Костицын хорошо знал простой и ясный характер сержанта, он знал, что в случае смерти или ранения командира Ладьин примет командование и поведёт людей так, как вёл их сам Костицын.
И, подходя в темноте к сержанту, он знал, что тот молча работал и сдал раньше других лишь оттого, что был ещё слаб после недавнего ранения и большой потери крови.
- Ладьин, - позвал он, - сержант Ладьин, - и рукой провёл по влажному лбу лежавшего. Сержант не отзывался. Тогда Костицын наклонился над ним и вылил на голову ему и на грудь воды из своей фляги. Ладьин пошевелился.
- Кто это здесь? - спросил он.
- Я, капитан, - сказал командир, наклоняясь над ним. Ладьин обнял рукой шею Костицына, тыкаясь мокрым лицом в его щеку, шопотом сказал:
- Товарищ Костицын, мне уже не встать. Вы меня пристрелите и мясо моё поделите среди людей. Это спасение будет. - И он поцеловал Костицына холодными губами.
- Молчать! - закричал Костицын.
- Товарищ капитан, не выдержат иначе люди.
- Молчать! - снова крикнул Костицын. - Я приказываю молчать!
Его ужаснула простота этих страшных слов, произнесённых в темноте. Он оставил Ладьина и быстро пошёл туда, где слышался шум работы.
А Ладьин пополз следом, подтягивая за собой тяжёлую железину, останавливаясь каждые несколько метров, набирая силы, и снова полз.
- Вот ещё скоба одна, - сказал он, - передайте тем, что наверху работают.
Всюду, где не ладилась работа, бойцы спрашивали:
- А где дед, хозяин наш? Отец, пойди сюда! Отец, где же ты там? А, хозяин!
И все они и сам Костицыи ясно понимали и знали, что не будь среди них этого старика, им бы никогда не удалось справиться с огромной работой, которую они, наконец, довели до конца. Он легко и свободно двигался в темноте по шахте. Он ощупью разыскивал нужные им материалы. Это он нашёл молот и зубило, это он принёс из дальних продольных три ржавых обушка. Это он посоветовал привязывать ремнями и верёвками тех, кто работал в стволе - вколачивал новые скобы взамен выбитых. Это он первым добрался до верхнего горизонта и разобрал во мраке камни, закрывавшие вход в квершлаг. Казалось, он не испытывал усталости и голода, так легко и быстро передвигался он, поднимался и спускался по стволу. Работа двигалась к концу. Даже самым ослабевшим вдруг прибавилось силы. Даже Кузин и Ладьин почувствовали себя крепче, твёрдо, не шатаясь, встали на ноги, когда сверху закричали:
- Последнюю скобу вбили!
Радостное, пьяное чувство охватило всех. Костицын в последний раз повёл людей в печь, там роздал он автоматы, каждому велел прикрепить к поясу ручные гранаты.
- Товарищи, - сказал он, - пришла минута вернуться снова на землю. Помните: на земле война. Товарищи! Нас спустилось сюда двадцать семь, возвращаются на землю - восемь. Вечная память тем, кто навеки останется здесь.
И он повёл отряд к стволу.
Только пьяный нервный подъём дал людям силу вскарабкаться по шатким скобам, подтягиваться метр за метром вдоль скользкого и мокрого ствола шахты. Больше двух часов занял подъём шести человек. Наконец они поднялись на первый горизонт и ожидали, сидя в низком квершлаге, оставшихся ещё внизу Костицына и Козлова.
Никто не видел в темноте, как случилось это. Казалось, произошло это по жестокой ненужной случайности. Во время подъёма уже в нескольких метрах от квершлага вдруг сорвался вниз старик-забойщик.
- Дед, хозяин, отец! - закричали сразу несколько голосов. Тело старика тяжело и гулко упало на груду породы, лежащей посреди шахтного двора.
- Проклятая, подлая нелепость, - бормотал Костицын, тормоша неподвижное тело. И только сам старик-забойщик, за несколько минут до своей гибели, чувствовал, что с ним творится что-то необычное, страшное.
"Смерть, что ли, пришла?" - думал он.
В ту минуту, когда бойцы, вколотившие последнюю скобу, радостно закричали, когда самые слабые и изнурённые вдруг почувствовали, что могут ещё двигаться, он ощутил, что силы жизни оставляют его. Никогда с ним не было такого. Голова кружилась, красные круги мелькали в глазах. Он поднимался по стволу вверх, уходил из шахты, на которой проработал всю свою жизнь. И с каждым его движением, с каждым новым усилием слабели его руки, холодело сердце. В мозгу мелькнули далёкие, давно забытые картины: чернобородый отец, мягко ступая лаптями, подводит его к шахтному копру… Англичанин-штейгер качает головой, смеясь смотрит на маленького одиннадцатилетнего человека, пришедшего работать в шахту… И снова красным застилает глаза. Что это - вечернее солнце в дыму и пыли донбасского заката, кровь или та красная дерзкая тряпка, которую он выхватил из-под пиджака и, гулко стуча сапогами, понёс впереди огромной толпы оборванных, только что поднявшихся на поверхность шахтёров, прямо на скачущих из-за конторы казаков и конных полицейских?.. Он собрал все силы, хотел крикнуть, позвать на помощь. Но силы не было, слова не шли. Он прижался к холодному скользкому камню лицом, пальцы его цеплялись за скобу. Нежная мокрая плесень касалась его щеки, вода потекла по его лбу, и ему показалось, что мать плачет над ним, обливает слезами лицо его.
- Куда, куда ты уходишь, хозяин?.. - спрашивала вода.
И снова хотел он крикнуть, позвать Костицына и сорвался, упал вниз.
V
Они вышли в балку ночью. Шёл мелкий тёплый дождь. Они сняли шапки и молча сидели на земле. Тёплые капли падали на их головы. Никто из них не говорил. Ночной сумрак казался светлым для их глаз, привыкших к многодневному мраку. Они дышали, глядели на тёмные облака, тихонько гладили ладонями мокрую весеннюю траву, пробивавшуюся среди мёртвых прошлогодних стеблей. Они всматривались в туманный ночной сумрак, вслушивались: то капли дождя падали с неба на землю. Иногда с востока поднимался ветер, и они поворачивали свои лица к ветру. Они смотрели, - пространство было огромно, и каждый видел во мраке перед собой то, чего хотелось, - солнце.
- Автоматы прикройте от дождя, - сказал Костицын.
Вернулся разведчик. Он громко, смело окликнул их.
- Немцев в посёлке нет, - сказал он, - три дня, как ушли; пошли скорей, там нам две старухи котёл картошки варят, соломы настелили, спать ляжем. Сегодня двадцать шестое число; это мы в шахте двенадцать суток просидели. Они говорят: тут за наш упокой тайно всем посёлком молились.
В доме было жарко. Две женщины и старик угощали их кипятком и картошкой.
Вскоре все бойцы уснули, прижавшись друг к другу, лёжа на влажной тёплой соломе. Костицын сидел с автоматом на табуретке, нёс караул.
Он сидел, выпрямившись, подняв голову, и всматривался в рассветный сумрак. День и ночь и ещё день проведут они здесь, а на вторую ночь двинутся в путь. Так решил он. Странный царапающий звук привлёк его внимание. Казалось, мышь скребла. Он прислушался. Нет, то не мышь. Звук доносился откуда-то издали и в то же время был совсем близко, словно кто-то робко и несмело, то, наоборот, настойчиво и упорно ударял маленьким молотом… Может быть, в ушах всё ещё стоит шум от их подземной работы? Ему не хотелось спать. Он вспомнил Козлова.
"У меня стало железное сердце, - подумал он, - теперь я не смогу ни любить никого, ни жалеть".
Старуха, бесшумно ступая босыми ногами, прошла в сени. Начало светать. Солнце прорвалось сквозь облака, осветило край белой печи, капли заблестели на оконном стекле. Негромко тревожно заквохтала в сенях курица. Старуха что-то сказала ей, наклоняясь над лукошком. И опять этот странный звук.
- Что это? - спросил Костицын. - Слышите, бабушка, словно молоточек где-то стучит, или кажется мне?
Старуха негромко ответила из сеней:
- Это здесь в сенях, цыплята вылупляются, носом стучат, яйцо разбивают…
Костицын посмотрел на лежащих. Бойцы спали тихо, не шевелясь, ровно и медленно дыша. Солнце блеснуло в обломке зеркала на столе, и светлое узкое пятно легло на впалый висок Кузина. Костицын вдруг почувствовал, как нежность к этим, всё вынесшим людям, наполнила его всего. Казалось, никогда в жизни не испытывал он такого сильного чувства, такой любви, такой нежности.
Он вглядывался в чёрные, заросшие бородами лица, смотрел на искалеченные чугунно-тяжёлые руки красноармейцев. Слёзы текли по его щекам, он не утирал их.
Величественно и печально выглядит мёртвая донецкая степь. В тумане стоят взорванные надшахтные здания, темнеют высокие глеевые курганы, голубоватый дым горящего колчедана ползёт по чёрным склонам терриконов и, сорванный ветрам, тает без следа, оставляя лишь острый запах сернистого газа. Степной ветер бежит меж разрушенных шахтёрских домиков и над огромными конторами. Скрипят наполовину сорванные двери и ставни, красны ржавые рельсы узкоколеек. Мёртвые паровозы стоят под взорванными эстакадами. Отброшены силой взрыва могучие подъёмные механизмы, вьётся по земле сползший с подъёмного барабана стальной пятисотметровый канат, обнажились отточенные бетонированные раковины всасывающих шахтных вентиляторов, червонной медью блестит обмотка распотрошённых огромных динамомоторов, на каменном полу механических мастерских ржавеют бары тяжёлых врубовых машин. Страшно здесь ночью при свете луны. Нет тишины в этом мёртвом царстве. Ветер свистит в свисающих прядях проводов, колокольцами позванивают клочья кровельного железа, вдруг стрельнёт, распрямляясь, смятый огнём лист жести, с грохотом повалится кирпич, скрипнет дверь шахтёрской башни. Тени и лунные пятна ползают по земле, прыгают по стенам, ходят по грудам железного лома и чёрным обгоревшим стропилам.
Всюду над степью взлетают зелёные и красные мухи, гаснут, исчезают в сером тумане. То немецкие часовые, боясь умерщвлённого ими края угля и железа, постреливают в воздух, отгоняют тени. Огромное пространство тушит слабый треск автоматов, гаснут в холодном небе светящиеся пули, и снова мёртвый, побеждённый Донбасс страшит, ужасает победителя, и снова потрескивают очереди автоматов и летят в небо красные и зелёные искры. Всё говорит здесь о страшном ожесточении: котлы взрывали свою железную грудь, не желая служить немцам, чугун из домен уходил в землю, уголь хоронил себя под огромными пластами породы, а могучая энергия электричества жгла моторы, породившие её. И при взгляде на мёртвый Донбасс сердце наполняется не только горем, но и великой гордостью. Эта страшная картина разрушения - не смерть. Это свидетельство торжества жизни. Жизнь презирает смерть и побеждает её.
Жизнь истребительного полка
Мне случилось посетить истребительный противотанковый артиллерийский полк. На вооружении полка находятся модернизованные скорострельные пушки, способные делать двадцать пять выстрелов в минуту, подвижность полка обеспечивают могучие трёхосные машины, развивающие скорость до ста километров в час.
Вот уже мало кто помнит имена тех людей, которые в трагические душные дни начала июля 1941 года первыми подняли над головой фляги и бутылки, наполненные бензином, и метнули их в надвигавшиеся немецкие танки - имя политрука Шнейдермана, имена капитанов Тертышного и Коврижко. То был великий почин, подхваченный сотнями и тысячами людей. Фляга, наполненная бензином, - вот чем начала наша пехота борьбу с германскими танками. Стремителен был прогресс этого дела, рос и богател арсенал противотанковой борьбы; огромные поля засевались не пшеницей и житом, а противотанковыми минами, на помощь связке гранат пришли специальная противотанковая граната и наше великолепное противотанковое ружьё. Противотанковым пушкам, действовавшим повзводно и побатарейно, приданным батальонам и полкам, пришли в помощь могучие огнём, летучие истребительные артиллерийские полки.
Надо думать, что этот рост дела истребления германских танков был прогрессом в самом широком, самом гуманном и благородном смысле этого слова. Ибо не было у нашего народа, да и у всех народов мира врага опасней, чем эти танковые колонны. И не было за всю историю войны у сражающегося народа дела благородней, чем истребление стальной гусеничной саранчи, расползшейся по Европе, пожирающей и вытаптывающей, жгущей и разрушающей всё, что создавалось веками тяжёлого народного труда, творчеством мысли и сердца.
Гуманизм, любовь к ближнему, прогресс в каждую эпоху имеют своих лучших представителей в разных слоях общества и в разных областях человеческой деятельности. В наше грозное время носителями прогресса, выразителями гуманизма являются те, кто уничтожают фашистские бронированные полчища.
Одиннадцать месяцев тому назад вновь сформированный полк занял оборону в районе Фроловка - Гремячье. В этот майский день 1942 года батареи полка впервые открыли огонь по противнику. Четырёхорудийные батареи, стоя на открытых позициях, стреляли по немецким танкам и пехоте, идущей следом за танками. Жесток и мощен был огонь великолепных скорострельных пушек - лёгких, низко посаженных, словно распластавшихся своими стальными телами по земле. Ослепительно сверкали под майским солнцем в руках подносчиков медные гильзы, стальные головки бронебойных снарядов и осколочно-фугасных гранат.
Но не менее жесток и мощен был натиск противника. Здесь, на этом направлении, рассчитывал он с ходу прорваться, здесь собрал он тяжёлый бронированный кулак и ударял сплеча этим кулаком по нашей обороне. И дорогой ценой заплатил полк за первый опыт боёв, которые решила вести летучая артиллерия, идя на сближение с пехотой и танками противника. Бомбёжка с воздуха, миномётный и артиллерийский огонь, огонь станковых и ручных пулемётов, огонь автоматов - всё принял на себя истребительный полк, открытой грудью встретивший немецкое наступление. Бывали минуты, когда немецкие танки находились в нескольких десятках метров от пушек, бывали минуты, когда чудом казалась быстрая работа расчётов и движение людей под плотной струёй стали, которую немцы направляли на орудия. В первые же часы боя связь была сорвана, и командование полка ушло на батареи. Командир полка, подполковник Хмара, сам прямой наводкой расстреливал противника. Вместе с ним находились на батареях комиссар полка Стеценко, заместитель командира майор Луканин, помощник начальника Штаба Захаров. Они действовали не по уставу: командованию полка не полагается стрелять из пушек. Но таково было ожесточение этого боя, так тяжёл и страшен был натиск противника, что другого решения командование не нашло в своём первом бою.
Много дней длился бой с наступавшими немецкими танками. Лязг гусениц и вой моторов с утра до ночи стоял в ушах орудийных расчётов. Четверо суток вёл полк бой с немецкими танками в районе станции Касторная. Немцам казалось, что полк смят, уничтожен, но куда бы ни двигались их танки, снова и снова встречал их огонь истребительного полка. Он двигался быстрее их, он встречал их на путях тайного ночного сосредоточения, в степных оврагах, на лесных просеках, в высокой степной траве. Он был таким же, как в первый день боя - быстрым, бесстрашным, смертельно опасным, разящим броню, разворачивающим башни и брюхо тяжёлых машин.
Великий ущерб причинил немцам полк, бивший прямой наводкой. То, что до недавних времён было исключением, короткой минутой в боевой жизни артиллерии, то стало будничным делом, каждодневным правилом, главным законом артиллерийского полка. Стрельба прямой наводкой! Да, много беды причинил немцам полк, но в этих боях он и сам истёк кровью. Дорогой ценой заплатил он за опыт этих первых боёв. Погибли командир, основатель полка, полковник Хмара, заместитель командира, майор Луканин, помощник начальника штаба Захаров, командир батареи Вайсман, комиссар батареи политрук Носонов, ранен был военком Стещенко.
А через шесть дней полк, пополнив потери, снова дрался с немецкими танками и пехотой в предместьях Воронежа. И был он богат новым опытом, опытом, которого никто не дал ему, опытом, купленным драгоценной кровью.
Истребительный противотанковый полк. Буревестник Великой Отечественной войны - он появляется там, где противник собирает бронированный кулак для прорыва нашей обороны. В период наступлений летучий полк там, где главное направление нашего удара, он идёт вместе с пехотой, рвущей оборонительные рубежи противника, он вместе с танковым корпусом развития успеха входит в прорыв и участвует в тяжёлых и смелых рейдах по глубоким тылам врага. И великая растерянность охватывает тыловых немцев, когда при ночной тревоге, в сотне километров от фронта, слышат они не треск партизанского автомата, не взрыв ручной гранаты, а победный грохот советской артиллерии.
Стремительность передвижения один из главных принципов в жизни истребительного полка. "Нынче здесь, а завтра там", усмехаясь, говорят командиры. Весь этот год, с мая по май, прошёл для полка в боях и в движении. В памяти командиров и расчётов запечатлелись ночные марши под зелёной степной луной, быстрое движение среди высоких деревьев, когда звёзды и тёмные ночные листья дубов мелькали мимо глаз в сумасшедшем хороводе, горячая донская пыль, чёрная воронежская и рыжая сталинградская грязь, летние ливни и осенние дожди, жестокие степные метели, глубокие снега.
В этом стремительном движении находящегося на марше полка имеются свои строгие законы - им подчиняются и люди, и пушки. Никогда не нарушается полукилометровая дистанция между батареями, пятидесятиметровая между орудиями одной батареи. Полк всегда спешит, и нет силы, которая могла бы остановить его, заставить смешаться. Однажды четыре "Мессершмитта" настигли полк на марше, они стремительно снизились, ожидая, что водители остановят машины и расчёты разбегутся по полю.
Но ни одна машина не остановилась, напористо и равномерно мчался полк по дороге. Три раза, оглушительно воя моторами, запустив пронзительные свистульки, стреляя из всех пушек и пулемётов, прошли "мессеры" над полком. Ни одна пушка не выбыла из строя, ни одна машина не остановилась.
"Да разве можно останавливаться? - сказал мне командир полка майор Серенко, - ведь в движущуюся пушку "мессеру" трудней попасть, чем в стоящую. В канаву с собой пушку не потянешь, а, оставив такую красавицу-пушку, самому бежать в канаву у нас никто не согласится".
Майор Серенко - третий командир полка. После смерти подполковника Хмары командование принял подполковник Гончаров. С ним полк участвовал 19 ноября 1942 года в прорыве линии обороны противника северо-западнее Сталинграда. Вместе со стрелковым гвардейским полком майора Зорькина полк вошёл в прорыв и, не оглядываясь, оставляя в тылу у себя целые полки румын, углубился в первый же день на тридцать километров во вражескую оборону. Гром его пушек, раздававшийся в тылу фашистской армии, вызывал страх и панику среди румынских, солдат. "Раз в тылу бушует русская артиллерия, значит вся русская армия прошла мимо нас", - думали румыны.