- Мне нужно поговорить с тобой, Ян… по-товарищески и, разумеется, отказавшись от некоторых своих недостатков. - Свияжинов почертил по песку сломанной веткой. - Видишь ли, возвращался я сюда, сильно преувеличив свои возможности. Прежде это называлось индивидуализмом, что ли. Индивидуализмом я, конечно, не грешу, но относился к себе очень-то не самокритично - это истина. И работа казалась мне недостаточной для моего масштаба, и люди представлялись мне не такими по-товарищески открытыми, какими я знал их когда-то. Даже наша первая встреча с тобой не понравилась мне. Ты показался мне сухим и неестественным, а твоя военная выправка - деланной. Извини меня, но я говорю откровенно… люди иногда придумывают себе такую оборонительную позу. - Свияжинов задумался, глядя на далекий залив. - Ты ведь знаешь, что здесь, на этом берегу, остался кусок моей личной жизни. Так уж сложилось, что и тебя это с какой-то стороны касается. Не помню, от кого, но услышал я еще на Камчатке, что будто ты и Варя сошлись… Я тогда настроился предубежденно и неблагожелательно к тебе, сознаюсь. И ехал я сюда и тебя увидел с этим же чувством. А тут жизнь меня немножко поскоблила. Для начала сбил меня с моих позиций Губанов… и мне пришлось с ходу решать: или я нужный, полезный работник, или я пассив партии. Тут все коротко и жестко. Да иначе и не может быть. К этому следует добавить, что…
Он помолчал, разметая веткой песок.
- …и личные мои дела тоже сложились не так, как я предполагал. Чувство к Варе у меня все-таки было большое… может быть, я сам его немного воспалил за эти годы, но возвращался я с надеждами. А оказалось, что изменилось и здесь… и вот я сейчас одинок. Видишь, я ничего от тебя не скрываю, но мне хотелось бы кое-что и добавить. Только месяц назад между мной и тобой стояло все это личное. А между тем тут и дела большие да и жизнь по-новому все строится. Так вот, я хочу сказать, что ничего, кроме чувства товарищества и уважения, у меня к тебе нет. И как бы личные мои дела ни сложились, они ничего не могут изменить.
- Я очень рад, - сказал Паукст и с несвойственным ему порывом пожал его руку повыше кисти. - Конечно жизнь стала другой и отношения между людьми должны быть другими. К сожалению, многое еще осталось от прежнего, особенно на Дальнем Востоке. Революция идет сейчас глубоко, третьим горизонтом. Поэтому и сопротивление хитрее, запрятанней… ты сам убедился в этом. В лоции Тихого океана примерно так сказано: "Когда подходишь в туман к Владивостоку, то бросай каждые полчаса лот, чтобы он достигал глубины: Пока лот проносит, опасности нет". А здесь не всегда проносит… если об этом правиле забыть, скорее всего налетишь на камень. За каждую мелочь приходится драться… да и во всей нашей революции разве не то же? Ты посмотри газеты… каждый день новый фронт: сегодня борьба за прополку, завтра за свеклу, послезавтра за улучшение качества. Вот ведь и к моему занятию ты отнесся сначала пренебрежительно. На самом деле, что такое олени? А ты поразмысли, какое это имеет значение для края. Факториями и питомниками для зверя обставляем самые глухие места. Наши звероводы являются часто первыми носителями культуры. Дело не только в сбережении зверя… а и в том, что в отсталое сознание удэгейцев или нивхов, скажешь, включается понятие о плановом хозяйстве. Наглядно включается. Не истреблять, а пополнять. Не стихия над человеком, а человек над стихией. Знаешь ли, вроде букваря, детских кубиков социализма, по которым можно научиться сначала читать по складам, а потом и самому слова складывать. - Он помолчал. - А о личном… о личном скажу только одно: против тебя у меня никогда ничего не было.
Он сосредоточенно стал отрывать розовые сережки с куста бересклета. Оранжевые ягоды с удивленными блестящими глазками своих семян падали на землю. Как-то по-прежнему стал он близок Свияжинову. Пуговица на его вороте была пришита неумелой рукой. Не сумел даже личной жизни сколотить этот молчаливый, замкнутый Ян!
Они снова прошли мимо отсыревшей готической усыпальницы.
- Немного осталось от Сименсов, - усмехнулся Свияжинов. - В детстве, я помню, они владели почти третью города… пароходы, склады, магазины, пристани… мне тогда представлялось, что и люди-то эти особенные, не похожие на обыкновенных людей.
- Да, люди в своем роде примечательные… и корешков оставили много, до сих пор пускают ростки. - Они дошли до развилка дороги. - Зайдем ко мне.
- В другой раз. У меня хорошее чувство осталось от нашего разговора, - сказал Свияжинов искренне.
Даже как-то шире открылась знакомая бухта, и за ней ощущалось свежее дыхание моря.
Земля словно возвращала себя постепенно. Свияжинов стал различать тропинки, с настойчивостью и усердием проложенные за эти годы. Тропинки приводили к жилищу. Он входил, и крыша становилась для него крышей общего дома.
На ступеньках террасы дома Паукста дожидался егерь.
- Знаешь, как дело, которое ты копнул, развернулось? Головлев - это что… это мелочь.
И Паукст рассказал об Алибаеве.
- Пропал мой заряд, - вздохнул егерь. - А все это потому, конечно, что на ощупь иду я, сознания не хватает. У рабочего оно есть, он другую школу прошел. У меня будет с вами один серьезный разговор в свое время, - заключил он. - А с завтрего я в объезд на два дня… гон начинается. Вы пулевых патронов штук пять не одолжите?
Они прошли наверх, и Паукст достал из патронташа патроны.
- А поговорить приду…
Егерь сунул патроны в карман, спустился вниз и минуту спустя легко перекинул в седло свое сухое тело. Его ноги уже на ходу нашли стремена. Паукст поглядел ему вслед, помедлил и пошел знакомой дорогой, обдумывая и решая для себя ставшие теперь уже неотложными вопросы своей личной жизни.
XXII
Он постучал в окно.
- Извините, Варя, - сказал он минуту спустя. - Может быть, выйдете на минуту.
Он подождал в стороне, пока она вышла из дома. Они пошли берегом, миновали последние палатки переселенцев, наскочившую на мель в тайфун и уже обглоданную водой и людьми рыболовную японскую шхуну и сели на камень. Ледниковыми глыбами лежали прибрежные скалы, и внизу билось о них и ходило в пене и зелени море. Мыс был поворотный. Ветерок здесь был покрепче, помористей.
- Как хорошо… совсем не похоже на нашу тихую бухту. Вот так напрямик легко представить себе Японию, а дальше, наверно, какие-то острова, океан, - сказала Варя.
- Пути мировой колонизации и самых жестоких завоеваний, - усмехнулся он. - Вступление широкое, а тема моя маленькая, личная тема. У меня был сегодня Свияжинов. Мы с ним о многом и хорошо поговорили. - Он помолчал. - Я бы хотел задать вам один вопрос: как вы относитесь сейчас к нему? Я имею основания задать этот вопрос.
- Объясните сначала, потом я отвечу.
- Хорошо, объясню. Свияжинова я очень ценю. И за размах и за внутренние качества. Он немало сделает в жизни. Кроме того, он движется. А ведь мы многих растеряли за последние годы. Гражданская война была одно, а сейчас совсем другое… многие отпали. А были отличные ребята. А вот Алексей не отпал. Хватило у него энергии почти семь лет провести на Камчатке, гонял от Командор чуть ли не до самого Берингова пролива… кое в чем, разумеется, он поотстал. Но он живой человек, ему нужно помочь… и вот я думаю, что именно вы могли бы помочь ему.
- Я? - спросила Варя удивленно.
- Да, именно вы. Видите ли, еще на Камчатке Алексей предположил или ему наболтали, что будто я стою на его дороге. Я никогда не стоял ни на чьей дороге, - добавил он упрямо, - тем более на дороге товарища. Поэтому я решил прийти к вам и сказать, что о нем некоторые говорят хуже, чем он этого стоит. Все мы делаем ошибки… и тем лучше, если их можно исправить.
- Вы - хороший товарищ, Ян… я это всегда знала, - ответила Варя. - Но в одном вы ошибаетесь. Если бы у него оставалась дорога ко мне, то на этой дороге вы, конечно, не стояли бы. Мы с вами давно привыкли понимать друг друга и без слов. Сегодня все-таки будем говорить словами. Помните, я как-то сказала вам, что, может быть, сама приду поговорить на одну тему?
Она поглядела на его лицо, как бы заново изучая его. По-военному короткие волосы ежиком торчат над лбом. Натуго мужской рукой пришита пуговица к вороту. И весь он заострился в настороженности.
- Я решила, что нам нужно быть вместе, если вы этого хотите, - сказала она напрямик.
Ветер нарастал, и беляки неслись по свежеющему к ночи морю.
- Вспомните, нам не было и по восемнадцати лет в те годы. А ведь это все равно что лететь через горящий лес. Некоторых и отнесло в сторону и опалило. Случилось то же и со мной… но я свою жизнь все-таки выровняла. Во многом помогла мне, конечно, работа. Мне остался до окончания института год. И вот вдруг вернулся Свияжинов. Я не хочу вам лгать: встреча с ним взволновала меня, не все можно вычеркнуть из памяти, и все же с этим навсегда кончено…
Паукст молчал. Его синеватые, как бы чуть выцветшие глаза смотрели мимо, на море.
- Я пришел к вам совсем с другим, - сказал он, не побоявшись ее обидеть. - У нас умеют иногда исказить облик людей, которых, в общем, не знают. Алексей - человек настоящий, и ему сейчас не легко. А что касается меня, то я давно ушел в сторону… было для меня это трудно или нет - это другой разговор. Я думаю, так будет лучше для всех…
- И для вас?
- Мне нужно, чтобы было хорошо вам.
- А если для этого все должно быть совсем иначе? Зачем вы тогда, в свою пору, так легко отпустили меня, Ян? - сказала она вдруг с какой-то горькой нежностью. - Мне не было и восемнадцати лет. Я помню, как вы пробрались в наш город. У вас тогда были длинные светлые волосы. И вы казались мне необыкновенным человеком, который пришел откуда-то совсем из другой жизни.
- Это так странно, Варя, - сказал он.
- Прошу вас - верьте мне.
Она положила ему руку на плечо, он помедлил, потом, наклонив голову, коснулся губами ее руки.
…Берег был в огнях. Пароход грузился на рейде. Загруженные шаланды двигались к месту погрузки. Паукст не вернулся обычным путем, а стал пробираться сквозь заросли, боковой тропинкой. Душный запах эфирно-насыщенных трав стоял в зарослях. Колючие кусты цеплялись и обдирали в кровь руки. Субтропической душной изобильной природой дышали сопки Приморья, сходившиеся к непрерывной цепи хребта Сихотэ-Алинь.
Он остановился на вершине горы. Широкий мир был раскинут до синей черты горизонта. И сверху безостановочно сыпался звездный блистающий ливень. Как бы из далеких скитаний впервые за целое десятилетие можно было вернуться к себе, к тому, что он сам твердо и сознательно ограничил для себя…
XXIII
В октябре началась пора гона. Ночью и днем трубили, ревели олени. Они продирались сквозь заросли, уже гривастые по-зимнему, серо-желтые, с темной полосой вдоль хребта. Это были молодые самцы, впервые начинавшие гон, и старые могучие темные быки. Шея, грудь, плечи были у них уже густо вываляны в грязи. Как бы в панцирных доспехах стояли они возле пасшихся самок, ревели и вызывали противника. И противник шел. Остервенело двигался он напролом, чтобы начать бой. Самки были согнаны в кучу и равнодушно дожидались, кому они достанутся. Посрамленный, забрызганный кровью и пеной, уходил побежденный, и победитель отгонял отбитый им табун. Нет, колесить без выстрела, ломать ноги задаром было Леньке не в охоту. Давно уже приспособился он к птичьему начинавшемуся перелету на лагуне.
Егерь вышел на рассвете один. Утро было легкое, в той воздушной дымке, когда небо задернуто парами. Он пошел напрямик через парк. Повсюду двигались, волновались, шумели, были доступны глазу олени. Для правильного содержания стада нужно было разумное соотношение сил: не слишком должны перевешивать в количестве самки; надо было постоянно высматривать и удалять бесплодных или приходящих с опозданием в охоту: поздний отел давал хилое потомство. Теперь олени не скрывались, разгоряченные гоном. К полудню егерь прошел всю восточную часть полуострова. Солнце уже высоко стояло в зените. Рубашка была мокра. Егерь спустился в распадок и сел отдохнуть. Торопливо сбегал как бы остудившийся на вершинах родник. Свалившийся ильм мочил в воде свои могучие ветви. Камышовка пролетела со свистом, увидела человека и испуганно наддала в высоту. Егерь снял рубашку, повесил ее на кусты и пригоршнями стал обливать плечи. Вода потекла по спине. Он только поеживался и крякал.
Умывшись, он сел полдничать. Капли еще блестели и просыхали на его плечах. Он достал из походной сумки хлеб и холодное мясо. Запивать можно было родниковой водой. Наконец он отдохнул и насытился. Теперь можно было двигаться дальше. Он надел непросохшую рубаху, запрятал в мешок остатки еды, перекинул ружье и пошел снова в горы. Блаженный холодок еще лежал на плечах от родниковой воды.
За распадком начинался дубовый подлесок. Егерь стал подниматься на сопку. Внезапно на северной ее стороне, совсем близко, он увидел быка. Это был старый самец в темной зимней окраске. На его сильной раздутой шее уже отросла грива. Бык ходил по увалу. Ноги его были выпрямлены. Он поднимал морду вверх и яростно дул через ноздри. Его копыто нетерпеливо ходило по мху. Позади, в отдалении, пасся табунок из десятка отогнанных им самок. Бык был горбат. Он казался горбатым от напряжения, от настойчивой неутомимости, с которой догонял по временам на ходу своих самок. Он яростно дул через ноздри, потому что вблизи бродили и выжидали другие самцы. Морда у него была в пене. Он поднял вдруг голову и затрубил "и-о-у", начав высоко и закончив низким трубным звуком. И сейчас же в чаще, где-то за дубовым подлеском, такой же голос ответил ему.
Егерь залег в стороне, чтобы высмотреть бой. Не раз пожалеет Ленька, предпочтя утиную охоту, этому шумному живому движению. Олень поднял голову и снова затрубил. И снова ему ответили из-за чащи. Он стал беспокоен, перебегал с места на место, мочился на ходу, тряс головой, дул через ноздри. Противник шел сквозь чащу, такой же яростный, готовый сражаться за жизнь. Жизнью был табун покорных рыжевато-серых самок, ощипывающих дубки в стороне. Самок нужно было сделать своей семьей, чтобы мирно отделиться затем и, сбившись табунами самцов, успеть набрать тело до снегопада. Теперь олень все чаще трубил и безостановочно двигался. Скоро послышался треск. Оленья голова показалась в чаще. Он был моложе - это был пятилетний олень. Егерь сразу определил его возраст по толщине прекрасных, широкой своей восьмиконечной короной стоящих рогов; он шел сквозь подлесок, видел самок и ревел. Но бык стоял на пути. Это был старый могучий бык, и олень почувствовал его силу и замедлил движение. Они остановились друг против друга в отдалении, дули сквозь ноздри и выжидали.
Внезапно бык, охранявший табун, кинулся вперед. И сейчас же поднялся навстречу, столкнулся с ним грудью, страшно застукал рогами о рога противник. Удар был силен, но он устоял. Бык засопел. Ноги его снова поднялись, и он снова обрушился на противника. Минуту шел стук рогов, храп, сопение, удары задними ногами. Затем, опрокинутый ударом рогов, противник упал, но сейчас же вскочил. Они опять стояли друг против друга и тяжело дышали. Помедлив и потоптавшись на месте, они снова столкнулись. Их наклоненные головы сплелись рогами, шеи раздулись от напряжения и ярости. Но ни один не осилил другого. Старый бык повернулся и ударил противника задними ногами под брюхо. Противник ответил таким же ударом. Теперь они бились задними ногами, как бы давая отдохнуть своим натруженным шеям.
Егерь приподнялся, высматривая. Молодой самец был выращен за последние годы. Если он не уступит, значит, растет здоровое, надежное, не вырождающееся поколение. Так и не кончилось ничем это взаимное ляганье. Олени остановились друг перед другом как бы в растерянности. На стороне старого быка были сила и вес. Его голова на мохнатой шее могуче наносила удары. Но он уставал. Противник замучил его. Бока раздувались. Короткий хвост был поджат. Он постоял и ринулся снова вперед. Его встретили рога. Опять, заплетшись рогами, их пригнутые головы низко из стороны в сторону ходили над землей. Внезапно бык пошатнулся и упал на передние колени. Противник нанес ему новый удар. Бык все же вскочил и стоял шатаясь. Мокрые бока ходили. Он отфыркивал обильную пену. Недавняя его вызывающая походка изменилась. Он постоял в изнеможении. Они снова стали лягаться. Егерь видел белый внутренний цвет их лягающих ляжек - и внезапно, отбрыкиваясь, мотая головой, останавливаясь, чтобы снова лягнуть, бык стал отступать. Впереди была чаща. В чаще можно было укрыться и отдышаться. Он отступал к чаще, и противник шел за ним следом. Минуту спустя они оба исчезли.
Слышен был только треск ломаемых сучьев. Противник гнал и не давал ему отдыха. Егерь ждал. Прошло с полчаса. Самки ставили уши и тревожно оглядывались. Вдруг далеко захрустел валежник. Клонилась и колыхалась золотая листва подлеска. Снова показалась ветвистая голова. Олень возвращался к отбитому им табунку. Табунок принадлежал ему. Жены были добыты им с бою. Его худые бока были мокры. Он был изранен, избит, изнурен поединком и преследованием. Все же он шел напрямик короткими прыжками. И самки ожидали его. Он остановился возле табунка, прошелся вокруг, шумно нюхая запахи, и вступил во владение им.
Все было в парковом хозяйстве в порядке. Потомство рождалось не худосочное, не склонное к вырождению. Много труда ушло на восстановление кормовых ресурсов, на отстрел бесплодных и обременяющих стадо оленух. Стадо росло, прирост был нормальный, вес убиваемых пантачей показывал хорошую упитанность оленей. Клеенчатая книжка егеря сберегала записи и наблюдения. Километр за километром он шел целый день по следам оленей. Вечер надвигался из-за хребта, уже приближенный осенью. Желтый конус западной сопки мерк в обруче от заходящего солнца. В стороне, на склоне горы, стоял домик старика удэгейца, разводившего культивированный женьшень. Старик жил в одиночестве свыше восемнадцати лет. Прежде много приходило искателей настоящего дикого женьшеня. Дикого женьшеня становилось все меньше, искатели ушли за хребет, в тайгу. Старик развел маленькую плантацию культивированного женьшеня. После революции старик был законтрактован Охотсоюзом. Конечно, был ниже, дешевле культивированный корень. Но силы были не те, чтобы искать настоящий женьшень. Звероловная тропинка тоже уцелела только давним протоптанным следом. Давно ушел крупный зверь. Некогда водился здесь соболь, дикие олени проходили стадами, доставляя богатую добычу - панты. Теперь покажутся редко кабарга, иногда енотовидная собака, барсук, бурундучки да водяная крыса на озере. У старика можно было отдохнуть до утра, чтобы начать дальнейший обход полуострова. Егерь поправил полуопустевший мешок и зашагал в горы.
Перед домом ровными своими, аккуратными, прополотыми до единой травинки всходами зеленели грядки маленького огорода. Собака залаяла. Старик стоял у плетня, приложив щитком руку, и смотрел на путника. Было старику не меньше семидесяти пяти лет. Красноватая кожа собралась дублеными складками. Синевыбритый лоб зарастал, из-под черной круглой шапочки висели жалкие остатки косицы. Худые голые ноги были засунуты в непомерно большие сношенные улы. Собака, старая, худая, исчерна-желтая сука, скулила и давилась на цепи.
- Здоро́во, приятель! Узнал?
Раза два в год егерь приходил сюда, приносил табаку, иногда сахар, стеариновые свечи, крупу. Рот старика был полон длинных желтых зубов. Ни один зуб не выкрошили у него годы. Только пошутили со слухом - он был глуховат. Седой густой войлок рос из его заросших ушей. Старик слабым голосом прикрикнул на собаку и проводил гостя в дом.
- Так. Сначала помоемся. Потом будем пить с тобой чай.