Ведущий Лосев подошел, облапил его ручищами и выдавил из себя: "Ну, Глеб…"
И Глеб Юрьевич выпил с ним сухого вина из длинной узкогорлой бутылки. А представитель Академии наук ловко и витиевато говорил что-то: мол, станция, как Афина Паллада, целиком из вашей головы, – но Глеб Юрьевич не стал с ним пить, только пригубил. Представитель приёмки, который на ТП был совсем незаметен, и только тем и запомнился Маэстро, что при испытаниях системы ориентации, когда качали станцию, подвешенную на кране, спрашивал о работе движков совсем не по инструкции: "Фурычит… не фурычит?", был в большом почёте у проектантов. И они выпили и поговорили о работе в цехе и об испытаниях. И не столько о самой работе, а о каких-то случаях, непонятных постороннему.
Но так как люди со стаканами из других комнат всё шли, и это были ответственные люди (не ответственные не ездят на ТП), то проектанты придумали "штуку". Глеб Юрьевич улыбался и отвечал, а выпивал с пришельцами "правая рука Глеба" – Жора, которого тоже все знали, потому что он и завязывал и вёл объект. Глеб Юрьевич только поднимал стакан, а затем отдавал его Жоре, и Жора отпивал. Затем Жору сменила Марина, которую тоже все знали.
Ориентаторы, к удивлению Маэстро, не пользовались особенным успехом. Они были здесь всего лишь представителями одной из систем станции. Такой же, как радиокомплекс, система терморегулирования, корректирующая двигательная установка, хотя, может, и важной, но совсем не исключительной. Кроме Викторова, которого знали и уважали все и который теперь был где-то вместе с Главным конструктором и Главным теоретиком, пользовались успехом только Славка и Вадим.
Вадим что-то выдумал и ходил со своим блокнотом от одного представителя к другому, тоже выбирая самых, самых. "Напиши что-нибудь, – говорил он. – Всё, что приходит в голову". Одни думали, другие, улыбаясь, чиркали в блокнот, и Вадим шёл дальше.
И как движение работавших по станции замыкалось вокруг проектантов, этажом выше была своя циркуляция вокруг ведущего по носителю. Но там народа было поменьше, носитель кроме нового блока был отработан, работавшие на ТП были здесь свои люди, и вскоре оба кольца слились. И как-то получилось, что всем надоело в помещении, и бодрствующая масса народа выкатилась на улицу, стала опять под пятна света из окон и, разбившись на кучки, продолжала обсуждать минувшее. Со стороны могло показаться, что это болельщики, так заинтересованно и страстно разговаривали они. Это были не пустые разговоры. Просто трудно было бы более удачно всех собрать, оторвать от обычных мешающих дел, и они, пользуясь случаем, говорили обо всём, что позднее, после детальных обсуждений и расчетов, обернется техдокументацией и ТЗ .
Шоссе было пустынным. Лишь прошла, не останавливаясь, "Волга" Главного. А следующая "Волга" остановилась, из нее вышел Викторов, а за ним Председатель Государственной Комиссии и Главный теоретик. И Председатель и Главный теоретик пожимали руки и поздравляли, и многие думали, что жалко нет ЭСПэ, Главного конструктора. В минуты общего подъёма все говорили об ЭСПэ. С другой стороны, боялись, что если бы он остановился и заметил их самодеятельность, пошедшую в обход сухого закона, трудно было бы сказать: чем вся эта затея бы закончилась? Главный был человеком с характером.
"Кто его знает, – думал Маэстро, – что ещё будут вспоминать? С соплами вспомнится. Старт обязательно. А что ещё? Ночи в МИКе или ранние утра, пустынные коридоры, и он сам с чайником, бредущий в кубовую, и яркие пятна на лестнице от раннего солнца. Дежурная, спящая в вестибюле на диване рядом с доской в гвоздиках для ключей, или его зарядка на пустыре, рядом с дощатым забором. Или звуки гимна во время бритья?"
Радиопередачи были московскими, и когда они собирались на работу, радио только начинало говорить. Они сидели за столом, наливая кипяток из никелированного чайника, резали твердую колбасу и круглые караваи белого хлеба. А радио доигрывало гимн и начинало обычные ранние передачи, которые он никогда не слышал до этого: приличные концерты и передачи из серии "Земля и люди" и "Сельское утро". И начинающее утро: хлопанье дверей и шаги в коридоре, фырканье автомашин и голоса на шоссе – шло под эти ранние передачи московского радио.
Глава 8
Итак, Маэстро не спал. Он устал от самолетного гула и вынужденного безделья. Он то откидывался назад, нажимая рычаг самолетного кресла, и закрывал глаза; задергивал, заслоняя свет, шторки иллюминатора; затем, пошарив под подлокотником, снова нажимал рычаг, возвращая кресло в исходное положение. Наконец, всё ему надоело, он достал из заднего кармана блокнот, перевитый пластмассовой спиралью, и начал листать его страницы не с начала, где были данные улетевшей станции, а с конца.
Первыми по порядку шли интегралы Френеля для нелепого варианта: вот, если клапан управляющего двигателя, выйдя из строя, станет негерметичным, то к чему это приведёт?
Затем были всяческие заготовки на тот редкий случай, что выдастся свободная минута и некуда себя деть. Результаты минувшей статьи тропинки-ниточки, что когда-то так волновала. А дальше обрыв и, возможно – новое начало..
Он где-то вычитал, что у индейцев был странный способ воскрешать воспоминания. Для этой цели они носили с собой особенный порошок. Он был составлен из ароматических трав и носился в закрытой упаковке.
Когда случалось событие, которое следовало запомнить, индеец впервые нюхал его. Потом аромат этого порошка будил в нём эти воспоминания. То же самое вышло у него со статьей. Она будила в нём боль воспоминаний о неудачной любви, его наивности и самонадеянности. "Нельзя же быть таким ранимым, – уговаривал он себя. – Да, что-то не получилось. И что с того? Было да прошло".
Но формулы напоминали и мучили. Делать Маэстро было нечего. Он совсем извертелся в кресле. Представительница Академии наук ворочалась рядом. На ТП она была в центре внимания и теперь, вероятно, недоумевала: "Отчего за ней не ухаживают?" Она привыкла ко вниманию. "Нужно что-то сказать, – подумал Маэстро, – не весь же полёт сидеть молча?"
Ещё на площадке он отметил странную загадочность её взгляда, и теперь увидел: "Веки подкрашены и загадочность оттого". Она удачно смотрелась – худенькая, с хрупкими плечами, но широкобедрая и с высокой грудью. Такие ему не нравились. Ему нравились рослые, напоминающие хищников гибкими телами, но при этом молчаливо-гордые. А она была всегда на виду, в окружении таких, что в общежитии зовут коммуникабельными. Нет, такие ему не нравились. Правда, если разобрать отдельно, нравилось её лицо: доверчиво самостоятельное. Такие лица остаются от детства и юности, редко сохраняются.
Разглядывать соседку было неловко, а вдруг она не спит и сквозь ресницы смотрит на него? Её лицо вблизи казалось печальным. В контровом свете кончики её волос были светлыми. И он не сразу догадался отчего? Просто были обесцвечены и отрасли. Нет, он – не наблюдательный, ведь сколько раз подобное видел. Так и во всём. И нахальство и коммуникабельность он выдумал. Может, это – маска самозащиты, а под ней печаль и ранимость. Беззащитной она ему нравилась. Отчего? Разве можно об этом определенно сказать? Иногда женщина – жалкая и носом шмыгает, а нравится. От неё веяло слабым запахом земляники. От помады, наверное. Он увидел слабые следы помады на губах. И в этот самый момент, она открыла глаза, сказала, растягивая слова:
– А я не сплю.
Маэстро вздрогнул.
– Жду, когда вы закончите есть меня глазами и заговорите.
Вышло неловко.
– Научную даму, – продолжала она, – следует развлекать научными данными.
Далась ей эта наука. И что она ей? Ведь существуют знания, которые можно вызубрить. Есть проявление успеха: защиты, конференции. А остальное – барахтанье в бесконечном дерьме.
– И как же я выгляжу? Вы что, язык проглотили?
– Вы выглядите благополучной женщиной.
– Совсем не так. Хотя была ещё такой, когда ехала сюда, а возвращаюсь в отчаянии.
Шторка на иллюминаторе бросала ровный зеленый свет. Её лицо в этом призрачном свете выглядело печальным.
– Чем могу помочь?
– Сначала выслушайте. Станьте братом милосердия.
Она улыбнулась.
– Я – жертва атомной бомбы, – она вздохнула так, что поднялась её высокая грудь. – Мы – жертвы атомной бомбы.
Как же он не догадался? Она облучена. И все его циклы, копания в себе, аутогенные тренировки, всё это – блажь и чушь. И есть жестокость сегодняшнего дня, и от неё не спрячешься в словах. Спасая объект, он, вероятно, выглядел опереточным героем в её глазах.
– Я вижу, вы меня не поняли, но пожалели. И на этом спасибо. Я – просто жертва массового психоза. Пятидесятые годы – бомбы, ракеты, и большинство, как бараны, попёрло в технику, и я попалась на крючок. В университете стремилась к Келдышу. Попала к Севе Егорову, считала, дико повезло. Атмосфера творческого горения, редкие везунчики и маленькие трагедии.
Маэстро знал этих из ИПМ: все самонадеянные.
– Я там была единственной женщиной. Тон задающих был высок, и остальные пытались доказать, что и они – не просты. Но в этой попытке мне было отказано. Меня развлекали, со мной делились – я была отдушиной, за мной ухаживали и совершенно не принимали всерьез.
А я билась, как муха о стекло. Тут ещё появилась Ленка, но это особая история. Я не ленива, дисциплинирована, усидчива. Но вы же знаете: в настоящей науке усидчивостью не возьмешь. Скоро я поняла, что наука не для меня, а я не для неё. Хотя многие служат в ней, как и в любом учреждении. Я – только контролёр и везде могу пригодиться контролёром: на транспорте, в кинотеатре, в редакции журнала. Вам не надоело?
Маэстро недоумевал. Он не понимал: о чём и куда клонит она? Когда она улыбалась, он видел: зубы чуть розовы от помады. Хотя улыбка почти детская, доверчивая. И очень нежная шея и грудь, шевелящаяся при дыхании. А юбка, сбивавшаяся и необычная – лепестками, открывала полные колени. "О чём она?"
Их разделял общий – подлокотник, и иногда она его случайно задевала.
– И я решила оставить всё и уйти из лаборатории. И потайная дверка открылась передо мной. Внезапно мне в голову кое-что пришло и разом стало покойно. О, эти дни были упоительны. Я поняла, что у меня, наконец, получилось своё. Я сачковала, как могла, напропалую, отпрашивалась и оформляла не спеша. Доложилась на семинаре.
Она вздохнула.
– Господи, такое началось. Сначала смеялись на людях и обещали поддержку в коридоре. Поймите, создание, привлекающее до этого фигурой и грудью, берётся потрясти мир. Но постепенно начали привыкать. Судьба качнулась в другую сторону. Наш академик, президент Академии Наук, руководитель института заявил, что у меня даже не кандидатская, а выше докторской. И началось… выдвинули на золотую медаль, появилась масса друзей и не оставлявших в покое врагов. Каюсь, Ленку я из института выкурила и сюда ехала полюбоваться, как опустилась она. Но нельзя радоваться чужой беде. Мне сюда сумели передать, что и у меня налицо – полная катастрофа. Пока я наслаждалась оформлением, появилась другая статья, где то же изложено шире, общая теория. Мой случай в ней – скорее частное решение. Статья вышла раньше, и возможны новые вариации отношения ко мне. Для тех, кто лучше относится опоздала, для тех, кто хуже – списала, хотя это вовсе не доказанный плагиат. Нужно бороться, а сил больше нет. Я выдохлась.
Она замолчала. Маэстро чувствовал себя препаршиво. Утешать он не умел, а слез не переносил.
– Мне позвонили даже сюда и сообщили, что автор статьи – мой могильщик тоже на космодроме. Я попросила показать, и им оказались вы. Простите, я вас тут же возненавидела. И если бы могла мысленно извести, вас бы уже давно на свете не было. Я говорила с Ленкой. Она теперь на ТП, святая простота, а раньше работала у нас. Она видела вашу статью, и говорит: нашла ошибку. А Ленка не ошибается. Когда она работала в ИПМ, её прозвали "миноискателем". А у меня прямо гора с плеч. Скажу о Ленке: исключительный талант и прозябает в здешней глуши. Здешний Перельман. Непостижимо. Мстислав Всеволодович её уговаривал. Сказал: "Вам нужно вернуться". А она: "Я подумаю". А мне сказала: "Всё в прошлом и не понимает простого старичок, что здесь можно выйти замуж за космонавта". Хотя космонавты, я знаю, живут не на двойке, а в городе, на десятой площадке. У неё в архиве какая-то роковая неразделённая любовь, и в отчаянии она чуть ли не пошла по рукам. Но речь не о ней. Ваша статья ошибочна, но вышла раньше. Но кто станет разбирать? Я довольна. На сегодня по-моему у нас с вами – ничья. А теперь выпустите меня.
И она ушла в хвост самолёта. Неужели он ошибся? Нет, до этого он не ошибался. Ошибался, конечно, в мелочах. Но когда-нибудь наступает слабость, и, может, началось. Он начал чиркать в блокноте, сначала неохотно. От уравнений этих он отвык. Громоздко, правда. А куда спешить? Затем увлёкся, не замечая толчков и шума.
Он прежде часто писал и бросал в мусорный мешок, а Тумаков доставал из мусорного мешка листки, разглаживал и потом признался, что отправил статью в журнал от его имени. Эту статью. Он выдал тогда ему, но Тумаков только улыбался, возражая: так и останешься без статей и учебника, уже седой. Представь себя – седой, увечный и без единой статьи… Седым он, правда, не станет, он просто лыс. Так, значит, ошибка в ней? Сейчас распишем.
Он вырвал исписанный листок и начал сызнова. Писал, запихивал исписанные листки в кармашек предыдущего кресла. "Так неужели ошибка? Не станешь же всем объяснять, что это вовсе не он, а Тумаков, а он выбросил в мешок. Но как же так? Может, такое быть?" Он поднял голову, и самолетный шум забарабанил по перепонкам: "Как же?" Он холодел, когда думал, что описался, а документация ушла. Но крупных ошибок у него до сих пор не было. Легкоустранимая мелочь и всё.
"Пройдут годы, – с мстительной тоскою подумал Маэстро, а статья останется его вечным позорным пятном. Ах, это тот самый Зайцев, – станут говорить о нем".
Когда к теоретикам попадал новый человек, знакомство с ним происходило не сразу. И хотя окружающие были с новичком запанибрата, знакомство все-таки продолжалось, пока какой-нибудь поступок не делал пришельца ясным и выпуклым, как насекомое в куске янтаря.
Маэстро давно считал себя своим человеком в отделе и оттого многое себе позволял.
– Зайцев, – спрашивали его, – что такое жидкое стекло?
– Это расплавленное стекло, – отвечал он, потому что было лень отвечать серьезно.
– Зайцев, тебе кино понравилось?
– Не понравилось.
– А сцена в ресторане?
– А я её не видел.
– То есть?
– А я и кино не смотрел, – позволял себе Зайцев. – Я только рецензию читал.
– А для чего болтаешь?
– Я вас пародирую.
– А нам что остаётся – пародировать твою пародию на нас?
Хорошо смеяться и шутить, когда нет за тобой вины. А если всерьез? "А это Зайцев, у которого статья в "Прикладной механике"?"
В голове его мелькали отрывочные мысли. Он снова и снова вспоминал семинар, на котором его терзали, задавали умные и глупые вопросы, а теперь он понимал, что пытались всего лишь уберечь его репутацию. Вспомнились вдруг непонятно по какому поводу сказанные о нём слова Вадима: "Его спрашивают, как специалиста, а он отвечает, как домработница".
– Юра, – спрашивал его Вадим, – почему не может быть этого?
– Теоретически, – отвечал за Маэстро Взоров. – Вот Зайцев, положа руку на сердце, просто возьмет и скажет, что этого не может быть. И доказывать не будет, а просто скажет.
И тогда он с дурацким видом серьезно подтверждал:
– Да, не может.
– А это? – рисовал циклы Вадим.
– Может, но маловероятно.
– Вот так Зайцев решает все научные вопросы.
– А что? – подтверждал он тогда. – Так целесообразней.
Он многое себе позволял, за что теперь стало мучительно стыдно. Он вспомнил и День рождения перед отъездом, и хотя говорилось в шутку и смехом, но теперь вспомнилось со стыдом.
Глава 9
Перед отъездом был сиреневый вечер. Но когда он расстался с Борисом Викторовичем, закат уже обуглился. По сторонам над деревьями, над крышами блекли сиреневые полутона, а облака и дымы в боковом свете казались фиолетовыми и засияли уже золотистым светом окна.
Он вернулся к пахнущим краской дверям общежития. В общежитии красили стены. Здесь был какой-то перманентный ремонт. На лестничных площадках были разложены листы плотной бумаги, заляпанные белилами. А сторож и уборщица по совместительству и вахтёр – тётя Маруся, особенно много ворчала в эти дни.
Маэстро жил на самом верху в угловой комнате. Лестница шла вверх от общего коридора, совершая еще один оборот, за ней следовал маленький коридорчик – аппендикс. В его торцевой части было окно, а направо единственная дверь.
Периодически, пару раз в минуту окно вспыхивало оранжевым пламенем. Это зажигалась реклама на крыше соседнего дома. Впрочем, это была не реклама, а скорее предупреждение: "Не позволяйте детям играть с огнем". Сначала появлялись слова. Затем, словно подтверждая серьезность сказанного, вспыхивало рыжее неоновое пламя, а когда оно гасло, появлялись цифры телефона на случай пожара. Напоминание повторялось по вечерам каждые двадцать секунд.
При электрическом свете – мигание незаметно, а когда не спится, даже развлекает. Вспыхивает и блекнет экран потолка, блестящими точками сверкает лепной плафон и снова меркнет вокруг. И кажется, ты не один, и кто-то с тобой, кто тебя понимает, подмигивает дружески: мол, ничего, не падай духом, всё пройдёт.
В "аппендиксе" было тихо. Снизу из общего коридора доносились позвякивание гитары и смех. И когда неоновый свет умирал, под дверью выделялась полоска света.
"Ладно, – подумал Маэстро, точно завершая предыдущие разговоры. Высплюсь лучше".
В комнате не было пусто. Стол, занимавший центральное место, вопреки обыкновению, был чист и застлан суровой, видавшей виды скатертью. Лампочка под потолком, огороженная бумажным абажуром, бросала стесненный свет только на стол, на кроватях, стоявших вдоль стен, был полусвет, а стены были совсем темны.
На койке, застланной грубошерстным тёмно-малиновым одеялом, в углу, рядом со шкафом сидели: Марат из соседней комнаты и Чембарисов, неизвестно как попавший сюда.
– Давай, ходи, – требовал Марат, – или сдавайся. Я тебе говорю.
Он говорил это так грубо и громко, что казалось: сейчас он встанет, опрокинет доску с кубиком и фишками, и начнётся потасовка.
– Вежливей, – проходя, заметил Маэстро. – А то давайте-ка валите отсюда. И нечего шуметь.
– Это голос у меня такой грубый, – оправдывался Марат, кидая кубик с цифрами.
А Чембарисов, оторвав взгляд от доски, сказал своим театральным голосом:
– А вот и любимец публики. Ждём его, ждём.
– Играйте, – ответил Маэстро и, оценив положение, добавил: – Ну, кто так ходит… Марс…
– Ничего не поделаешь, – развел руками Чембарисов, и опять показалось, что он не расстроился и не горит азартом реванша. И это выглядело странно. – Ничего не поделаешь: значится так на небесах расписано.
– Я сейчас, – добавил он, собирая фишки и поглядывая на Маэстро. А Марат спросил, скрывая зевоту, должно быть из вежливости:
– Чемодан собрал?
– Ещё успею.