало темно. Лицо у него было в красных пятнах, руки и колени испачканы землей. Он сбросил с ног башмаки и, чтобы не разбудить детей, тихо попросил:
- Мать, дай другую обувь, а эту спрячь подальше. Очищая брюки, Григорий Михайлович проговорил:
- Еле нашел. Ну и запрятала…
- Как же мы теперь будем? И что же все-таки случилось?
- Я говорил с Павлом, Нина. Полицай Дуров шепнул им по-дружески, что он был в комендатуре и будто бы там упомянули об обысках сегодня ночью.
- А может, Дуров провокатор? Шепнул, а сам потом проследит?
- Кто его знает! - развел руками "отец".
- Конечно, береженого бог бережет, - проговорила Анна Никитична.
- Что же нам теперь делать? - недоумевала Нина.
- Переждем ночь, а утром решим, как быть, - сделал вывод Григорий Михайлович.
- Нет, ждать не будем, - возразила девушка. - Веди меня в поле сейчас же: я должна передать сведения в Центр.
- Днем будет лучше, Нина. А сейчас к дзотам уже пришли караульные. К тому же ночью обязательно нарвешься на патрулей.
Правота Григория Михайловича была очевидна, и Нине пришлось с ним согласиться.
В эту ночь взрослые почти не спали: вздрагивали от малейшего стука, прислушивались к различным шорохам.
Положив правую руку под мышку, где хранился пистолет, Нина всю ночь пролежала в неудобной позе и то и дело смотрела в окно, выходившее в огород.