- И Поделкина, и отделение солдат. И еще в толк возьми: ночью могли подумать бог весть что. Может, за штаб нас приняли и решили расправиться с ходу. Точно я, конечно, замыслов немецких не знаю, а картину нарисовал правдивую. Ну и заметались мы, как миленькие, и в суматохе потеряли друг друга. Вижу: танк наш уже огнем горит. "Что же делать?" - думаю. А еще с вечера приметил я чуть в сторонке деревенское овощехранилище. Решил туда податься. Только собрался, на дороге заурчало: танки фашистские из леса вывернулись. Полежал чуток, прислушался: со стороны овощехранилища стрельба. Понял, что не один я это здание с вечера приметил. Подумал малость и решил к своим ребятам ползти. Конечно, можно было в лес сигануть, никто бы меня ночью в кустах не нашел да и искать не стал. Но решил так решил и вскоре очутился перед дверью этого хранилища. Собрался, как на спортивных соревнованиях, и плечом дверешку эту снес. Влетел вовнутрь, а там меня кто-то по голове прикладом хряпнул. Хотел было сознание потерять, но подумал, что, если не успею что-нибудь сказать по-русски, меня свои же разом на тот свет отправят. Замотал головой от боли, но слова такие произнес, что ребята враз поняли, кто перед ними.
Поделкин умолк и покосился в сторону Сидорова, ожидая, не будет ли каких замечаний. Замечаний не было, и Поделкин продолжал.
- Ну вот, братцы, я оказался среди своих. Были там два моих солдата и два танкиста. Они еще до меня отверстия в стенах обнаружили, оконца такие маленькие, вроде амбразур. Их мы и стали использовать: высунем автоматы, по очереди врежем и умолкнем. Патроны бережем.
Гитлеровцы в ответ, конечно, целый концерт устроили, но ничего с нами поделать не могут. Потом, видно, сообразили, что на дурака нас не возьмешь. Но помогли им отдушины вентиляционные, что через крышу хранилища, как перископы у подводной лодки, торчали. Спустили они туда гранаты, а те, как водится, и рванули. Тут я сознание окончательно потерял.
Сколько прошло времени, не знаю. А когда пришел в себя, вижу такую картину: лежу я на спине, поперек груди огромная балка пристроилась. Если бы она не трухлявая была, конечно, вмиг прикончила бы меня. Ну, а в трухлявой, сами понимаете, вес не тот. Стал я потихоньку выбираться. Выбрался, начал соображать, что дальше делать. И, знаете, ничего путного в голову не идет. Может, потому, что шурум-бурум в ней, бедной. Гудит и гудит, а ни одной стоящей мысли нет. Однако решил двинуться куда-нибудь. Рассветет - тогда совсем не выберешься, как раз к немцам в лапы попадешь. Прополз шагов пять к выходу, слышу, окликает меня кто-то:
- Иван.
- Я, - отвечаю.
- Слышь, Иван, подсоби. Пополз я на голос, спрашиваю:
- Из танкистов, что ли?
- Из них. Давай вместе из такого гадкого положения выбираться.
- Вдвоем, - отвечаю, - сподручнее. А ты что, нерусский, что ли?
- Грузин, - говорит, - я. Только какое это имеет значение?
- Никакого. Просто так поинтересовался.
- А есть не простое обстоятельство, а существенное. Офицер я, у меня на карте нанесена оперативная обстановка. Надо мою планшетку отыскать, посеял я ее где-то.
Стал я опять по-пластунски ползать. А почему ползал - и сейчас в толк не возьму. Вполне мог бы спокойно в том полуразрушенном хранилище в рост ходить. Видно, совсем плохо голова работала. Но как бы ни было, а нашел ведь планшетку!
- Ну вот, теперь давай из подвала этого выбираться.
Поползли мы вдвоем и еще одного танкиста обнаружили. Тоже, как и офицер, раненый. Один я среди них здоровый оказался. Стали думать, что делать.
- Прежде всего надо обстановку изучить, - говорит офицер. - Давай, сержант, действуй.
Начал я действовать. Подполз к двери, высунул голову, гляжу: деревня. Фашисты костры разожгли, сидят возле них, чай, а может, кофе варят, консервы едят. Разговаривают громко, так, как только немцы умеют. Пополз осторожно дальше, смотрю - танк стоит, и никого из немцев близко нет. А люк открыт.
Приподнялся я, обошел осторожно вокруг, потом осмелел, на броню влез, вовнутрь заглянул. Никого нет!
Вернулся в овощехранилище, рассказал обо всем танкистам. Те переглянулись между собой, потом офицер спрашивает:
- Ну что, попробуем?
- Попробуем, - отвечает второй танкист. - Меня в тылу обучали немецкие танки водить.
- Давай, - говорит мне офицер, - доставляй нас к этому самому танку. Одним нам не доползти.
Подумал я и предупреждаю танкистов:
- Вот что, ребята. Одно условие - не стонать, не кричать, за какую бы руку, ногу раненую я вас не схватил. Во-первых, не знаю я, в какие конечности вы ранены; во-вторых, потом поздно будет разбираться, где у вас правая, где левая нога.
Согласились они. Взвалил я танкистов на спину, и поползли этакой троицей-каракатицей. У фашистов, видно, бдительность притупилась, думали, что всех нас прикончили, ничего они не услышали. Добрались мы до танка благополучно. По одному затащил я их в танк, устроились - они впереди, а я где-то в закутке приспособился.
Поговорили танкисты между собой, посоветовались, потом слышу: загремел мотор. Меня этот шум так надвое и разрезал, потому что я все тихо старался сделать, дыхание и то сдерживал, а тут… Ну и пошло. Машина дернулась, я головой о заднюю стенку - трах! Машина притормозила - я о переднюю стенку, а потом уж и боковые головой начал молотить. Вот что скажу вам, ребята: быть танкистом на войне - самое что ни на есть трудное дело. О броню головой стукает, кишки в животе путаются, а еще бензин с маслом в нос бьет. Чуть я на волю не сиганул. Был момент, полез было на стенку, да вовремя сообразил: немцы же вокруг.
Рванули мы по всем кострам, да ребята еще из пулемета немцам жару добавили. Из пушки не стреляли: некому было. Затрясло меня еще сильнее, а танкисты веселые стали.
- Эй, пехота, не бойся, теперь вырвались, теперь они не погонятся, с нашими встретиться побоятся, - кричат мне.
А я слова в ответ произнести не могу. Потом остановились.
- Ну, скоро у своих будем, - говорят танкисты.
И стал я тут соображать.
- Вот что, - говорю, - товарищи. Сейчас мы перед своими появимся и они нас, как миленьких, из пушек расстреляют. Откуда им знать, что в немецком танке свои разъезжают.
- А ведь и правда, - отвечают танкисты. - Что же делать?
- А то, - говорю, - что, кто в ногу ранен, снимай сапог.
Начал офицер разуваться. Портянка от крови набухла, сапог не снимается. Наконец, разрезали мы его чем-то, подали мне танкисты какой-то стальной прут, укрепил я на нем красную портянку и к немецкому танку этот флаг прикрепил. Двинулись дальше и тут слышим: первый снаряд разорвался, потом еще один, а потом совсем зачастили.
- Ребята! - кричу танкистам. - Давайте бросим мы к чертовой бабушке этот самый немецкий танк, пешими хоть и дольше, зато безопасней.
- Этот танк еще пригодится нам, - кричат они мне в ответ. - Бабы в тылу на нем пахать будут.
- Тогда давайте я вылезу, буду махать флагом, наши мигом поймут.
- Вот это, - отвечают, - дело.
Вылез я, замахал, закричал, что есть мочи. Тут и стрельба прекратилась.
- Вот я спрашиваю, - неожиданно закончил свой рассказ Поделкин, - ну разве я не везучий? Пуля меня не взяла, граната рядом разорвалась - не задела, балка трухлявой оказалась, танк я нашел, танкистов доставил, свои артиллеристы в нас не попали, а главное - в танке том немцы карты оставили, мы их командованию передали. А что касается картотеки, так есть она у немцев, и явно в ней первой моя фамилия значится. Потому так и получается: как чуть какая заваруха - все пули, все мины-снаряды на меня нацелены. Только жив я до сих пор и думаю, что до самого конца войны жив останусь.
АЛЛЮР ТРИ КРЕСТА
Или я чем-то понравился командиру полка, или просто под руку попался - не знаю. Только подозвал он меня и приказал доставить донесение в штаб дивизии.
- И чтоб одна нога здесь, другая - там, - предупредил.
Я уж было побежал, но подполковник окликнул, спросил:
- На коне доводилось ездить? - И, не дожидаясь ответа, заключил: - Берите - и аллюр три креста.
Вывели мне коня. Откровенно говоря, на боевого коня эта понурая лошадка мало смахивала. Стояла, опустив голову, не обращая на меня никакого внимания. Взял я ее под уздцы, стою, жду.
- Ты чего? - спрашивает меня интендант. - У тебя же аллюр три креста. Скачи, братец.
- Как скачи? - ужаснулся я. - Мне бричка нужна.
- Чего-чего? Бричка? - капитан, издеваясь, даже приложил руку к уху. - Друг ситный, ты случайно там, на передовой, контужен не был? У меня каждая бричка на вес золота: одни снаряды возят, другие - раненых. Скачи верхом.
- Ну хоть седло дайте.
- Это можно. Эй, дайте лейтенанту седло!
Принесли седло, стали прилаживать его к лошади! Она и на это ноль внимания.
"Ничего, - думаю, - лошаденка смирная, как-нибудь поладим с ней". Вспомнил я, как в детстве вместе с отцом ездил на лошади из Челябинска в Копейск. Ехали густым березовым лесом, что рос между этими городами, и сломалась у нас оглобля. Я было заволновался, но отец взял в руки топор, вырубил деревце и скрепил им с помощью вожжей сломанную оглоблю. Этим случаем мое общение с лошадьми и ограничивалось.
Тем временем лошадь была оседлана. Я взял ее под уздцы, отвел в сторонку и вскарабкался в седло. Она покорно поплелась вперед. Мне стыдно было ехать так тихо, и я, сделав равнодушное лицо, начал глазеть по сторонам, будто не спешу никуда. Вот и околица. Я вспомнил лихие атаки чапаевцев и ткнул ногами в бока лошаденки. Это была грубая ошибка. Вместо того, чтобы чуть прибавить шаг, она (откуда только прыть взялась!) подхватила и понесла. Я думаю, она, окаянная, испытать всадника задумала. Я болтался в седле, как куль с овсом, забыв, что надо управлять. Сделав круг, моя лошаденка прямиком вынесла меня с другого конца села к тому самому месту, откуда я начал свой путь.
- Ты чего, лейтенант, никак забыл что? - изумился капитан.
- Забыл, - смутился я, слез и направился в отхожее место.
- Так это можно было и в лесу, - заворчал капитан и презрительно добавил: - Интеллигенция.
Я вскарабкался в седло и снова, теперь уже осторожно, тронул лошадь. Она покосилась на меня черным глазом, и мне показалось, что в нем прыгают веселые смешинки.
Пока ехали по селу, лошаденка вела себя более или менее прилично, но когда миновали опушку и въехали в лес, она стала откровенно надо мной издеваться. Вдруг останавливалась и долго раздумывала, идти вперед или нет. Я кричал: "Но! Но!" - никакого впечатления. Настоявшись вдоволь, вражина делала несколько шагов в сторону, опускала голову и начинала щипать травку.
Я бесился, требовал, просил, только что на колени не вставал, но моя мучительница оставалась непреклонной. Когда же я пинал ее в костлявые бока, она мчалась очертя голову неизвестно куда. Положение мое усложнилось тем, что я почувствовал боль. Я не мог сидеть в седле, все у меня было отбито. Тогда я решил привстать на стременах.
"Это еще что за новости?" - как бы спрашивала меня лошадь своим взглядом. "Перехитрил я тебя, дуру", - отвечал я ей. "Ну, ну, посмотрим, что ты скажешь через часок".
Через часок я уже ничего не мог сказать потому, что натер себе ноги до такой степени, что каждое прикосновение обжигало, как огнем. Вот тут-то и встал передо мной вопрос: что делать? Ехать на лошади я не мог. Это ясно. Она попросту не везла меня - и все. Оставалось одно: слезать и идти пешком. Так я и сделал.
Но я не мог и идти! Каждый шаг мне давался с трудом. Да, не состоялся у меня аллюр три креста! Жалкий и измученный, приплелся я наконец в штаб дивизии.
- Ну, слава богу, прискакал. А уж тебя потеряли. Подполковник через каждые полчаса звонит, - обрадовались в штабе дивизии. - А что такой хмурый? Уж не заболел ли?
- Заболел, ребята, - признался я. - Головокружение и все прочее.
- Ну, скачи обратно, - говорят штабисты.
- Нет, только не это! По-пластунски поползу, а на этой чертяке не поеду, - взмолился я. - Казните или милуйте, а давайте бричку.
Почесали они затылки, отыскали какую-то колымагу, запрягли проклятую лошаденку, суют вожжи в руки - езжай, мол.
- Братцы, я и сидеть не могу.
Опять полезли они пальцами в потылицы. Наконец выискался охотник, доставил меня на место. Чернее тучи встретил меня подполковник, но, когда увидел, как я с брички слезаю и с докладом подхожу, все понял, засмеялся и махнул рукой.
А я еще целую неделю нормально ходить не мог.
…Прошло месяца два, приехала к нам зачем-то повозка, подхожу я к ней, вижу - вроде бы знакомая лошадь. И она, видать, меня узнала, поджала уши, а в глазах знакомые смешинки запрыгали. Взял я прут, сейчас, думаю, отомщу за все твои издевательства и злодеяния. Замахнулся, хотел ударить, но передумал, бросил хворостину. Не виновато животное, всадник виноват был. А лошадь, она ведь тоже в справедливости разбирается.
ОТ ВЕРЫ ПОСТРАДАЛ
- Вот вы спрашиваете, верю ли я в бога?
Солдат Возщиков поудобнее устроился на завалинке, вытянул вперед правую ногу, достал из кармана кисет, не торопясь свернул козью ножку, сладко затянулся и только тогда на свой же вопрос ответил.
- Не верю я, хотя, конечно, если прижмет, и бога и, извиняюсь, богоматерь вспоминаю. А вот старуха моя, та - другой коленкор, она без бога дня прожить не может.
Он сдвинул шапку на затылок и ткнул пальцем в изрезанный морщинами лоб, посередине которого белел огромный шрам.
- Видите блямбу? Так вот, должен я вам доложить, что получил ее в мирное время от родной своей старухи. Дело было так. Как-то в наше сельпо недели две не завозили спичек. Мужикам туго пришлось. Бабы все спички в тайники припрятали, а нас на произвол судьбы бросили. Ну на работе или на улице - куда ни шло. Обходились. А дома как быть? Хоть ложись и помирай без курева. Долго приглядывался я к лампадке. Боязно было - а вдруг шарахнет, всемогущий все-таки. Однажды решился. Подошел к лампадке, перекрестился, вежливо так спрашиваю: "Дозволь, пресвятая богородица, от твоего огонька прикурить". Ну, она молчит, как всегда. Осмелел я, сунул ей под нос цигарку и прикурил. Ничего. Ни грома, ни молний. И стал я богатейшим мужиком на деревне. Другие страдают, а я завсегда с огоньком. Только раз оплошал. Потянулся к лампадке, а она возьми и брякнись на пол. Шум произвела. Бросился я на колени, стал эту штуковину в порядок приводить, а старуха тут как тут. Совсем взбесилась баба: глаза горят, рот перекосился, руками к моим волосам тянется. Я ей: "Успокойся, Андреевна, удар хватит, образумься". Только не ее удар хватил, а меня. Вырвала она у меня лампадку да прямо в лоб ею закатала. Я бряк на пол и лежу без движения. Минут через пять, а может, поболе, прихожу в себя и застаю такую незабываемую картину. Валяется в углу эта самая проклятущая лампадка, а Андреевна лежит на моей груди и как над покойником голосит. "Подымайся, - говорю, - Экая тяжесть навалилась - и впрямь на тот свет отправишь".
Надо вам, ребята, сказать, что была в то время моя Андреевна в больших формах и немало пудов весила. Вот вы смеетесь, а мне не до смеха было. Начал я соображать. Это дело, думаю, без последствий оставить нельзя. Жалобным таким голоском говорю: "Все, Андреевна, чую - конец мой приближается". Старуха моя понятливая, сразу полезла за трешкой. "На, - говорит, - только поправляйся".
Не утерпела Андреевна, проболталась об этом случае, и прослыл я по всей деревне отчаянным безбожником. Батюшка, поп наш, как-то встретил. "Я, - говорит, - на тебя в суд подам за гонение на веру". А я ему отвечаю: "Если ты на меня в суд, так и я на эту самую веру подам за рукоприкладство. У меня, - говорю, вещественные доказательства завсегда при себе". И показываю на лоб. На том и поладили.
Однажды отлучился я из деревни на неделю - в райцентр на учебу вызывали: советовали, как лучше за лошадями ходить, по-научному, значит. Учитель молоденький был, все смущался, в книжки заглядывал. Мужики посмеивались втихомолку, однако уважительно к парнишке отнеслись, все ему объяснили и рассказали. Он расчувствовался даже. "Спасибо, - говорит, - за практические советы. Многому я у вас научился". Однако не поняли мы, зачем столько мужиков от дела оторвали, вызвали бы, к примеру, меня одного, я бы ему все честь по чести и рассказал. Возвратился я, в баню сходил и только поужинать собрался, мужики в дом завалились. Делегацией целой.
- В чем дело? - спрашиваю.
- Ты, - говорят, - Тимоху знаешь?
- Что за вопрос несерьезный? Кто его не знает?
- Ну так вот, умер наш Тимоха, нет его больше.
- То-то я сразу приметил - вроде бы в деревне потише стало.
Ну повздыхали, слова подходящие к моменту высказали.
- А я-то, - говорю, - мужики, при чем?
Они объясняют:
- Ты человек отчаянный. Ни в бога, ни в черта не веришь. Побудь с ним ночку в церкви, почитай над ним священные писания.
Я выкручиваться:
- Церковь-то месяц назад как сами же решили закрыть, мерзость запустения там. В такой обстановке покойнику лежать не положено. Грех.
А они свое:
- Церковь мы прибрали и гроб установили как надо. Соглашайся, Егор, выручай. Больше некому. А если тебя его морда небритая смущает, так мы крышку-то гроба прикроем и другие удобства создадим.
Подумал-подумал я и спрашиваю:
- Какое мне уважение от общества за мой героический поступок будет?
- Бутылку, - говорят, - поставим.
- С этого бы и начинали, - отвечаю. - Когда на пост заступать?
- Сегодня в ночь.
Собрался я, пошел в церковь. Надо же общество уважить. Пришел. Гляжу - ничего, церковь прибрана, посередке, как положено, гроб установлен. Мужики постояли-постояли и один за другим исчезли. Остался я с покойником один на один. "Ничего, - думаю, - ночь незаметно пройдет". Раскрыл я священное писание, стал разбираться - ни хрена не могу понять, о чем речь. "Ладно, - думаю, - и без писаний обойдемся. Тимохе все равно, и мне оно ни к чему".
Стал пристраиваться я на ночлег и вдруг вижу: крышка гроба стала медленно так приоткрываться. Приподнимется, опустится, опять приподнимется. Что за чертовщина? Мерещится? Да нет. Совсем поднялась крышка, и Тимоха не лежит уже в гробу, а сидит и на меня жутко глядит.
- Что, Егор, не читаешь священных писаний? - спрашивает покойник. - Нехорошо это. Писаний не читаешь, а бутылку водки с мужиков получить хочешь? Грех.
У меня зубы застучали. Не помню уж, как я к гробу подскочил, Тимоху плашмя уложил, крышку на место пристроил и гвоздями прихватил.
Мать честная, что тут поднялось! Тимоха в гробу вопит, а тут еще в двери забарабанили, ломится кто-то. Я от страха не своим голосом кричу:
- Чего, черти полосатые, надо? А ну входи, кто посмелей, враз рядом с Тимохой уложу.