Долго мы так кричали, светать уж начало. Стал я чертей уговаривать, объяснять, что петухи пропели и всем им сгинуть полагается. А черти-то еще сильнее вой подняли. "Несознательные какие-то", - подумал я и стал прислушиваться. И тут меня сомнения взяли. Подошел поближе к двери - стал голоса различать. Явно же голос Мелентихи, Тимохиной бабы. Подошел к гробу, отхватил гвоздодером крышку, спрашиваю:
- Ты покойник, Тимоха, или нет?
А он по-людски совсем говорить разучился. Матюкается только. "Ну, - думаю, - будь, что будет, отопру дверь". Скинул запор и, как медведь-подранок, налетела на меня Мелентиха, подмяла под себя и дубасит.
- Пьянчуги проклятые, загубили Тимоху. Убью вконец и церковь вашу разнесу.
- Здравствуйте, - отвечаю ей исподнизу. - Во-первых, церковь не моя и охраняется законом. По всей строгости отвечать будешь. А во-вторых, вон твой Тимоха невредимый сидит.
Она меня бросила и Тимоху дубасить принялась. Только потом я узнал, что мужики проверить вздумали, такой ли уж я отчаянный…
- Да, житуха была, - вздохнул Егор Возщиков, поднялся и, махнув рукой, пошел по своим делам.
…Разные воспоминания были у солдат о мирном времени.
ПЕРЕПРАВА
- Думаете, я глухой и слепой? Думаете, ничего старшина не слышит и не видит? - вдруг спросил Матухин, сворачивая очередную цигарку. - Нет, братцы, я все вижу и все слышу. И ни одна самая малая малость не ускользнет от моего взгляда - такой я человек. Вот вы рты открыли и ждете, когда я начну свою байку. Вам бы ведь что? Вам бы только поесть как следует, поспать всласть и байку послушать. А мне, между прочим, известно, что солдат Сидоров не далее чем вчера в одном польском доме… Солдат Сидоров, встать надо, между прочим, когда о тебе речь идет. Вот так… Я и говорю, не далее чем вчера солдат Сидоров, который стоит сейчас перед нами и переминается с ноги на ногу, в одном польском доме стащил чуричок белых ниток. Так или не так, солдат Сидоров?
Красный от смущения Сидоров отрицательно покрутил головой, пытаясь что-то сказать. Но старшина продолжал нудным, сипловатым голосом.
- А я не спрашиваю тебя, между прочим, солдат Сидоров. Я и без твоих слов знаю, что опозорил ты высокое звание советского бойца и за это тебе порицание и всеобщее осуждение.
- Не крал я, я попросил, мне и дали, - успевает вставить словечко Сидоров, пока старшина делает глубокую затяжку.
- Не оправдание это, Сидоров. Значит, ты еще ко всему и попрошайка? И за это тебе тоже осуждение. Ты, между прочим, сесть можешь. Я бы на твоем месте, когда тебя в хвост и в гриву чешут, сидел где-нибудь в уголке, чтобы никто не приметил, а ты, как пожарная каланча, на самом видном месте стоишь. Мало у тебя скромности, Сидоров, а может, и нет совсем. Ты задумайся об этом, между прочим.
Сидоров облегченно вздохнул и опустился на землю, надеясь, что старшина переключит свое внимание на кого-нибудь другого. Не тут-то было.
- Еще бы можно было понять, если бы солдат Сидоров…
Сидорова передернуло, и он опять отчаянно покраснел.
- Можно было, конечно, понять, если бы Сидоров приобрел, скажем черные или зеленые нитки. Ими можно шинельку подлатать, гимнастерку. Но вот какой вопрос возникает у каждого бдительного солдата: что собирается латать солдат Сидоров белыми нитками? А? Отвечаю: белыми нитками солдат может латать только свое кровное исподнее. Теперь другой вопрос: зачем Сидорову понадобилось латать исподнее, и куда он собирается? Только дитю не ясно, что, когда солдат латает исподнее, он собирается в самоволку, и думает не о том, чтобы в чистоте и постоянной боевой готовности содержать свое оружие, а, извиняюсь… - Старшина внезапно понизил голос до шепота и убежденно закончил: - …о женском поле. Вот ведь куда могут довести тебя, Сидоров, нездоровые мысли. До грехопадения. Ты подумай, подумай об этом, Сидоров.
Старшина замолк. Молчали и солдаты, не зная, как - всерьез или в шутку - принимать его слова. Наконец Матухин плюнул на кончик цигарки, бросил ее на землю и растер ногой. Глянув вопросительно на солдат, он стал подниматься, явно ожидая, что его попросят остаться и что-нибудь рассказать. Не дождавшись, достал карманные часы, посмотрел на циферблат, вздохнул и снова присел.
- Так вот я и говорю, - начал без всякого перехода. - Вызывает меня комбат и ставит такую боевую задачу: выдвинуться вперед и в энском местечке накормить роты на марше. Батальон запылил по большаку, а я, чтобы успеть приготовить обед, принимаю решение сэкономить время и километры. Повернул лошадей и двигаюсь напрямую, срезаю объезд. А надо вам сказать, что на дворе весна стоит. На буграх снег растаял, и их ветерком-сушняком уже тронуло, а в ложбинках снег как подмоченный сахар - сапоги так и дерет. Лошади и те через несколько километров уставать начинают, колеса у кухни и повозки грязью облепило, а у нас каждая нога по пуду весом стала. Однако ничего, шлепаем. И добрались бы мы, надо полагать, до назначенного места без приключений, не ошибись я в расчетах. На карте перед нами никаких водных преград не значилось. А тут видим: шумит самая настоящая река.
- Товарищ старшина, как переправляться будем? - спрашивают солдаты. Посмотрел я на них, Витьку-повара да Сережку-контуженного - все мое войско, посмотрел на речку, на карту - ну, полное несоответствие. На карте речки нет, а на земле есть - вот ведь какая чертовщина. Видно, речка эта самая только весной появлялась, а летом высыхала начисто, потому и не была обозначена на бумаге. Прислонился к повозке и чуть не заплакал. Что делать? Возвращаться на большак? Тогда не только своих не обгоним, а, как пить дать, к ужину доберемся. "Думайте, - говорю, - ребята, авось тремя умами до чего-нибудь додумаемся". Однако, сколько ни думали, ничего путного в голову не приходило. Растерялся я вконец и вот в такой растерянности подхожу к телеграфному столбу. Поднял голову, гляжу - перекладина на нем. И сразу она мне милой и родной показалась, потому что подумал: "Эту ж штуковину еще как использовать можно!"
- Сережка, Витька! - кричу. - Доставайте пилу, сносите этот столб к чертовой бабушке!
Ребят два раза просить не надо - мигом столб свалили. Перевели дух, стряхнули пот, на меня смотрят - что, дескать, дальше?
- Тащите, - говорю, - веревку, вяжите за перекладину.
Так и сделали. Посмотрел я на молодых ребят, жаль их стало. Ну куда их в эту стылую воду посылать? Нет уж, думаю, им жить да жить надо, жениться, детей народить, корень в землю пустить. Уж лучше я, старый хрен, простывать буду. Шинелишку сбросил, сапоги, а над брюками задумался. А что если этот жуткий поток меня в Европу унесет - как же я в таком виде там предстану? Неудобно: старшина - и в подштанниках! Бросился в воду, побарахтался, но благополучно на другой берег выбрался. Укрепил свой конец веревки за громадный камень, и получилось у нас что-то вроде переправы.
Сгрузили продукты на сухой бугорок. Вначале лошадей пустили. Они у нас мигом поток этот перемахнули, да еще и ребят на себе перевезли. Опять же веревками привязал я кухню, а Витька-повар да Сережка-контуженный другие концы к лошадиным хомутам прикрепили и вытащили кухню на тот берег. Вернулся по бревну ко мне Витька-повар. Связали мы продукты узлами и прикрепили к своим головам. Знаете, как в Африке на головах разные предметы носят, - вот так и мы. Ничего, перетащили. Правда, в пути неприятность вышла - какая-то сволочь из леска, что метрах в пятистах стоял, обстреливать нас начала. Пришлось опять в воду сползать и, за столбом укрываясь, заплыв делать. А потом, как доплыли, схватил я карабин, гранату и, в чем был, босиком кинулся в этот лес проклятый. Фашист, видно, подумал, что я сумасшедший, и тягу дал. Гнался я за ним - не догнал. Вернулся. Выпили мы горькую, потом осмотрели кухню, помыли где надо и такую кашу сварганили - пальчики оближешь. Только до места добрались - и наши подошли. А обед - пожалуйста, с пылу, с жару. Ешь и отдыхать заваливайся.
Старшина помолчал, и вдруг в глазах его снова заплясали веселые огоньки:
- А все-таки объясни нам, солдат Сидоров, зачем тебе понадобились белые нитки?
ЗА ТО И ВОЕВАЛИ
Артподготовка была короткой, но интенсивной: земля так и вздыбилась. Не дожидаясь ее конца, мы бросились вперед, ожидая встретить сопротивление фашистов, но увидели вдали только их спины.
Траншеи были выкопаны на окраине села, на склоне, а за нашими спинами вверх убегали дома, в подвалах которых прятались жители.
- А хорошо все-таки, братцы, в наступлении, - сказал Жорка. - Окопы не рыть, брустверы не маскировать. Рванул стометровку - и финиш. И все тебе тут готово, знай, обживай.
И в самом деле, не прошло и получаса, как траншеи были обжиты. Пристроили вещмешки, углубления для боеприпасов сделали, чтобы они под рукой были, а кое-кто уже поудобнее устраиваться начал - солдат впрок спит, когда еще придется?
И тут над траншеями пронеслось:
- Берегись! Гранаты!
Я вскочил: чего беречься надо, откуда гранаты, почему? Высунулся из окопа, глянул вперед - все спокойно. А голос не унимается:
- Не там, лейтенант, глянь назад.
Повернул я голову и обмер. В самом деле, вдоль по улице, под уклон, подпрыгивая, катятся прямо на нас штук тридцать, а может, и больше гранат.
- Ложись! - кричу, а сам уже на дно окопа плюхнулся, голову обхватил руками, думаю: "Ну, сейчас всех в клочья разнесет". И еще мысли мелькают: "Или окружили нас немцы, или какой фанатик в подвале уцелел и высыпал на улицу весь ящик?"
Проходит минута, другая - нет взрывов. Начал я голову поднимать, и тут одна граната прямо по ней угодила, а другая - по спине стукнула. Все! Боже мой, сколько раз на фронте вот так мелькало это тоскливое слово "все". И сколько раз после него шептали пересохшие губы: "Пронесло".
Губы-то прошептали, а я лежу и пальцем пошевелить боюсь, чувствую: где-то рядом она, проклятущая, лежит, ждет своей секунды.
Осторожно приоткрываю один глаз - вижу только комья земли, приоткрываю другой - что-то лежит, похожее на гранату-лимонку. Но не взрывается. Все же шевелиться боюсь - другая, которая по спине долбанула, может в любой момент загреметь.
А тот голос, что первым крикнул "гранаты!", радостно так, удивленно звенит:
- Ребята, не гранаты это - яблоки!
Тут я совсем понимать перестал. Почему яблоки? Все еще лежу, а у соседа уже на зубах хрустит, на вкус, видно, "гранаты" пробует. Поднялся я, вижу: многие ребята сидят и яблоки уплетают. Жорка вытер о полу шинели одно, протягивает мне:
- Пробуй, лейтенант.
Попробовал я, понравилось. И весь этот сюрприз в одно мгновение был уничтожен. А запасливый солдат Сидоров и в вещмешок парочку успел сунуть. Сидим мы, смеемся над пережитым страхом, а Заря говорит:
- Нехорошо, ребята, получается. Считай, что поляки нам подарок преподнесли, а мы облизнулись и даже спасибо не скажем. Надо бы чего-нибудь в ответ подарить.
- По-нашему обычаю - обязательно, - поддерживает его Джанбеков.
- И по-нашему, - замечает Жорка. Солдаты загалдели: у всех народов подарком на подарок отвечать принято. Стали думать, что в ответ подарить. Если люди яблоками кидаются, значит, у них всяких вкусных вещей полным-полно и надо что-то такое сообразить, чтобы в грязь лицом не ударить. Один банку консервов в заграничной упаковке ("второй фронт") достал, другой конфеты высыпал ("ребятишкам в подарок берег"), а Сидоров крякнул, махнул рукой, полез в вещмешок и две плитки немецкого шоколада вытащил. Собрали все вместе, остались довольны - подарок что надо!
- Славяне, а куда же мы его направим, в какой дом? - растерянно спрашивает Живодеров.
Оглянулись мы назад: много домов и оттуда ни одного лица не выглядывает. Вот задача! Все вопросительно на меня смотрят.
- Давайте логически рассуждать, - говорю я. - Если люди яблоками бросаются, значит, у них еды невпроворот. Так?
- Так! - отвечают ребята.
- Значит, живут они хорошо, значит, дом у них хороший должен быть. Так?
- Так, - кивают головами ребята.
- Значит, надо нам выбирать хороший дом и туда доставлять презент.
Оглядели ребята наши подарки.
- Какой-такой презент? - спрашивают.
- Иностранное слово. Ты, Жорка, так с поляками объясняйся, ведь они тоже иностранцы, - поясняю я.
И тут замечаю, что солдаты как-то скисли, головы опустили, мнутся.
- В чем дело? - спрашиваю.
- Понимаешь, лейтенант, - говорит Заря, - не верю я, что богатеи нам подарок прислали. У них среди зимы снега не выпросишь.
- Богатый человек, когда тонет, руку не подаст, ему надо свою подавать, - заключил Джанбеков.
Подумал я и спрашиваю:
- Кто первый яблоки увидел, кто "гранаты!" крикнул?
Все смотрят на Живодерова.
- Ясно, - говорю. - Вспоминай, откуда они появились.
Живодеров вначале на один дом показал, потом - на другой. Я махнул рукой.
- Давай, Жорка, забирай продукты, выясняй на месте. Мы тебя прикроем.
Выскочил Жорка из окопа, перебежками вдоль улицы пошел, немцы увидели его, начали стрелять, но мы такую пальбу устроили, что позвонил мне командир батальона, встревоженно спросил, не пошли ли немцы в контратаку. Я отговорился.
Через час вернулся Жорка, отдышался.
- Ребята, не то мы послали. Там не то что доброй еды нет, там люди несколько дней яблоки по половинке делили, тем и жили. Хлеба им надо, сухарей.
И пришлось Жорке опять перебежками в гору двигаться.
…Кончилась война, возвращались мы пешком домой, от самого Магдебурга до Орши топали. Прошли Варшаву, к знакомому яблочному селу подошли. Собрали опять хлеба, консервов, снарядили Жорку, чтобы он еще один наш солдатский подарок полякам отнес.
Ушел Жорка. А через полчаса догнал нас.
- Не то мы, ребята, опять послали. Теперь еда у них есть. Бумаги, карандаши просят.
- Порядок, - пробасил Заря. - Польша учиться собирается.
- За то и воевали, - заметил Джанбеков.
И пришлось Жорке еще раз в село топать.
ВСТРЕЧА В НОЧИ
Из тыла на фронт пробраться не просто. Да еще ночью. Да когда непогода. Или когда между передним краем и, скажем, штабом полка перед наступлением столько пушек понаставят, что бредешь, как в лесу, и о снарядные ящики, словно о пеньки, спотыкаешься.
Уж не помню, по какой надобности был я в штабе, задержался там, а возвращаться ночью пришлось. Иду, падаю, непечатными словами с господом богом объясняюсь. Вдруг слышу:
- Стой, кто идет? Пароль?
Иногда такие пароли для нашего беспрепятственного прохода выдумывали, что сразу и не выговоришь. Остановился, начал язык ломать:
- Таша… - начал бойко, а конец никак припомнить не могу. - Извини, браток, концовку никак не припомню.
А часовой торопит.
- Считаю до трех, - говорит, - если не вспомнишь, будешь у меня, как миленький, на сырой матушке-земле лежать и караульного начальника дожидаться.
Досчитал солдат до трех и уложил меня, как обещал. Лежу, проклинаю того, кто заковыристые пароли выдумывает. Только замечаю: часовой вызывать караульного начальника не торопится.
- Ну, вспомнил? - спрашивает.
- Не то Ташалаз, не то Ташаваз, ей-богу, не помню, - лепечу.
- Давай, давай, шевели мозгами, - усмехается солдат. - Вспоминай географию. Город в Туркмении. Ну?
- Вот те крест, не помню, - сдаюсь, а сам на колени приподнимаюсь, жду - не скомандует ли он опять в грязь шлепнуться. Не командует.
- Ташауз, - говорит солдат. - Из какой части? Пехота? Ну, поднимайся, пехота, топай сюда да закурить готовь.
Присели на ящик, закурили. Видно, соскучился солдат, стоя на своем посту. Живой душе рад-радешенек.
- Так я пойду?
- То есть как это - "пойду?" Никуда ты не пойдешь. Посидим, поговорим, приглядеться я к тебе должен. Может быть, разведчик фашистский.
- Чего ты мелешь, какой я фашист?
Солдат затягивается сладко и, бросив на меня лукавый взгляд, улыбается.
- Я, мил человек, за двадцать шагов услышал, что ты не фашист, а свой.
До меня не сразу доходит смысл сказанного.
- Как так "услышал"?
- А вот так, услышал. Наши в чем ходят? Зимой в валенках, летом в ботинках с обмотками. А немец в чем? В сапогах. Голенища у немецких сапог не высокие, но широкие. И когда он идет, теми голенищами по икрам шлеп-шлеп. Бьет. Я эту науку еще в сорок первом познал, когда в окружении лежал в болотах и к каждому шагу прислушивался. Вздрагивал от каждого шлепка, все в плен боялся попасть. Бог миловал, уберегся. Благополучно прибыл из окружения, и с тех пор пошло: передовая - госпиталь - опять передовая. Так всю войну и курсирую.
Замолчал старый солдат, видно, вспоминал свою тяжелую фронтовую жизнь.
…Чуть-чуть обозначилась заря. Где-то вдали редкая стрельба слышна. Вспорет тишину пулеметная очередь, и опять тихо, и опять удивленно смотрят вниз, на землю, звезды, как бы спрашивая: "Люди, да что у вас там творится, очумели вы, что ли? Посмотрите, как прекрасно вокруг! Жить да жить, а вы воевать надумали".
- Видать, недавно на войне? - прервал раздумья солдат.
- Это как считать… В боях - третий месяц. Госпитали не в счет.
- Давно. На войне час - за день, день - за месяц. Месяц - за год. Так что ты по нашей, по солдатской, бухгалтерии, считай, третий год воюешь. А я вот с сорок первого. Почти с самого начала. Всю жизнь, почитай.
Опять надолго замолк. Вдруг тихо засмеялся и тут же пояснил:
- Был я веселый парень. В деревне нашей - чего скрывать? - за пустобреха считали. Вначале злился, потом присмотрелся - беззлобно, даже любовно так величают, махнул рукой. "Ладно, - думаю, - пусть люди веселятся". Девчата меня не обижали, стороной не обходили, до работы я был горяч - чего еще молодцу надо? А приврать любил - так что за беда? Еду как-то мимо правления, на крылечке мужики сидят, языки чешут. Ну, изобразил я озабоченный вид, дернул вожжи, кони рванули, а я кричу: "Что вы тут сидите? Не знаете, что плотину прорвало? Рыбу-то на мелководье выбросило, руками бери". А до плотины той километров пять будет. Гляжу - и откуда только прыть взялась - обгоняют меня мужики. Подскакивают к плотине - в полном здравии она, справно свою службу держит. Они на мелководье - там косяки молоди вес набирают. Чертыхаются, меня за грудки: "Где рыба? Опять сбрехал?" И вот через такие дела в первый день войны случился со мной нехороший случай. Был я в райцентре. И как только узнал эту страшную весть, все дела бросил, кинулся в бричку и, как до деревни доскакал, не помню. Еду улицей, кричу: "Война! Люди, война!" А они сидят хоть бы хны и хохочут. Думали, я их опять разыгрываю.
Солдат прервал себя на полуслове, тихо снял на автомате предохранитель, юркнул в темноту.
- Стой! Кто идет? Пароль? - послышалось в стороне.
- Ташауз.
- Проходи.
Через минуту он снова сидел, правда, на ящике, что стоял чуть подальше от моего.