Они, торопясь, полезли в экспресс и весьма удачно, потому что через несколько минут экспресс мягко тронулся. Он сделал возвратный круг, вырулил к шоссе и загудел, набирая скорость. Мимо окон проносились поля, голые деревья, блестящие крыши домов с крестами антенн. Автобус несся по центральной линии. И, когда в зеркальце шофера появилась догонявшая его "Чайка", он не сразу сдался. Некоторое время они шли рядом, как говорится, "ноздря в ноздрю", затем она мягко и как бы нехотя ушла вперед, и Вадиму показалось, что рядом с водителем он увидел мрачное лицо ЭСПэ.
Глава 12.
– Я уже было пал духом. Такой туман, – сказал Мстислав Всеволодович своим скрипучим голосом, наклоняясь вперед. Сергей Павлович хотел было обернуться, но ему было трудно. Тогда он повернулся не головой, а всем туловищем, почувствовав спиной и затылком привычную боль. Но видя, что за ним наблюдают, улыбнулся и сказал первые, ничего не значащие слова:
– Мне сейчас объяснили, кто такой пессимист. И, отмерив необходимую паузу, сказал:
– Пессимист – это хорошо проинформированный оптимист. А вот оптимист. Это проинструктированный пессимист.
Машина быстро неслась по мокрому, точно намасленному шоссе. Оно было пустым. Только местами возле ручьеобразных ответвлений шоссе стояли люди, обозначая автобусные остановки.
Для тех, кто знал Сергея Павловича достаточно хорошо, не представило особого труда определить, что ЭСПэ был сильно не в духе.
Намеченный ритм его дня был нарушен с самого начала, когда в министерстве ему пришлось ожидать в приемной, несмотря на согласованный час. Слова, подсластившие пилюлю, не исправили положение, потому что время было потеряно, а он спешил. В этом не было ничего удивительного, и он не рассчитывал на ангелов, но он всегда спешил, и неудачное утро могло испортить последующий день.
Разговор в министерстве опять был не тем, который он ожидал, и из-за этого выходил опять-таки потерей времени. Так в его спланированном расписании появился существенный пробел. Но у него было резервное время, которым он не без сожаления пожертвовал.
Он собирался заехать в РНИИ. Пожалуй, это была не деловая поездка. На фирму пришло предложение о совместной работе над ракетой, и это было формальным предлогом для его посещения. А в глубине души ему хотелось заехать и посмотреть: как там, в РНИИ? И, может, вспомнить далекое время, первые проекты и первые удары судьбы. Или это всё к лучшему, подумал он, – не стоит вспоминать.
Затем в расписании его значились управленцы носителем. И с ними, конечно, не кончишь в два счета, на них не надавишь, не подожмешь. Он пробовал нажимать, но они становились податливы и соглашались, не споря. А это значительно хуже, потому что соглашаются они формально, а затем присылают на фирму аргументированное письмо.
После этого он собирался посетить Лавочкина – КБ и завод.
– Вы еще не видели завода? – спросили его в министерстве. – Поезжайте, поезжайте… Не завод – игрушка… Для крупных вещей он не подойдет, а межпланетные станции как раз для него. Хороший завод, очень грамотное производство. Все у нас тут понимают, ваша инициатива, а потому вас никто не торопит. Хотя по логике вещей, и то сказать, самое время. Документация у вас готова? Вам это сразу развяжет руки, позволит сосредоточиться на пилотируемых кораблях.
При этих словах Главный поморщился, потому что это были его собственные слова, и он не любил простых повторений.
– Поезжайте, посмотрите, и примем решение. Постановление о передаче у нас подготовлено. Теперь всё зависит от вас.
Сергей Павлович поехал к управленцам, а затем и на завод, куда собирался передать межпланетные станции. Однако и там ему не повезло. Такой уж, видно, выдался день.
КБ и авиационный завод были с высокой технической культурой, лишившиеся привычной тематики и ожидавшие решения своей судьбы. Кадры на нём были старые, опытные, не хотелось их разбазаривать. Но день был, действительно, невезучим.
На заводе Сергей Павлович попал на чествование одного из руководителей КБ, и это тоже была задержка. Его приветливо встретили, посадили в президиум, но он досадливо морщился, и как на иголках сидел. Он был в принципе не против чествований, когда они способствуют делу. Он сам поднимал вопрос о чествовании Циолковского, хотя до этого мало кто из специалистов принимал его всерьез. Причем отталкивали его же первые книги, не сами книги – их содержание, а оформление. Не имея знаков в калужском издательстве, интегралы он обозначал буквами, вводил в формулы русские буквы, такие как "Щ". Другим казались забавны размеры в старинных мерах.
"Длина корабля, – по этому поводу шутили досужие остряки, – два локтя и два ногтя по Циолковскому". И все вместе взятое приводило нередко к тому, что ознакомление с его ценными книгами не выходило за рамки первых страниц.
"Глупо, – подумал Сергей Павлович. – То же самое, что о женщине судить по помаде на губах… А эти взаимные юбилеи… Когда это кончится?"
Он ожидал, мрачнея, когда закончат подносить грамоты и адреса, и попросил слова.
– Слово имеет Главный конструктор – Сергеев Сергей Павлович, – объявил председательствующий. Он встал, и сделалось удивительно тихо, так тихо бывает в поле или в глухом лесу.
– О положении с двигателями сейчас не может быть двух мнений, – жестко начал он. И шаг за шагом он начал излагать свои мысли, всё то, о чём он думал говорить с будущим руководителем КБ. И так, шаг за шагом, он изложил положение дел и будущие работы, а под конец со свойственным ему умением вернулся к юбиляру и поздравил его.
Он знал, что слова его разнесут завтра по отделам КБ и всем уголкам завода и не только этого, но и других. Он преднамеренно задел двигателистов, которые тут были не причём, а только к слову пришлись. Но они сейчас держали его, Главного конструктора ракетно-космических систем, и он начал именно с них. Он не хитрил, он говорил о том, что было важно и волновало, а потому слова его звучали веско и убедительно.
Он понимал, что завтра, когда Главному конструктору ракетных двигателей будут переданы его слова, тот сначала поморщится, пожмёт плечами. Он даже представил, как это он сделает, потому что знал его очень хорошо. Они вместе начинали, а конструктор двигателей умен, талантлив и самолюбив, как чёрт. Но так же он знал, что теперь он вылезет из кожи, чтобы сделать все возможное и невозможное, хотя и непонятно, что решит. И это посильнее распоряжения и уговоров.
Завтра во всех смежных КБ будут говорить: так сказал Главный… Это сказал Сергеев. А потому Главный знал цену своим словам, и зря на ветер их не бросал.
"Он сделает…Обязан. Разобьется в лепешку, а сделает. Тогда мы сможем, пожалуй, успеть. А потом за рюмкой водки придётся повиниться ему… не сердись, мол, Валентин Петрович, кому же, как не нам, делать первыми, и обижаться нам друг на друга – пустое дело. Скажу по-дружески, совсем ни к чему".
Сергей Павлович не вернулся за стол президиума и, выступая, намеренно поднялся на трибуну, чтобы после этого сразу уйти. Потом он ходил по КБ и заводу, удивлялся обилию незастроенных пространств на заводском дворе и прикидывал, как бы переделал его. Он остался доволен и КБ, и заводом, и своим сопровождающим, которого он наметил себе в преемники по части межпланетных станций, хотя он и раньше достаточно знал его.
С виду было не особенно заметно, потому что он спрашивал хмуро, невесело шутил, но уехал с чувством, что нашел хорошую няньку своему выросшему ребёнку. Что ж, рано или поздно приходится выпускать детей в жизнь.
После этого он отправился на аэродром. Решение о передаче станции он считал для себя решённым, и нужно было поговорить с Главным теоретиком, как сделать эту передачу эффективней по линии Академии Наук.
К аэродрому ехали молча. Шофер, управлявший "Чайкой", привык молчать. Последние годы он ездил с начальством и приучился отвечать только на вопросы. К тому же он знал отлично, кого везёт. Сначала он ожидал вопросов, но пассажир молчал, говорил, куда везти, и по его коротким репликам шофер сделал вывод: Москву знает хорошо, не любит, когда везут окольным путём.
Самолет опоздал, опоздание затягивалось. Прилёта ожидали с минуты на минуту в течение нескольких часов, и это довершало крушение отлично спланированного дня. Он еще многое хотел сегодня успеть, потому что знал, что завтра работа в комиссии по запуску поглотит его целиком, если сегодня же после намеченного телефонного разговора не придется лететь в Красноград.
Машина уже вкатывалась в Москву по широкому Ленинскому проспекту, когда они договорились обо всем, и Главный спросил:
– Вам куда, Мстислав Всеволодович?
– Меня бы к Президиуму. А вы, Сергей Павлович, мне компанию не составите?
– К сожалению, не могу. Расписание мое, правда, нарушено, и для восстановления равновесия, вероятно, придётся начать с конца.
На последнем месте в его списке были, так сказать, дела семейные. На Октябрьской площади он отпустил машину и спустился в метро. У вестибюля метро томились ожидающие. Они были похожи друг на друга ожиданием, вглядывались в лица выходящих, пытаясь выделить из потока близкое и нужное. Переминались, посматривали время от времени в собственное отражение на стеклах кабинок телефонных автоматов, автоматически поправляли причёски.
Открывавшиеся двери сверкнули перед ним, отразив лучи внезапно проглянувшего солнца. И так, щуря глаза, чтобы исчезли сумасшедшие солнечные блики, он и шагнул на движущийся эскалатор. Навстречу ему двигались полированные стены, которые казались мокрыми в рассеянном свете ламп. Испорченный микрофон поскуливал, и эти звуки усиливались рассредоточенными по пути динамиками. И от этого, если закрыть глаза, можно было подумать, что там, внизу, где с механическим постоянством подкатывали к перронам голубые экспрессы, скулит потерявшаяся простуженная собачонка.
Молчаливые потоки людей, транспортируемые встречными лентами эскалаторов, пристально изучали друг друга. И мелькание лиц напоминало ему ежедневные потоки людей, с которыми он сталкивался по работе. И хотя встречи их были не более продолжительными, ему часто приходилось решать их судьбу, а вместе с тем и то, что держало и связывало их с ним, олицетворением чего были они для него с этого момента.
Дело его, выглядевшее весьма обширным и в самом начале, оказалось так велико и разрасталось с такой невероятной стремительностью, что уследить за всем, что совершалось теперь, ему уже было не под силу, и многое делалось без него. И он со всей ясностью понимал, что неизбежно потребуется разделение работ. От него уже отделилось несколько КБ, и рано или поздно, произойдет дальнейшее "отпочкование".
Но теперь, когда выделение автоматических межпланетных станций стало практическим вопросом дня, как и в любом непосредственном и живом деле, появилось много "но". "Отделять ли вместе с тематикой коллектив, занимавшийся у него станциями, – думал Главный, спускаясь по эскалатору, – или переключить его на решение новых задач, для которых уже теперь не хватало рук?" Он понимал, что решать нужно быстро, пока он в Москве, где удобно оформить все документы.
"С назначением Главного по станциям не следует спешить. Пускай поработает И.О. Приглядеться нужно".
Он спускался на эскалаторе в потоке других людей, думал, что любое неверное решение станет неконтролируемым и будет исправляться помимо него. "Если коллективу, занимавшемуся станциями, не дать эквивалентной замены, то коллектив начнет хиреть сам по себе. А сотрудники один за другим подадут заявления, и удержать их будет просто нечем. Затем они так же, как грибы после грозы, появятся в новой фирме: потому что им дорог этот созданный ими объект. Переведи их насильно, начнется обратный процесс, который можно замедлить, но не остановить. Однако хватит об этом…"
Он попытался прогнать эти мысли, как это он делал, когда не спалось, а нужно было уснуть. Волевым напряжением разрывается логическая цепь, и голова как бы полна легких шумов, лишенных смысла. Тогда ему пришло в голову, как много времени теряется людьми на молчаливое движение по эскалатору.
"Приделать бы щетки. На одном черную, на другом коричневую, и пассажиры бы выходили с почищенной обувью. Какая чушь лезет в голову", – подумал он, ступая с движущейся лестницы на неподвижный пол.
С эскалатора в мраморный зал тянулись мокрые дорожки. Каждый приносил с собой немного воды в этот замкнутый подземный мир, лишенный обычной смены света и температуры. Но тут поток людей закрутил его, стиснул и понёс в сторону перехода.
– Хоккей, – запоздало подумал он. – Как же я раньше не догадался?
Теперь всё становилось на свои места. Ожидавшие у входа были поклонниками этой игры и ожидали не возлюбленных, а определяемых по глазам обладателей "лишнего билетика". Всё вокруг крутилось, вертелось, дышало в затылок и в лицо, и не было никакой возможности вырваться.
Он нарочно назначил свидание именно здесь. Потому что по расписанию у него должно было быть в это время окно. Он хотел пройтись по Москве и встретить племянницу. Место должно было быть близким к управлению, в котором спустя полчаса он должен был продолжить свой день. Он обычно не без умысла назначал встречу в перерыве между заседаниями, чтобы короткая разрядка придала ему сил. Однако сегодня получалось наоборот.
В Москве, как бы ни был он занят, он обязательно разыскивал племянницу Наташку, предварительно договариваясь: сколько времени выделит ей. Наташка с виду была длинной и нескладной, с печальным, если она серьезна, лицом, и он по привычке называл её – Буратино. Он видел её не часто, от приезда к приезду, и превращение её напоминало метаморфозу бабочки из невзрачной куколки. Он очень любил её по-своему, она напоминала ему дочь, с которой связь отнюдь не по его вине была потеряна, и между ними сложились дружеские отношения, а не покровительственные с его стороны. Когда у него появлялось время, они бродили по Москве, по её любимым местам: переулкам и старому Арбату.
– Ах, хороши эти старые домики, – говорила Наташа. – Там, за углом церковь. Такая аккуратная церквушка, ну, прелесть просто. А Сретенка мне сначала приснилась, когда я её ещё не видела. Потом я поражалась, какой же это точный и верный сон. И поэтому она для меня – сказочная улица. Во сне она была длинная, длинная, и ходить по ней было жутко приятно.
Они заходили к букинистам, листали книги, не спеша, с видом знатоков. Иногда появлялись в тире, и он учил её стрелять по движущейся мишени. Но чаще они гуляли вдоль набережных, где были новые и старые дома, нависшие над рекой, арочные мосты и мало народа.
Они заходили в шашлычные, если бродили днём, или в её любимое кафе-мороженое. У них даже был свой любимый столик на втором этаже, откуда виден весь зал, лежащий внизу. Наташка заказывала "Северное сияние", и они погружали тоненькие ложечки в разноцветную снежную горку. Было тихо и полутемно, и Наташка рассказывала свои запутанные дела, полные многозначительных совпадений, и даже то, чего она никому ещё не доверяла.
Он не перебивал её и слушал внимательно, но глаза нередко выдавали, и она говорила сердясь:
– Ну вот, ты не веришь и считаешь меня ещё маленькой.
Но он и сам понимал, что она нуждается в совете, но не навязывал его, и она сама угадывала в разговоре по его реакции и радовалась, будто решила сама, будто ей самой это пришло в голову. Они часто и много смеялись. А вокруг за столиками, рядом и внизу сидели чопорные старшеклассницы и независимые студентки первых курсов, курившие папиросу за папиросой и пившие розовый морс или сухое вино. Он их высмеивал, а Наташка сердилась, говорила: – Ты, извини меня, немножечко старомоден, а этих ребят и девчонок нетрудно понять.
У эскалатора бурлила толпа. Люди обкатывали друг друга, перемещались с места на место. Он с трудом вырвался из потока, но затем снова нырнул в него, стремясь отыскать Наташку в бурлящих людских водоворотах.
"Молодежь в Москве почти вся без головных уборов, – отметил он про себя. – Наоборот, для женщин наступила критическая пора шляп. Наверное, именно потому они выглядят чуть испуганными, вглядываются встречным в глаза: ну, как я, не смешна ли теперь в новой шляпке или привлекательна?"
Выбираясь из толпы, он ругнул демографов:
– Идиоты безмозглые. Скоро по головам будем бегать, как муравьи, а они будут жонглировать сладенькими словами, а не серьезно, как и положено, заниматься изучением проблемы.
Он постоял на платформе, где было поменьше народа, но толпа несла и несла, и время уже было на исходе. Тогда он чертыхнулся в душе, оставаясь с виду таким же невозмутимым, и с эскалатором поднялся наверх. И опять подумал о том, кому собирался передать межпланетные станции: "Все-таки, немало времени прошло, и не растерял ли он необходимых качеств, отличающих его от других? На первых порах нужно ему помочь. Обязательно". Эскалатор был переполнен и двигался с натугой.
"Даже здесь на эскалаторе, – внезапно подумал он, – найдётся чудак, что поведёт себя нестандартно: хотя бы обернётся назад или побежит, извиняясь и всех расталкивая. А с Наташкой жаль. Экая оказия".
Утром следующего дня он улетел из Москвы, так и не повидав племянницы.
Глава 13
"…Сначала начальство уверяло нас, – писалось в письме, – что мы – настоящие герои. Но когда, издержавшись в дороге, мы начали занимать у них деньги, они перестали нас замечать…"
– Синьоры, – сказал Вадим. Автобус с монотонным жужжанием отсчитывал последние километры внуковского шоссе. – Пора перевести часы. Установим хотя бы среднестатистическое время.
– Шестнадцать двадцать, – первым успел Маэстро.
– Двадцать одна.
– Двадцать одна с половиной.
– Двадцать одна с половиной – раз, двадцать одна с половиной – два. Кто больше?
– Шестнадцать восемнадцать.
– Двадцать одна.
– Итак, средне московское время – шестнадцать часов двадцать минут. Прошу вас перевести часы, а теперь распределим обязанности.
Дымчатые перелески остались где-то позади, и одинаковые дома розового кирпича встретили автобус, который мчался теперь в окружении множества машин, по-прежнему не сбавляя скорости, прижимаясь к центральной разделительной полосе.
– Ты вроде бы хотел посетить Мокашова?
Славка кивнул.
– А Маэстро и Чембарисов сразу же в "Арагви" – заказать кабинет человек на десять.
– Всё не заказывайте, – вмешался Взоров. – Доберём потом. Они любят навязывать.
– Не суетитесь. Если с кабинетом не выйдет, ждите нас на площади перед "Арагви". Самодеятельность в вашем положении так же наказуема, как и отсутствие инициативы.
– А мы в гостиницу, – блаженно потянулся Взоров. – Вы себе не представляете, как я по ванне соскучился.
– Будешь заказывать в ванну завтрак и обед. И переваривать пищу в горячей воде, как змея. Змея, например, переваривает пищу, когда её тело разогрето.
– Я к первому чистильщику, – сказал Чембарисов. – Пыль странствий отряхнуть…