Выручили они меня, и в довольно помятом виде вышли мы наверх, на воздух. Чувствую, я что-то в свое оправдание солдатам сказать должен. Наконец придумал: "Вот, говорю, ребята, теперь вы убедились, на какие козни враг способен". Они на меня глаза вылупили. "При чем здесь козни?" - спрашивают. "А при том, - отвечаю. - Думаете, случайно это с нами произошло? Нет, братцы, просто так ничего не происходит. Все это буржуйские штучки. Для чего они такие узкие отдушины сделали? Чтобы сподручнее было отстреливаться, оборону держать. Или вот кресло. Зачем они его напоказ выставили? Опять же со значением. Вот попался же я сегодня, как в капкане, полчаса просидел. Они все против нас приготовили. Так что будьте бдительны!" Вгляделся я в своих товарищей, вижу: не верят моим словам, хоть и молодые-зеленые, чертяки. В открытую не смеются, правда, но про себя наверняка хохочут.
Ну, осмотрели мы дворец и молча пошли в свою часть. И тут мне еще одна мысль в голову пришла. "Подождите, - говорю ребятам, - я мигом". Вернулся в подвал, взвалил на плечи то кресло и топаю. А оно тяжелющее. Ребята мне помогли, и вчетвером дотащили мы его до своего взвода. Доложили обо всем честь честью. "А это что такое?" - спрашивает взводный. "А это, - говорю, - товарищ лейтенант, принесли мы из того дворца кресло. Не все же буржуям на таком добре сидеть. Пусть наши солдаты побалуются".
Стою, жду, когда лейтенант благодарить меня начнет. Только вижу: лицо у него злое стало, губы сжал. "Вот что, солдат Силкин, - говорит. - Чтобы эта вещь через полчаса на своем законном месте стояла. Понял?" - "Понял", - отвечаю. "Нет, - говорит лейтенант, - ни черта ты, солдат Силкин, не понял. Знаешь ли ты, что это кресло, может быть, представляет историческую ценность?" - "Не историческая - буржуйская она", - возражаю. "Я уверен, - стоит на своем лейтенант, - что теперь здесь будет народная власть и все вещи будут принадлежать народу. Вот так. А теперь топай обратно". Что ж, пришлось топать.
Силкин помолчал.
- Я теперь такие штуковины стороной обхожу. А вдруг они историческую ценность представляют?..
Мы зашевелились, устраиваясь на ночлег.
- Больше - ни слова. Пора спать, - сказал Заря и начал тушить костер.
РАНЕНИЕ
Были у немцев противопехотные мины - мы их лягушками звали. Не заметишь проволочку, заденешь ее, мина хлопнет, как пробка из бутылки шампанского, подскочит вверх и разорвется на мелкие осколки.
Морозным ноябрьским утром поднялся я в хорошем настроении, побрился, хотя на подбородке росли всего три волоска в шахматном порядке, помылся и только начал завтракать, как слышу голос:
- Лейтенанта к командиру роты.
Захожу в штабную землянку, ротный говорит:
- Знакомься, лейтенант, это разведчики. Вечером проведешь через мины, саперы проходы сделают.
- Хорошо, - отвечаю.
Поговорили еще немного, забрал я ребят и повел к себе.
Целый день отдыхали, а чуть темнеть начало, появились саперы. Договорились с ними обо всем, и уползли они проходы делать. Всю ночь провозились. Надо было вначале свои мины убрать, затем нейтральную полосу проверить, а потом еще и перед немецкими траншеями поискать сюрпризы. В общем, только к утру управились. Разведчики снова завернулись в свои плащ-палатки и еще один день проспали. Мы потише старались себя вести, знали: ребятам, может, несколько суток спать не придется - в тыл к немцам идут.
Фашисты тоже не лыком шиты оказались, видимо, заметили днем работу саперов и ранним вечером снова понатыкали мин. А мы этого не увидели.
Собрались разведчики в кучку, попрыгали, меня попрыгать заставили - проверяли, не забренчит ли что, не выдаст ли. Потом двинулись. Я, как хозяин, впереди.
Ползем. Вот и наше минное поле позади, нейтралка, то есть ничья земля, кончается, до немецких траншей - рукой подать.
- Порядок, прошли, - прошептал я. - Дальше одни пойдете.
Только сказал так, слышу - хлопок, Таким громким он мне показался, что от неожиданности вскочил я на ноги. И тут словно кто-то меня доской по ногам шибанул. Упал, лежу и с перепугу боли не чувствую.
А немцы как услышали взрыв, так и залились стрельбой. Ракеты одну за другой пускают, пулеметы как собаки с цепи рвутся. Правда, нас не видят, стреляют по нашим траншеям, пули высоко над головами звенят. А у меня ноги вначале онемели, потом боль началась, все сильнее и сильнее. То же с рукой, и, чувствую, по лицу что-то горячее и липкое течет.
- Лейтенант, жив? - слышу голос одного из разведчиков.
- Жив.
- Тогда обратно пойдем, ничего нам здесь не отломится.
- Пойдем, - соглашаюсь и, как ребятишки в пруду, начинаю руками двигать, хочу по-пластунски ползти. Только ничего из этого не выходит. Руки-то двигаются, а ноги плетьми лежат. Вижу, разведчики обходить меня стали.
- Лейтенант, ты чего? - окликают.
- А черт его знает. Ноги не слушаются, - отвечаю.
Вернулся один, дождался ракеты, глянул на меня и присвистнул:
- Да ты, парень, ранен, а может, убит даже - в темноте не разберу.
- Не убит я, - разозлился. - Какой же я убитый, если руками шевелю и опять же разговариваю.
- Так бывает, - замечает разведчик. - Вначале говорит человек, руками двигает, а потом глядишь - он мертвый.
Смеется. Вначале, когда он о смерти заговорил, испугался я, а потом понял: шутит. Видно, шуткой подбодрить меня хочет. Взял он меня за руку, да как раз за раненую. Заорал я благим матом. А он говорит:
- Давай другую, может, хоть она целая. Да не ори, хлопец, а то немец всех нас здесь накроет.
Подал я ему здоровую руку, взвалил он меня на спину, кряхтит, но ползет. Боль - адская, но креплюсь, молчу, не хочу перед разведкой в грязь лицом ударить. Даже спрашиваю: не тяжело ли?
- Да какая тяжесть в нас? - отвечает. - Вот интендантов, особенно в больших чинах, тех тягачом таскать сподручнее.
А в траншее ребята уже ждут, волнуются. Не успели в окоп спуститься - по взводу слух: "Лейтенанта ранили". Сбежались все, старшина с фонарем тут как тут, командует.
Принесли меня в землянку, раздели, осмотрели, перевязали, старшина заключение сделал:
- Все в порядке, жить будешь, а может, даже и женишься…
- То есть как это "может, даже"? - забеспокоился я.
- Да все в порядке, - смеется старшина. - Сейчас тебя в медсанроту, оттуда в медсанбат, потом в госпиталь - дорога проторенная.
Вздохнул и отвернулся. Показалось мне, что даже размечтался про себя: "И я бы не возражал, чтобы меня ранило. Отдохнуть хочется, устал". Только тогда я очень отчетливо понял, как тяжело на фронте людям, которым за пятьдесят.
- А кто же меня вытащил-то? - вспомнил я. - Хоть спасибо надо сказать.
- Ушли разведчики, сорвалась у них операция.
Так и не узнал я тогда и, наверное, уже не узнаю, кто он, разведчик, который полкилометра под огнем тащил меня на себе, поддерживая немудреными шутками.
Тут и "карету" подали. "Каретой" назвали мы обыкновенную фронтовую бричку, что боеприпасы подвозила, а при случае раненых или мертвых в тыл доставляла. В ездовых состоял дядя Вася - пожилой солдат, одетый в неизменную выгоревшую до белизны плащ-палатку. Солдаты смеялись:
- Дядя Вася, ты бы плащ-палатку сменил. Демаскирует она тебя.
Дядя Вася на это серьезно отвечал:
- Нечего зубы скалить. Добрая вещь, послужит еще. Не такие мы пока богатые, чтобы палатками разбрасываться.
Положили меня в бричку, и, провожаемые добрыми пожеланиями, двинулись мы в путь. Не больше, пожалуй, как с полкилометра проехали - начался артналет. Смирная вроде кобыла наша понесла. Когда артналет закончился, дяди Васи на передке не оказалось. То ли вытряхнуло на ухабине, то ли сам спрыгнул, в воронке от осколков укрылся - мне было неведомо. Это уж потом узнал, что ранило его. А тогда мучительно соображал: "Что же делать?" И тут прозвенела первая пуля. Точно кто оттянул струну балалайки и вдруг отпустил ее. Пуля пробила борт брички, и щепки больно укололи меня в лицо. Я лежал беспомощный и жалкий, и, пожалуй, только то, что из-за высоких бортов брички меня не было видно, спасло мне жизнь. Пули продолжали посвистывать, ударялись в передок брички. И я вдруг понял, к чему клонит фашистский стрелок. Да, он явно хотел загнать лошадь в расположение своих войск. Понял и обомлел. Еще не хватало к немцам в плен попасть! Начал я уговаривать кобылу, подсказывать ей:
- Вправо, вправо давай. Ну, давай, милая!
А милая услышит, как пуля жикнет, побежит вправо, встанет, будто раздумывая. Еще одна пуля просвистит - она подхватится, да к немцам. Тошно мне стало. Пистолет мой ребята у себя оставили - на память. Стал я здоровой рукой по карманам шарить - может, думаю, где-нибудь гранатишка завалялась - нет ничего. Закрыл я глаза и мотаюсь по полю - то к немцам, то к своим.
Потом наши лошадь увидели, по кличке стали ее звать, а она, чертяка, не идет, чего-то раздумывает. В этот момент недалеко немецкая мина ухнула. Подхватила кобыла - и в галоп. Я от борта к борту болтаюсь, а в голове один вопрос: к немцам или к своим?
Пробежала лошадь еще какое-то расстояние и остановилась. Тишина вокруг. Лежу и гадаю - куда меня нелегкая занесла? Минут через пять появляется надо мной чья-то голова в шапке-ушанке военного образца.
- Братцы, наш лейтенант вернулся!
Набежал тут народ, радуется. Я пить прошу, а они не поймут - им весело. Наконец прибыл комбат, навел порядок, наклонился ко мне.
- Человек пить просит, а вы, там-тарарам, гогочете.
Побежали за котелками, но комбат остановил. Приказал своей воды принести. Я жадно припал к котелку.
Так я впервые в жизни выпил водки.
СЛУЧАЙ С ХИРУРГОМ
По натуре своей я не драчун. И в детстве не дрался, и потом не приходилось. Война, конечно, не в счет. Там другое дело. Там враг, его уничтожить надо, иначе - он тебя. Но однажды ударил я своего. Да кого? Хирурга, который через несколько минут сделал мне операцию! Случилось это так.
После ранения привезли меня в медсанбат и прямо на операционный стол. Стояли мы в то время в обороне, раненых было мало, и в медсанбате царили тишина и покой. И врачей нет: куда-то они отлучились. Одни дежурные медсестры на месте. Вот я лежу, жду. А боль все сильнее. В ту минуту казалось мне, что появится врач, сделает что надо и сразу стану я здоровым и сильным. А его все нет.
- Сестренка, где доктор? - кричу.
- Что ты каждую минуту спрашиваешь? Сказано: сейчас придет.
Разное время у нас с медсестрой было. Мне каждая минута вечностью казалась. Но вот хлопнула дверь, послышались шаги, вошел крупный широкоплечий мужчина. Пошептался о чем-то с медсестрой, бодрой походкой ко мне подошел, откинул простыню, спрашивает:
- Ну, молодой человек, как мы себя чувствуем?
А у меня внутри все кипит.
- По-разному мы с вами себя чувствуем, - отвечаю. - Вы - хорошо, я - плохо.
- Чего ты сердишься? - удивленно приподнял брови врач. - Я же не на гулянке был, генерала нашего перевязывал.
- А вы мне не тыкайте, я - офицер, - распаляюсь я.
- Я тоже офицер. И вдвое тебя постарше. Ну хорошо, буду говорить тебе "вы". А теперь успокойтесь. Все будет в порядке.
Сказал, отошел, руки мыть начинает. "Вот, - думаю, - чистюля какой. Нашел время туалетом заниматься". И еще больше разозлился. Не знал тогда, что хирург операцию должен делать идеально чистыми руками. А тут, как на грех, лампочка под потолком замигала, потухла, потом загорелась, но уже вполнакала. "Сейчас они понатворят со мной. В темноте вместо ног живот разрежут". Только подумал так, вижу: идет на меня какая-то фигура. Вся в белом, лица не видно, руки вверх держит, и пальцы растопырены. Я и взбеленился.
- Не подходи! - кричу. - Где врач? Он только что тут был!
- Я врач, - говорит фигура голосом доктора. - Успокойся.
- Не успокоюсь, - стою на своем. - Вам бы только резать. Где свет? Вы в такой темноте всего меня изрежете…
- Успокойся, парень, - уговаривает меня хирург. - Разрежем где надо.
А сам подходит все ближе да ближе. И тут я учуял запах спирта. И показалось, что от врача он доносится.
- Вы пьяны еще! - взвизгнул я. - Теперь понятно, как вы генерала перевязывали!
Хирург озадаченно посмотрел на медсестру, покачал головой.
- Позовите санитаров, - сказал тихо и чуть в сторону отошел.
Пришли два санитара, поговорили с врачом, а потом… Как говорится, схватка была яростной, но короткой. Уложили они меня на обе лопатки и держат. А раненую руку свободной оставили. И вот когда подошел врач с какой-то вонючей белой тряпкой и стал мне ее к носу приставлять, этой рукой и задел я его. А он словами меня успокаивает и знай сует мне эту тряпку под нос. Вздохнул я несколько раз и полетел в тартарары. Больше ничего не помню.
Очнулся на следующий день. Позвал медсестру, попросил пить. Вспомнил все, что накануне было, и так стыдно мне стало, хоть убегай. Отвернулся к стене, лежу, молчу.
Вскоре врач пришел. Гляжу - вроде другой, не тот, что операцию делал. Спросил о состоянии, осмотрел. Не выдержал я, говорю:
- Товарищ военврач, вчера я себя очень плохо вел. Хирурга ударил, в пьянстве его обвинил, в грубости. Вы уж как-нибудь за меня извинитесь перед ним, спасибо мое за помощь передайте.
Встал врач, снял халат, колпак и увидел я перед собой седого человека с морщинистым усталым лицом. Вгляделся - да это же тот самый, вчерашний. Улыбнулся он, пошарил по карманам и протягивает мне что-то.
- Держи, - говорит, - на память.
Гляжу - в руке у него осколок.
- Спасибо, - говорю.
Пошел он было к выходу, но вернулся.
- А спиртного я, брат, не пью. И тебе не советую. Это мы тебе руку спиртом перед операцией натерли. - Уходя, заметил: - Уж разреши мне тебя на ты называть. Стар я переучиваться.
Я еще больше покраснел.
Так я ни за что ударил человека. А может, и не ударил, может, показалось. Только стыдно мне до сих пор.
ВЫХОД
В госпитальной палате нас трое. Все лежачие: на троих две здоровых ноги. На койке слева от меня - Калман, курчавый, черноглазый лейтенант. Он самый старший из нас - уже стукнуло двадцать пять годков. Однажды он проговорился, что перед войной защитил диссертацию и стал кандидатом философских наук. Я тогда и не знал, что это такое. Больше всего его угнетала неподвижность. Сестренки изрядно помучились с ним, пока он не придумал занятие для всех нас.
- А что же мы, братцы, теряем время? - сказал он однажды. - Три здоровых мужика лежат и бездельничают.
- Танцевать, что ли? - возразил Артем, мой сосед справа.
- Между прочим, танцы - тоже не очень содержательное занятие. Да и не получится пока из нас танцоров. Давайте-ка, буду я вам читать лекции. А что? Очень даже просто. Скажем, по диалектическому материализму. Итак, начнем…
Боже, как он читал! До сих пор его чуть торопливый говорок звенит у меня в ушах. Как будто споря с кем-то, он горячо доказывал, убеждал, приводил десятки примеров.
Позднее, уже в мирное время, я учился в вечернем университете марксизма-ленинизма, закончил партийную школу, но никогда и нигде не слышал больше таких лекций. Однажды меня даже вызвали к ректору и дали нагоняй за пропуски занятий, но, честное слово, я не мог слушать лекции других по диамату! Зато потом удивленные экзаменаторы, определив мои знания пятеркой, ставили в пример другим и качали головами:
- Вот что дает самостоятельная подготовка!
Обладателем второй здоровой ноги был Артем, богатырский парень с Донбасса. Он тяжело переживал ранение в связи с какими-то очень сложными отношениями с невестой. В письмах они то ссорились "навсегда", то мирились и клялись в вечной любви. Если, получив очередное письмо, Артем долго молчал и тяжко вздыхал, мы уже знали в чем дело. Тогда Калман требовал бумагу и мы начинали сочинять ответ: писали незнакомой девушке о ее прекрасных глазах, о волосах, белых, как лен, о ее добром и щедром сердце.
- Не поверит, - крутил головой Артем. - Ей-богу, не поверит.
Шло время, подживали раны. Каждый из нас особенно стремился стать настоящим, как мы говорили, "сухопутным" человеком, отказаться, наконец, от осточертевших и стыдных судна и утки. Первым подал пример Калман. Он долго готовился к выходу в свет, пристраивал костыли, пробовал вставать, а однажды, махнув рукой, ринулся в отчаянное путешествие. Поход его окончился полным провалом. Он был доставлен из интересовавшего его места санитарами. Но через неделю он все-таки достиг цели, а за ним и я. Нашему примеру скоро последовал Артем. Так мы стали "ходячими".
Вскоре мы задумали рискованное предприятие. Но прежде расскажу о начальнике госпиталя. По отзывам раненых и младшего медперсонала, это был зверь. Правда, никто не мог точно сказать, в чем заключались его зверства.
Как-то забежала к нам медсестра и испуганно прошептала:
- Идет!
А через минуту бежит врач и опять одно слово:
- Идет!
Мы примолкли. Вот по коридору раздались торопливые шаги. Распахнулась дверь, показался невысокого роста человек в длинном, чуть не до пят, халате. Зорко осмотрел палату, подошел к каждому, откинув одеяла, полюбовался постельным бельем и коротко бросил:
- Хорошо.
Блеснув очками, скрылся за дверью. За ним поспешил врач. Сестра задержалась немного.
- Спасибо, ребята, вы у нас молодцы.
Я до сих пор не знаю, в чем тогда проявилась наша доблесть. Но вскоре "молодцы" действительно показали свою богатырскую мощь…
Мы лежали в Зеленках, в предместье Варшавы. Тихое, красивое местечко. Первым высказал мысль Калман.
- А что, ребята, не пора ли нам выбраться на простор? Что ни говорите, свобода есть свобода. Рванем?
Мы зачесали затылки. С двумя здоровыми ногами на троих далеко не уйдешь. Но свобода звала, манила. Чего не сделаешь ради нее! Прежде всего надо было достать еще двое костылей. Чего-то наговорив ребятам из соседних палат, мы обменяли костыли на три предстоящие по случаю праздника наркомовские нормы.
Смущал нас наряд. Нет, на то, что на каждом была только нательная рубаха, а там, где положено быть брюкам, болтались кальсоны - на эти мелочи мы не обращали внимания. Главная забота - халаты. Стиранные-перестиранные, самого немыслимого цвета, они даже на нас производили удручающее впечатление. На совете было решено произвести обмен. Вначале попытались сделать это легальным путем. При очередном обходе заявили врачу, что вид халатов отрицательно сказывается на нашем лечении. Врач подозрительно посмотрела на нас и отрезала:
- Ничего, не жениться.
А сестра добавила:
- Вот в прошлый раз такие же, как вы, выпросили новые халаты, а потом их в городе с паненками засекли.
Я сказал, кивнув на Калмана:
- Все-таки кандидат. - И добавил для большего впечатления: - Философии!
Еще подозрительнее оглядела нас врач, еще значительнее предупредила:
- Здесь все равны. - И уже в дверях еще строже сказала: - Ребята, не балуйте. Вы же знаете начальника госпиталя.
- Знаем, - ответили мы, вздохнули и глянули в окно. А там была воля, там была весна.
- Чепуха, - подвел итог Калман. - Обменяем. Халаты я беру на себя.