- Когда я пьян, мне все равно, что думают другие. Она показала на бутылку:
- Напейтесь.
- С шампанским я далеко не уеду.
- Сколько бокалов вы можете выпить не опьянев?
- Много.
- Больше трех?
- Конечно.
Она взглянула на него с недоверием:
- Хотелось бы посмотреть на это. Вы выпьете залпом два бокала - и с вами ничего не будет?
- Решительно ничего.
- Тогда попробуйте.
- Зачем?
- Люди всегда хвастают: надо ставить их на место.
- После этого вы попросите меня пройтись на голове? - спросил Анри.
- После вы сможете пойти спать. Пейте, один за другим.
Он выпил один бокал и почувствовал удар под ложечкой; она сунула ему в руку второй бокал:
- Договорились один за другим. Он выпил второй бокал.
Проснулся он в кровати, голый, рядом с обнаженной женщиной, которая трясла его, схватив за волосы.
- Кто это?
- Надин. Просыпайся, уже поздно.
Он открыл глаза и увидел при электрическом свете незнакомую комнату - гостиничный номер; вспомнил регистратуру, лестницу; до этого он выпил шампанского, страшно болела голова.
- Что произошло? Я не понимаю.
- Твое шампанское, оно было разбавлено коньяком, - с громким смехом сказала Надин.
- Ты вбухала коньяк в шампанское?
- Немного! Таким трюком я часто пользуюсь с американцами, когда мне надо, чтобы они напились. - Она улыбнулась: - Это был единственный способ заполучить тебя.
- И что, заполучила?
- Если можно так выразиться. Он потрогал голову.
- Я ничего не помню.
- О! И вспоминать нечего.
Она спрыгнула с кровати, достала из сумочки расческу и, обнаженная, начала причесываться перед зеркальным шкафом. Какое юное у нее тело! Неужели он и правда прижимал к себе этот тонкий стан с округлыми плечами и изящной грудью? Она поймала его взгляд.
- Не смотри на меня так!
Схватив комбинацию, она поспешно натянула ее.
- Ты очень красива!
- Не говори глупостей! - надменным тоном сказала она.
- Зачем ты одеваешься, иди ко мне.
Она покачала головой, и он спросил с некоторым беспокойством:
- Ты чем-то недовольна? Знаешь, я был пьян. Она подошла к кровати и поцеловала Анри в щеку:
- Ты был очень мил. Но я не люблю начинать все заново, - добавила она, отходя, - во всяком случае, в тот же день.
Какая досада совсем ничего не помнить; она натягивала носки, и он почувствовал смущение, лежа голый под простыней.
- Я встаю, отвернись.
- Ты хочешь, чтобы я отвернулась?
- Пожалуйста.
Она встала в угол, носом к стене, руки за спину, словно наказанная школьница; и тут же спросила насмешливым тоном:
- Этого недостаточно?
- Достаточно, - ответил он, застегивая ремень брюк. Она с критическим видом смотрела на него.
- До чего же ты мудреный!
- Я?
- Устраиваешь трудности, чтобы лечь в постель и встать с нее.
- Ну и наградила ты меня головной болью! - сказал Анри.
Он сожалел, что она не захотела начать все заново. У нее было красивое тело, и сама она была занятной девчонкой.
Когда они сели перед двумя чашками суррогата кофе в маленьком бистро, просыпавшемся по соседству с Монпарнасским вокзалом, он весело спросил:
- А все-таки почему тебе так хотелось переспать со мной?
- Чтобы познакомиться поближе.
- Ты всегда так знакомишься?
- Когда спишь с кем-нибудь, это разбивает лед; теперь нам вместе гораздо лучше, чем раньше, правда?
- Лед сломан, - со смехом сказал Анри. - Но почему тебе хотелось познакомиться со мной поближе?
- Я хотела понравиться тебе.
- Ты мне очень нравишься.
Она посмотрела на него с лукавым и вместе с тем смущенным видом.
- Я хочу настолько понравиться тебе, чтобы ты взял меня в Португалию.
- Ах, вот оно что! - Он положил ладонь на руку Надин. - Я же говорил тебе, что это невозможно.
- Из-за Поль? Но раз она не едет с тобой, почему бы не поехать мне?
- Потому что это сделает ее очень несчастной.
- Не говори ей.
- Это будет крупная ложь. - Он улыбнулся. - Тем более что она все равно узнает.
- Значит, чтобы не огорчать ее, ты лишаешь меня того, чего мне очень хочется.
- А тебе действительно очень этого хочется?
- Страна, где есть солнце и что поесть, да я бы душу продала, чтобы туда поехать.
- Ты голодала во время войны?
- Еще как! Заметь, что мама в этом отношении творила чудеса; она отмахивала по восемь-десять километров на велосипеде, чтобы привезти нам кило грибов или кусок тухлятины, но все равно. Я чуть с ума не сошла, когда первый американец отдал мне свой ящик с пайками.
- И потому ты так полюбила американцев?
- Да, и потом вначале они меня забавляли. - Надин пожала плечами. - Теперь они слишком организованны, и это уже не смешно. Париж снова стал мрачным. - Она посмотрела на Анри с умоляющим видом: - Возьми меня с собой.
Ему очень хотелось бы доставить ей удовольствие: подарить кому-то истинное счастье - до чего утешительно! Но как заставить примириться с этим Поль?
- Тебе уже случалось заводить романы, - сказала Надин, - и Поль пережила это.
- Кто тебе сказал?
Надин засмеялась с заговорщическим видом:
- Когда женщина рассказывает о своей любви другой женщине, она не скупится на откровения.
Да, Анри признавался Поль в своих изменах, которые она великодушно прощала; теперь же трудность заключалась в том, что любое объяснение неизбежно заставит его либо увязнуть во лжи, которой он не желал больше, либо безжалостно потребовать свободы, а на это у него не хватало мужества.
- Месяц путешествия - это другое дело, - прошептал он.
- Но после возвращения мы расстанемся, я не хочу отнимать тебя у Поль! - Надин дерзко рассмеялась. - Я только хочу прогуляться, вот и все.
Анри заколебался. Разгуливать по незнакомым улицам, сидеть на террасах кафе с женщиной, которая будет смеяться ему в лицо; обретать вечерами в комнате гостиницы ее молодое горячее тело - да, это было соблазнительно. И раз уж он решил покончить с Поль, что он выиграет, выжидая? Время ничего не уладит, напротив.
- Послушай, - сказал он, - я ничего не могу обещать тебе. Запомни хорошенько, что это не обещание, но я попробую поговорить с Поль, и если мне покажется возможным взять тебя с собой, что ж, я согласен.
II
Я обескураженно смотрела на маленький рисунок. Два месяца назад я сказала мальчику: "Нарисуй дом", и он нарисовал виллу с крышей, трубой и дымом; ни одного окна, ни одной двери, а вокруг - высокая черная решетка с остроконечными прутьями. "Теперь нарисуй семью", и он нарисовал мужчину, который протягивал руку маленькому мальчику. И вот сегодня он опять нарисовал дом без двери, окруженный черными острыми прутьями: мы никуда не продвинулись. Был ли то особенно трудный случай, или это я не умела его лечить? Я положила рисунок в папку. Не умела или не хотела? Быть может, сопротивление ребенка отражало то, что я чувствовала в себе: незнакомец, который умер два года назад в Дахау, какой ужас - изгнать его из сердца сына. "В таком случае мне следует отказаться от этого курса лечения", - подумала я. И осталась стоять возле рабочего стола. У меня было два свободных часа, я могла бы разобрать свои записи, но все никак не решалась. Разумеется, я всегда задавала себе кучу вопросов; вылечить - это зачастую означает искалечить; чего стоит индивидуальное равновесие в несправедливом обществе? Но меня увлекала необходимость изобретать ответ в каждом отдельном случае. Моей целью было не обеспечить больным обманчивый внутренний комфорт: если я стремилась избавить их от личных химер, то для того лишь, чтобы они обрели способность не бояться истинных проблем, возникающих в этом мире, и всякий раз, как мне это удавалось, я полагала, что сделала полезную работу; задача необычайно обширна, она требует объединенных усилий: так я думала еще вчера. Но это предполагало, что любому разумному человеку предстояло сыграть свою роль в истории, направлявшей человечество к счастью. В эту прекрасную гармонию я больше не верю. Будущее ускользает, оно свершится без нас. А если ограничиваться настоящим, в чем преимущество того, что маленький Фернан станет веселым шалопаем, как другие дети? "Плохи мои дела, - подумала я. - Если и дальше так пойдет, мне ничего не останется, как закрыть свой кабинет". Я пошла в ванную, принесла оттуда таз и охапку старых газет и опустилась на колени перед камином, где вяло горели комки бумаг; смочив печатные листки, я стала скатывать их. К такого рода работе я испытывала меньше отвращения, чем прежде; с помощью Надин, а иногда и консьержки я кое-как содержала в порядке дом. Перебирая старые газеты, я, по крайней мере, была уверена, что делаю нечто полезное. К сожалению, это занимало лишь мои руки. Мне удалось не думать больше ни о маленьком Фернане, ни о моем ремесле, но это мало что дало; в голове опять крутилась все та же пластинка: "В Ставло не хватает гробов, чтобы похоронить всех детей, убитых эсэсовцами..." Самим нам удалось избежать худшего, но где-то оно случилось. Там наспех спрятали знамена, утопили оружие, мужчины бежали в поля, женщины забаррикадировались в своих домах, и на залитых дождем улицах послышались хриплые голоса; на этот раз они пришли не как великодушные завоеватели, они возвращались с ненавистью и смертью в сердцах. Потом они опять ушли; но от праздничной деревни осталась лишь выжженная земля и груды маленьких трупов.
Струя холодного воздуха заставила меня вздрогнуть: это Надин внезапно открыла дверь.
- Почему ты не позвала меня помочь тебе?
- Я думала, ты одеваешься.
- Я уже давно готова. - Она встала на колени рядом со мной и схватила газету. - Боишься, что я не сумею? Такое, однако, мне по силам.
Делала она это плохо: слишком сильно мочила бумагу и недостаточно прессовала ее; и все-таки мне следовало бы позвать ее. Я оглядела ее.
- Давай я кое-что подправлю, - сказала я.
- Для кого это? Для Ламбера?
Я достала из своего шкафа шарф и старинную брошку и протянула ей туфли на кожаной подошве, которые мне подарила одна пациентка, полагавшая, что вылечилась. Надин заколебалась:
- Но у тебя же вечером встреча, что ты сама наденешь?
- Никто не станет смотреть на мои ноги, - со смехом сказала я.
- Спасибо, - проворчала она, взяв туфли.
"Не за что!" - хотела ответить я. Мои заботы и моя щедрость приводили Надин в замешательство, потому что она не чувствовала настоящей признательности и корила себя за это; пока она неловко скатывала комки, я ощущала ее колебания между благодарностью и подозрительностью. Опасения ее были оправданны; моя самоотверженность, моя щедрость - это самая несправедливая из моих хитростей: на деле я обвиняла ее, хотя стремилась всего лишь избавиться от угрызений совести. Угрызений совести за то, что Диего умер, за то, что у Надин нет праздничного платья, что она не умеет смеяться и что угрюмость делает ее некрасивой. Угрызений совести за то, что я не сумела заставить ее слушаться меня, и за то, что недостаточно любила ее. Честнее было бы не ошеломлять ее моими благодеяниями. Быть может, я доставила бы ей облегчение, если бы просто обняла и сказала: "Моя бедная девочка, прости, что я не так сильно люблю тебя". Если бы я держала ее в своих объятиях, то, возможно, защитила бы себя от маленьких трупов, которых нет возможности похоронить.
Надин подняла голову:
- Ты поговорила еще раз с папой о секретарстве?
- С позавчерашнего дня - нет. Журнал выходит только в апреле, еще есть время, - поспешно добавила я.
- Но мне надо знать, что делать, - возразила Надин. Она бросила бумажный ком в огонь. - Я решительно не понимаю, почему он против.
- Он же сказал тебе: ему кажется, что ты только потеряешь время. Ремесло, обязанности взрослого человека - на мой взгляд, это пошло бы
Надин на пользу, но Робер был более честолюбив.
- А химия - разве это не потерянное время? - сказала она, пожав плечами.
- Никто тебя не заставляет заниматься химией.
Химию Надин выбрала, чтобы досадить нам, и сама себя жестоко этим наказала.
- Меня тошнит не от химии, - возразила она, - а оттого, что я студентка. Папа не отдает себе отчета: я гораздо старше, чем была ты в моем возрасте; я хочу делать что-то реальное.
- Ты прекрасно знаешь, что я согласна, - сказала я. - И будь спокойна, если твой отец увидит, что ты не переменила решение, он в конце концов скажет да.
- Он скажет да, и я знаю, каким тоном! - ворчливо заметила она.
- Мы его убедим, - сказала я. - Знаешь, что бы я сделала на твоем месте: сразу же научилась бы печатать на машинке.
- Сразу я не могу, - ответила она. И, поколебавшись, взглянула на меня с некоторым вызовом. - Анри берет меня с собой в Португалию.
Известие застало меня врасплох.
- Вы решили это вчера? - спросила я, плохо скрывая свое огорчение.
- Я давно уже это решила, - сказала Надин и добавила агрессивным тоном: - Ты меня, конечно, осуждаешь? Осуждаешь из-за Поль?
Я катала в ладонях мокрый шар.
- Думаю, что ты сделаешь себя несчастной.
- Это мое дело.
- Действительно.
Я ничего не прибавила; я знала, что мое молчание сердит ее, но меня раздражает, когда она резким тоном отталкивает объяснение, которого сама желает; она хочет, чтобы я навязала ей свою волю, а мне противно подыгрывать ей. И все-таки я сделала усилие.
- Анри не любит тебя, - сказала я, - он не в том настроении, чтобы любить.
- В то время как Ламбер может свалять дурака и жениться на мне? - с неприязнью сказала она.
- Я никогда не толкала тебя к замужеству, - возразила я, - но Ламбер любит тебя, вот в чем дело.
- Прежде всего он меня не любит, - прервала меня Надин, - он ни разу даже не попросил меня переспать с ним, хотя в ту ночь, на Рождество, я делала ему авансы, но он послал меня.
- Потому что ожидает от тебя другого.
- Если я ему не нравлюсь, это его дело; впрочем, я понимаю: после такой девушки, как Роза, становишься привередливым; и уж поверь, мне на это чихать. Только не говори, что он влюблен в меня.
Надин повысила голос. Я пожала плечами, сказав:
- Делай что хочешь. Я предоставляю тебе свободу, что тебе еще надо? Она кашлянула, как всегда, когда чувствовала себя смущенной.
- Между Анри и мной ничего серьезного, мимолетное приключение. После возвращения мы расстанемся.
- Если откровенно, Надин, ты в это веришь?
- Да, верю, - сказала она с излишней убежденностью.
- После месяца, проведенного с Анри, ты привяжешься к нему.
- Ничего подобного. - В глазах ее снова вспыхнул вызов. - Если хочешь знать, я спала с ним вчера, и он не произвел на меня впечатления.
Я отвела взгляд: мне не хотелось ничего знать. Я только заметила, не показывая своего смущения:
- Это ни о чем не говорит. Я уверена, что после возвращения ты захочешь удержать его, а он этого не захочет.
- Посмотрим, - молвила она.
- Выходит, ты признаешься: ты надеешься удержать его. Это ошибка: все, чего он сейчас желает, это свободы.
- Предстоит игра: меня это позабавит.
- Взвешивать, маневрировать, подстерегать, выжидать - и это тебя забавляет! Ведь ты его даже не любишь!
- Может, и не люблю, - сказала она, - но хочу его.
Она бросила на решетку пригоршню бумажных шариков.
- С ним я буду чувствовать, что живу, понимаешь?
- Чтобы жить, не нужен никто, - в сердцах ответила я. Она посмотрела вокруг.
- И ты называешь это жить! Бедная моя мама, ты действительно думаешь, что жила? Полдня беседовать с папой, а другую половину лечить чокнутых, вот это, я понимаю, существование! - Она встала и отряхнула колени; в голосе ее звучало раздражение: - Я не отрицаю, мне случается делать глупости; но я предпочла бы оказаться в борделе, чем разгуливать по жизни в лайковых перчатках: ты никогда их не снимаешь, этих перчаток. Все свое время ты проводишь, давая советы, а что ты знаешь о людях? И я уверена, что ты никогда не глядишься в зеркало и у тебя никогда не бывает кошмаров.
Это ее обычная тактика - нападать на меня всякий раз, когда она бывает не права или просто сомневается в себе; я ничего не ответила, и она пошла к двери; на пороге она остановилась и спросила уже спокойнее:
- Ты придешь выпить с нами чашку чаю?..
- Как только позовешь.
Я поднялась, закурила сигарету. Что я могла поделать? Я уже ничего не решалась предпринимать. Когда Надин, пытаясь обрести Диего и вместе с тем избавиться от него, начала бегать из постели в постель, я пробовала вмешаться, но она слишком внезапно столкнулась с несчастьем и совсем растерялась от возмущения и отчаяния, чтобы можно было повлиять на нее. Как только я пыталась поговорить с ней, она затыкала уши, начинала кричать и убегала, домой возвращалась лишь на рассвете. По моей просьбе Робер попробовал образумить ее; в тот вечер она не пошла к своему американскому капитану, заперлась у себя в комнате, но на следующий день исчезла, оставив записку: "Я ухожу". Всю ночь, весь день и опять всю ночь Робер искал ее, а я дожидалась дома. Ужасное ожидание! Около четырех часов утра позвонил монпарнасский бармен. Я нашла Надин лежащей на диване бара, мертвецки пьяную, с синяком под глазом. "Предоставь ей свободу. Не надо возбуждать ее упорство", - посоветовал мне Робер. У меня не было выбора. Если бы я продолжала бороться, Надин возненавидела бы меня и стала бы нарочно изводить. Но она знает, что уступила я против воли и осуждаю ее, за это она и сердится на меня. Быть может, не так уж она не права; если бы я больше любила ее, наши отношения сложились бы иначе, возможно, я сумела бы помешать ей вести жизнь, которую осуждаю. Я долго стояла, глядя на пламя и повторяя про себя: "Я недостаточно ее люблю".
Я не хотела ее; это Робер сразу пожелал ребенка. Я сердилась на Надин за то, что она нарушила наше уединение. Я слишком любила Робера и не очень интересовалась собой, чтобы растрогаться, отыскав его или свои черты у этой маленькой вторженки. Я без снисхождения смотрела на ее голубые глаза, ее волосы, нос. Я бранила ее как можно реже, но она чувствовала мои недомолвки: я всегда вызывала у нее подозрение. Ни одна девочка не вкладывала столько ожесточения в борьбу за сердце отца со своей соперницей; и она так и не смирилась с тем, что принадлежит к той же породе, что и я; когда я объяснила ей, что скоро у нее начнется менструация и что это означает, она выслушала меня с растерянным вниманием, а потом разбила об пол свою любимую вазу. После первых месячных ее охватил такой гнев, что в течение восемнадцати месяцев у нее не было менструации. Диего создал у нас новую атмосферу: наконец-то она владела сокровищем, принадлежавшим только ей, она почувствовала себя ровней мне, и между нами родилась дружба. Зато после все стало только хуже; теперь - еще хуже.
- Мама.
Меня звала Надин. Идя по коридору, я соображала: если остаться надолго, она скажет, что я завладеваю ее друзьями; если же уйти слишком быстро, она подумает, что я их презираю. Я толкнула дверь; там были Ламбер, Сезенак, Венсан, Лашом - ни одной женщины: у Надин не было подруг. Они пили американский кофе возле электрического обогревателя; Надин протянула мне чашку черной терпкой жидкости.