III
Дважды в эту ночь немцы бросали в ствол дымовые шашки. Костицын приказал закрыть все вентиляционные двери, завалить их мелким угольным штыбом. Часовые пробирались к стволу через воздушники, стояли на посту в противогазах.
Во мраке пробрался к Костицыну санитар и доложил, что раненые погибли.
- Не от газу, а, своей смертью, - сказал он, и найдя руку Костицына, передал ему маленький кусок хлеба.
- Не захотел Минеев есть, сказал: сдай обратно командиру, мне уже это без пользы.
Командир молча положил хлеб в свою полевую сумку, где хранился продовольственный запас отряда.
Прошло много часов. Бензиновая лампочка погасла, все лежали в полном мраке. Лишь на несколько мгновений капитан Костицын включил ручной электрический фонарь, - батарея почти вся выгорела, тёмнокрасная ниточка накалилась с трудом, не в силах преодолеть огромность мрака. Костицын разделил продукты, принесённые Игнатьевной, на десять частей. На каждого человека приходилось по картофелине и по куску хлеба весом в шестьдесят - восемьдесят граммов.
- Ну, что, дед, - сказал он забойщику, - не жалеешь, что остался с нами?
- Нет, - отвечал старик, - чего жалеть, у меня тут на сердце спокойно, и душа в чистоте.
- А ты б рассказал что-нибудь, дед, - попросил голос из темноты.
- Правда, дед, послушаем тебя, - поддержал второй голос. - Ты не стесняйся, нас тут человек десять осталось, люди всё рабочие.
- А с каких работ? - спросил старик.
- С разных. Вот товарищ капитан Костицын до войны учителем был.
- Я ботанику преподавал в учительском институте, - сказал капитан и рассмеялся.
- Ну, вот, четверо нас тут - слесаря. Вот я и три друга мои.
- И все четыре Иванами зовёмся. Четыре Ивана.
- Сержант Ладьев наборщиком был в типографии, а санитар наш Гаврилов… он здесь, что ли?
- Здесь, - ответил голос, - кончилась моя санитарная работа.
- Гаврилов - он кладовщиком в инструментальном складе был.
- Ну, и один Федька - парикмахером работал, а Кузин - аппаратчиком был на химическом заводе.
- Вот и всё наше войско.
- Это кто сказал, санитар? - спросил старик.
- Правильно, видишь, ты уж нас привык различать.
- Значит, шахтёров нет среди вас, подземных?
- Мы теперь все подземные, - сказал голос из дальнего угла, - все шахтёры.
- Это кто ж говорит? - спросил старик, - слесарь, что ли?
- Он самый.
И все тихо, лениво засмеялись.
- Да, вот приходится отдыхать.
- Мы и сейчас в бою, - сказал Костицын, - мы в осаждённой крепости. Мы отвлекаем на себя силу противника. И помните, товарищи, что пока хоть один из нас дышит, пока глаза его не закрыты, - он воин нашей армии, он ведёт великий бой.
Слова его были сказаны в темноту, звонким голосом, он почти прокричал их, и никто не видел, как Костицын вытер пот, выступивший на висках от чрезмерного напряжения, понадобившегося ему, чтобы произнести эти громкие слова.
"Да, это учитель, - подумал забойщик, - это настоящий учитель". - И он одобрительно сказал:
- Да, ребята, ваш начальник всей нашей шахтой заведывать бы мог, был бы заведующий настоящий.
Но никто даже не понял, как много похвалы вложил старик в эти слова, никто не знал, что Козлов всю жизнь свою ругал заведующих, говорил, что нет на свете человека, который смог бы заведывать такой знаменитой шахтой, ствол которой он, Козлов, прорубал своими руками.
Во тьме, охваченный доверием и любовью к людям, чью жестокую и страшную судьбу он добровольно разделил, старик сказал:
- Ребята, я эту шахту знаю, как муж жену не знает, как мать сына родного не знает. Я, ребята, в этой шахте проходил сорок лет, всю свою жизнь работал. Только и было у меня перерыву три раза - это в пятом году, за восстание против царя продержали меня в тюрьме четырнадцать месяцев, и потом в одиннадцатом году - ещё на полгода сажали за то, что агитацию против царя вёл, и в шестнадцатом - взяли меня на фронт, и в плен я к немцам попал.
- Вот видишь, - сказал насмешливый голос, - вы, старики, любите хвалиться. Мы на Дону стояли, старик один, казак, всё перед нами выхваливался, кресты царские показывал, насмешки строил. А вот в плен мы живыми не идём, а ты пошёл.
- Видел ты меня в плену?! - Крикнул Козлов. - Видел ты меня там?! Меня раненым взяли, я без памяти был.
- Сержант, сержант, - сказал строго Костицын.
- Виноват, товарищ капитан, я ведь не по злобе, а посмеяться.
- Ладно, чего там, - сказал старик и махнул в темноте рукой в знак прощения, но никто, конечно, не видел, как он это сделал.
- Я из плена три раза бегал, - миролюбиво сказал он. - Первый раз из Вестфалш, работал там на шахте тоже; и вроде работа та же, и вроде шахта как шахта, но не могу, и всё. Чувствую - удавлюсь, а работать там не стану.
- А кормили как? - спросили в один голос несколько человек.
- Ну, кормили! Двести пятьдесят граммов хлеба и суп такой, что на дне тарелки Берлин видать. Ни слезинки жиру. Кипяток.
- Кипяточку сейчас я бы выпил. И снова раздался голос командира:
- Меркулов, помните мой приказ, - об еде не разговаривать.
- Так я ведь о кипяточке, нешто это еда, товарищ капитан, - добродушно и устало ответил Меркулов.
- Да, поработал я там с месяц и в Голландию бежал, через границу перебрался, - говорил Козлов, - шестнадцать суток в Голландии жил и потом на пароход пробрался, - в Норвегию ехать. Только не доехал. Поймал нас немец в море и в Гамбург привёл. Дали мне там крепко, к кресту подвязывали. Два часа висел, фельдшер мне пульс щупал, водой отливал, а потом послал в Эльзас, на руду - тоже подземная работа. Тут уж наша революция подошла, я снова бежал, через всю Германию прошёл. Ну, тут уже мне помогали рабочие ихние. Я по-ихнему разговаривать стал. В деревнях не ночевал, больше старался в рабочих посёлках. Вот так и шёл. А двадцать вёрст оста лось мне итти - снова меня поймали, и в тюрьму. Тут уж я в третий раз бежал. Пробрался в Прибалтийский край, ну, и тифом заболел. Неужели, думаю, не приду на шахту, неужели придётся помереть? Нет, осилил я немца, осилил и тиф. Выздоровел. До двадцать первого года в гражданской войне был, добровольцем пошёл. Я ведь против старого режима очень был злой, ещё парнем молодым афишки разбрасывал, - тогда так листовки мы звали.
- Да ты, старик, неукротимый! - сказал сидевший рядом с Козловым боец.
- О брат, я, знаешь, какой, - с детским бахвальством сказал Козлов, - я человек рабочий, революционный, я ради правды никогда не жалел ничего. Ну, и пришёл я, как демобилизовали меня, в апреле. Это было перед вечером уже. Пришёл. - Он помолчал, переживая давнишнее воспоминание. - Пришёл, да… пришёл. И правду скажу, не в посёлок зашёл, а прямо вышел на здание, ну на копёр посмотреть. Стою, и слёзы льются, - и не пьяный ничуть, а плачу. Ей-богу, вот тебе честное слово. Смотрю на шахту, на глеевую гору и плачу. А народ уже меня узнал, к моей бабе побежали. Кричат: "Козёл твой воскрес, на здание вышел, стоит там и плачет". Так, веришь, мне старуха до последнего часа простить не могла, что я к шахте на свидание раньше, чем к ней, пошёл. Ты - шахтёр, у тебя, говорит, вместо сердца кусок угля.
Он помолчал и сказал:
- Но веришь ли мне, товарищ боец, - ты, я слышу, тоже парень рабочий, - я прямо скажу - вот это мечтание было: на этой шахте жизнь проработать, на этой шахте помереть.
Он обращался к невидимым в темноте слушателям, как к одному человеку. Ему казалось, что это человек, хорошо знакомый ему, давний друг его, рабочий, с которым судьба привела встретиться после постылых дней, сидит рядом с ним в выработанной печи и слушает его с вниманием и любовью.
- Что же, товарищи, - сказал командир, - подходите паёк получать.
- Может, присветить, - сказал шутя кто-то, - как бы два раза не подошёл кто?
И все рассмеялись, - столь немыслимым показалось им совершить такое подлое преступление.
- Давайте, давайте, чего же не подходите, - сказал Костицын.
И из темноты раздались голоса:
- Ну, чего же, подходи ты… деда-забойщика давайте наперёд, подходи, дед, чего ж ты, щупай свою пайку.
И старик оценил эту благородную неторопливость измученных голодом людей. Он много видел в своей жизни, видел он не раз, как голодные бросаются на хлеб.
После дележа еды старик остался сидеть с Костицыным. Костицын тихо говорил ему:
- Вот, товарищ Козлов, спустились мы в шахту двадцать семь человек, - девять осталось. Люди сильно ослабели, хлеба больше нет. Я боялся, что люди друг на друга озлобятся, когда поймут всю тяжесть нашего положения. И была такая минута, верно была - начали попустому ссориться. Но произошёл перелом, и я себе многое в заслугу ставлю, мы тут до вашего прихода разговор один серьёзный имели. Вот так мы живём здесь: чем тяжелей нам, - тем тесней друг к другу жмёмся, чем темней, - тем дружней живём. У меня отец на каторге был в царские времена, ещё в пору студенчества, и мне его рассказы с детства помнятся. Он говорил: "Надежды мало было, а я верил". И меня он так учил: "Нет безнадёжных положений, борись до конца, пока дышишь". И ведь так оно - страшно подумать, как мы этот месяц дрались, какими силами на нас враг шёл, - и вот ничего, не сдались мы этой силе, отбились. Девять нас осталось, глубоко в землю ушли, над нами, может быть, дивизия немцев стоит, а мы не побеждены, будем драться и выйдем отсюда. Не отнять у нас неба, ветра, травы, мы отсюда выйдем.
Старик так же тихо ответил ему:
- А чего из шахты выходить, - тут он, дом. Бывало, заболеешь и в больницу не идёшь, ляжешь в шахте - она вылечит.
- Выйдем, выйдем! - громко, так, чтобы слышали все, сказал Костицын. - Выйдем из этой шахты, мы - непобедимые люди, мы доказали это, товарищи!
Но едва произнёс он эти слова, как тяжёлый, медленный глухой удар потряс свод и почву. Заскрипела, затрещала крепь, глыбы породы повалились наземь, всё, казалось, зашевелилось вокруг, а затем вдруг сомкнулось, сжало повалившихся людей, сдавило им грудь, сперло дыхание. Был миг, когда, казалось, нечем дышать: то густая и мелкая пыль, годами копившаяся на сводах, на крепи, поднялась и заполнила воздух.
Чей-то кашляющий, задыхающийся голос хрипло произнёс:
- Немец ствол взорвал! Могила всем нам…
И тотчас же упрямый, исступлённый голое Костицына перебил:
- Нет, не втопчет он нас в землю, выйдем мы, слышите, подымемся наверх, мы выйдем!
И какое-то святое и злое упорство охватило людей. Кашляя и задыхаясь, словно опьяневшие от мысли, владевшей ими, кричали они:
- Выйдем, товарищ капитан, поднимемся наверх, своей волей поднимемся!
IV
Костицын отрядил двух человек к стволу. Их повёл старик-забойщик. Итти было трудно, во многих местах взрыв вызвал завалы и обрушения кровли.
- За мной, сюда, за ногу меня щупай, - говорил Козлов, и уверенно, легко переползал через груды породы и поваленные стойки крепленья…
Он нашёл часовых на шахтном дворе, - оба они лежали в тёплой, но уже холодевшей крови, и крепко держали в руках раздробленные свои автоматы.
Похоронили погибших, завалили их тела кусками породы. Один из бойцов сказал: "Вот теперь нас три Ивана осталось".
Старик долго лазил по подземному двору, пробрался к стволу, шумел там, разбирал крепь и породу, охал, ужасался силе взрыва.
- Вот окаянство, - бормотал он, - ствол взрывать? Где же это видано? Всё равно, что младенца по спине дубиной ударить.
Он уполз куда-то далеко, затих совсем, и бойцы раза два окликали его.
- Дед, а дед, хозяин, давай назад, капитан ждёт. Но старик молчал, не отзывался.
- Не придавило ли его, - сказал один из бойцов и снова закричал - Дед, забойщик, где ты там, вертайся, слышишь, что ли!
- Эй, где вы? - послышался из штрека голос Костицына.
Он подполз к бойцам, и они рассказали ему о смерти часовых.
- Это Иван Кореньков, что хотел письмо с женщинами передать, - сказал Костицын, и все они помолчали. Потом Костицын спросил:
- Где же старик наш?
- Давно уполз, сейчас покличем его, - сказал боец, а то можно очередь дать из автомата, он услышит.
- Нет, - сказал Костицын, - давайте ждать.
Они сидели тихо, всё поглядывали наверх, в сторону ствола, - не видно ли белого света. Но мрак сплошной и бесконечный.
- Похоронили нас немцы, товарищ капитан, - сказал боец.
- Ну, чего ты, нас нельзя хоронить, - ответил Костицын, - мы уж много их хоронили и ещё столько похороним.
- Хорошо бы, - сказал второй боец.
- Конечно, хорошо, - протяжно подтвердил тот, что говорил о похоронах. И по голосам их Костицын понял, чтоони сомневаются в его вере.
- С тонну взрывчатки заложили, всё переворотили, - проговорил он, поддерживая их недоверие.
Издали послышалось шуршание породы, потом снова затихло.
- Это крысы шуруют, - сказал боец. - Какая нам всё-таки судьба выпала тяжёлая. Я с детства на тяжёлых работах был, и на фронте мне ружьё тяжёлое досталось - бронебойное, и смерть выпала тоже тяжёлая.
- А я ботаником был, - сказал Костицын и рассмеялся. Он всякий раз смеялся, вспоминая, что был ботаником. То прежнее время представлялось ему ослепительным, светлым, - он забыл, какие были у него тяжёлые нелады с заведующим кафедрой, и что один из ассистентов написал на него заявление, забыл, как провалил он при защите свою кандидатскую работу и должен был, мучаясь самолюбием, второй раз защищать. Здесь, в глубине заваленной шахты, прошлое представлялось ему то лабораторным залом с настежь раскрытыми большими окнами, то светлой, полной росы и утреннего солнца лесной поляной, где он руководит коллекторами, собирающими растения для институтских гербариев.
- Нет, то не крысы, то наш дед вертается, - сказал второй боец.
- Где вы здесь? - крикнул издали Козлов.
Они прислушивались к его дыханию; оно было уже слышно за несколько шагов, и в дыхании этом ощутили они нечто тревожное, радостное, заставившей их всех насторожиться и встрепенуться.
- Ну, где вы? Тут, что ли? - нетерпеливо спросил Козлов. - Не зря я с вами остался, ребята, давайте скорее к командиру, ходок открылся.
- Я здесь, - сказал Костицын.
- Ну, товарищ командир, только пополз я к стволу, и сразу учуял, - струя воздушная, по ней пополз - и вот дело: завал наверху задержался, закозлило его, а до первого горизонта по стволу свободно, ну, и трещина там на первый горизонт от сотрясения, с неё и тянет струя. А ведь с первого горизонта квершлаг есть, метров на пятьсот, в балку выходит, я тот квершлаг тоже проходил в десятом году. Пробовал я полезть по скобам, метров двадцать поднялся, а дальше скобы повыбиты, тут уж я своей последней спички не пожалел, посветил - ну, как я вам раньше говорил, так и было. Там скобок с десяток нужно поставить, камень разобрать, которым ствол обмурован, метра два пробить и на выработанный горизонт пройти. Все помолчали.
- Ну вот, - спокойно и медленно сказал Костицын, чувствуя, как сильно бьётся его сердце, - ну вот, я ведь говорил вам, что туг нас не похоронишь.
Один из бойцов вдруг заплакал.
- Неужто, неужто мы опять свет увидим? - сказал он. Второй тихо сказал:
- Как вы, товарищ капитан, знать всё это могли? Я думал, вы так только, чтобы духовность в нас поддержать, про надежду нам говорили.
- Ну, я командиру сразу про первый горизонт сказал, как ещё женщины в шахте были, от меня его надежда, - самоуверенно сказал старик, - он только молчать велел, пока не подтвердится.
- Жить-то хочется, ясно, - сказал боец, который заплакал и теперь стыдился своих слёз.
Костицын поднялся и сказал:
- Я должен посмотреть и убедиться, после этого вызовем сюда людей. А вы, товарищи, здесь ждите; если кто придёт из отряда, им слова не говорите до моего возвращения. Ясно? Бойцы снова остались одни.
- Неужели свет увидим? - сказал один. - Даже страшно делается, как подумаешь.
- Герой, герой, а жить-то хочется, - неодобрительно сказал тот, что плакал и всё ещё стыдился своих слёз.
Вряд ли на земле была когда-либо работа мучительней и трудней той, что делал отряд Костицына. Беспощадная тьма давила на мозг, мучила сердца, голод терзал людей на работе и во время краткого отдыха. Люди лишь теперь, когда появился выход из казавшегося им безнадёжным положения, почувствовали всю страшную тяжесть, давившую на них, измерили муки того ада, в котором находились.
Самая пустая работа, она у здорового, сильного человека при свете дня заняла бы короткий час, растягивалась на долгие сутки. Бывали минуты, когда измождённые люди ложились на землю, и им казалось: нет силы подняться. Но проходило некоторое время, и они вставали и, держась рукой за стену, вновь шли делать своё дело. Некоторые работали молча, медленно, обдуманно, боясь потратиться на лишнее движение; другие лихорадочно, со злым уханием работали короткие минуты, а затем, сразу выдохшись, сидели, безвольно опустив руки, ждали, пока к ним вернётся сила. Так жаждущий терпеливо и упорно ожидает, пока соберётся несколько мутных тёплых капель влаги из пересохшего источника. Те, что вначале особенно радовались и считали, что выход из шахты вот-вот должен произойти, легко теряли веру и надежду. Те, что не верили в скорое спасение, чувствовали себя спокойней и работали ровней. Иногда во мраке раздавались крики отчаяния и бешенства:
- Света давайте… нет силы без света… Как без хлеба работать… Хоть поспать, поспать… Лучше помереть, чем так работать…
Люди жевали ремни, слизывали языком смазку с оружия, пытались на кладбище ловить крыс, но в темноте быстрые и нахальные крысы выскальзывали из самых рук. И люди с гудящими головами, с вечным звоном в ушах, пошатываясь от слабости, вновь брались за работу.
Казалось, Костицын был выкован из железа. Казалось, он одновременно присутствует и там, где три слесаря Ивана рубят и сгибают скобы из толстых железин, и там, где идёт разборка породы, и там, где в стволе шла работа по вколачиванию новых скоб. Казалось, он видел в темноте выраженье лиц бойцов и подходил в нужную минуту к тем, кто терял силы. Иногда он ласково, по-товарищески помогал подняться упавшим, иногда он медленно и негромко произносил: "Я приказываю вам встать, лежать здесь имеют право только мёртвые". Он был безжалостен и жесток, но Костицын знал, что позволь он малейшую слабость, жалость к падающему, - погибнут все.
Однажды боец Кузин лёг на землю и сказал:
- Что хотите мне делайте, товарищ капитан, нет моей силы встать.
- Нет, я вас заставлю встать, - сказал ему Костицын. Кузин, тяжело дыша, с мучительной насмешкой сказал:
- Как же вы меня заставите, может, застрелите? А мне только и хочется, чтобы меня пристрелили, - нет силы муку терпеть.
- Нет, не застрелю, - сказал Костицын, - лежи, пожалуйста, мы тебя на поверхность на руках вытащим. Вот там, при солнце, руки не подам, вслед плюну, - иди на все четыре стороны.
Кузин с проклятьем поднялся и пошёл разбирать породу.
Лишь один раз Костицын потерял самообладание.
К нему подошёл боец и тихо сказал:
- Упал сержант Ладьин, не то помер, не то сомлел, - не откликается.