Взошло солнце, и в свете дня померкло полыхавшее пламя. Но раздробленные бомбой стены, куски каменных лестниц, скрюченные потолочные балки выглядели гораздо страшнее, чем ночью; и ветер, пролетавший над пожарищем, становился теплым, почти горячим. Сильно пахло жженым камнем и железом и чем-то приторным и тяжелым, и запах этот забил все запахи городской улицы. И вдруг он услышал рядом с собой неровные, трудные шаги и оглянулся, посмотрел по сторонам. И понял, это ступает он сам. Вчера утром, вспомнилось, когда выходил из подъезда, от дома до самых стен здания напротив тянулась длинная широкая тень. Теперь только узкая полоска, начинавшаяся у его ног, темнела на развороченном тротуаре. Он споткнулся, посмотрел под ноги: скобой вверх лежала дверная ручка, и странно было видеть ее на земле. "Опять ерунда какая-то: скоба… тень". Он сделал шаг, ступил на лестницу, здесь ступени обрывались, над ним угрожающе высилась рассеченная надвое стена, и над пустотой обвалившихся этажей, державшаяся на одной верхней петле, косо болталась дверь, будто кого-то впускала и выпускала. Когда дверь отворялась, он видел обломок пола, на нем чернело обсыпанное известкой пианино, а возле лежала в раме умытая утренним светом березовая роща, и чистое теплое небо, накрывшее рощу, тоже лежало, притрушенное пеплом; и эти березы, и это небо казались жалкими под другим, живым небом, перед которым раскрыл свои искромсанные внутренности мертвый дом. Может быть, это и есть четвертый этаж. Этаж, на котором он жил. Внизу, на асфальте, сверкнуло битое стекло, и в нем дрожали робкие отблески еще не успокоившегося пламени.
- Сегодня как раз год. После бомбы…
Кириллу тоже хотелось встать и тоже шагать по комнате, шагать, шагать. Так, наверное, легче. Он подумал: "Сколько было в нас терпимости, и доброты, и всякого такого, на которое не всегда имели право".
- Товарищ генерал…
- Ничего, ничего… - с каким-то виноватым видом поднял генерал руку. - Это я потому, что завтра вы уже будете там… возле тех, кто это сделал… кто это и сейчас делает… и в меру ваших возможностей будете уничтожать их, чтоб они не могли это делать. - Он опустил напряженно сжатый кулак на стол.
Словно выговорившись, генерал умолк. В нем снова чувствовалась внутренняя сила. Перед Кириллом сидел уже тот самый человек, который водил карандашом по карте, объясняя обстановку в районе выброски десантников.
- Вам надо еще раз побывать у товарища Кондратова.
Генерал наклонился к телефону, набрал нужный номер. Разговор был короткий. Генерал положил трубку на рычаг.
- Так вот, товарищ Кондратов ждет вас через час.
8
Кирилл торопится домой. Побыть дома целый вечер, всю ночь перед расставаньем, немалый дар. Но встреча с семьей и радует его и пугает. Просто-напросто он не выносил прощаний и всего, что с этим связано. Он пробует думать о чем-то другом. Вспоминает лицо генерала, его иссеченный морщинами затылок, полуприкрытые усталые глаза. "А еще утром все было так далеко…" И представляет себе, что происходит сейчас в казарме, как довольны хлопцы, - Ивашкевич, конечно, уже сообщил им, куда вызвали командира. И спокойную радость Ивашкевича представляет тоже, неторопливую улыбку на его полном лицо.
"Э, пустые уловки". Все равно, куда бы ни отклонялся, он не перестает думать о семье, об этой, последней, встрече с ней.
Все это время Кирилл находился то в казарме, то в лесах, то на учебном аэродроме и редко бывал дома. Но каждый раз, когда приезжал домой, был праздник, настоящий праздник. Катерина и десятилетняя Светланка несказанно радовались этому, и разлука - как знать, может, очень долгая - не казалась им близкой и стиралась в их сознании.
Он торопится домой. Город лишен огней, и все живое на улицах и площадях замедлилось, как бы потеряло себя. До ближайшей станции метро не так уж далеко, но идти долго, полный шаг невозможен. До чего же черно! Ничего не различить, и скрежет трамваев на повороте, голоса, шарканье осторожно переступающих ног возникают словно из пустоты. Изредка выплывают из мрака синеватые светлячки подфарок автомобилей, напоминая, каким был свет, когда лишь возникал из хаотического небытия, и видно, как сыплется на подфарки дождевая пыль.
И куда девалась станция метро, она должна быть где-то здесь. Нелегко передвигаться по затемненному городу. Кирилл находит наконец станцию. Он толкает дверь, и свет как бы обжигает глаза. Во все двери входят люди, и сколько их на эскалаторе! Кирилл смотрит вниз - головы, головы, и над головами он; эскалатор поплыл, минута - и уже сам Кирилл под множеством ног… А город казался замершим!
Мысль возвращает его к встрече с товарищем Кондратовым. Пантелеймона Кондратова, старого партийного работника, а теперь руководителя партизанского движения, он знал давно. Не то чтобы близко, но знал. "Задерживаться у меня вам не придется, - добрым жестом предупредил Кондратов. - Подольше побудете дома, с семьей. Все ведь у нас ясно? А вызвал вас вот для чего…" Он усадил Кирилла рядом с собой, расстелил карту местности, куда направлялись десантники, - никаких знаков карандашом на карте. Он сказал, что секретарь подпольного обкома партии уже предупрежден о выброске отряда и ждет его. Называть сейчас секретаря не будет. "Встретитесь, узнаете друг друга. До войны виделись с ним не раз". Адрес товарищ Кондратов тоже дать не мог. "У подпольного обкома, известно, адрес цыганский, - засмеялся он. - А сделаем так: после выброски на пятый день, а почему-нибудь не получится, на седьмой, - в общем, каждый раз - через день - к двенадцати часам доберетесь вот сюда, - показал на лесную опушку в трех километрах юго-западней небольшого озера. - Вот сюда, - не отрывал он острие карандаша от пункта на карте. - Запомните?" Там Кирилла встретит человек, который укажет, где и с кем увидеться. А тот выведет, куда следует. Конечно же, тому, кто выбрасывается по ту сторону фронта, до времени не все знать полагается, - Кирилл человек военный и понимает это. Товарищ Кондратов назвал пароль. Как обычно в таких случаях, сложный, чтоб избегнуть возможных совпадений. "А теперь, - обнял он Кирилла, прижал к себе, - теперь - домой…"
Скоро уже дом. Он знает, жена накроет стол белой скатертью, пахнущей свежестью, расставит тарелки, разложит ложки, вилки, ножи и подаст все лучшее, что сберегла для него из скудного пайка военного времени.
Но праздника не будет. Праздника не будет.
Еще в передней Кирилл как бы между прочим сообщает, что приехал прощаться, что дождался наконец отправки: прямо гора с плеч! В передней полутемно, и никто, по крайней мере первые минуты, не видит его лица. Лицо всегда предательски выдает состояние, оно отражает все, что хотелось бы скрыть, не показывать, но разве совладаешь с ним.
Катерина зажигает в передней свет.
- Ничего нет хуже ожидания, - нарочито равнодушно жалуется Кирилл. Он понимает, что в этом случае не может рассчитывать на сочувствие.
Обрадованная приездом отца, Светланка тянется к нему, даже не слушает, что он говорит. Кирилл снимает шинель, на которой еще не погасли дождевые капли, мелкие, как булавочные головки. Одной рукой обнимает жену, другую мягко кладет Светланке на голову.
Они входят в комнату.
- Так неожиданно? - старается Катерина сохранить спокойствие. У нее вид человека, вдруг потерявшего все силы, но старающегося кое-как держаться.
- Хорошее неожиданно, - усмехается Кирилл. - Ждать надоело. А ты - неожиданно… - Теперь и голос выдает его.
Светланка жмется к Кириллу, глаза у нее сияющие, как небо в апреле, до нее все еще не дошел смысл происходящего.
- Папка, - говорит она и смотрит на него. - Папка! - выражает она свой взволнованный и немногословный мир.
На столе тарелка с хлебом, тарелка с тоненько нарезанными кружочками колбасы, тарелка с солеными огурцами, раскрытая консервная банка с поднятой, как парус, жестяной крышкой. И над всем бутылка портвейна с белой этикеткой, как в передничке. Кирилл откупоривает бутылку, наполняет два бокала. Прозрачные, холодные бокалы враз оживают, становятся красными, словно в них вспыхнули крошечные костры, в третий бокал наливает меньше половины, и верх его остается светлым.
- Проводы, вижу, настоящие, - поднимает Кирилл бокал. - Прямо довоенные. - Голос его и жесты такие обыденные, что можно подумать: действительно ничего не произошло.
Руки Катерины все время чем-нибудь заняты, все время в движении, она разглаживает складку на скатерти, беспокойно мнет носовой платок, точно не знает, куда его деть, переставляет тарелки на столе, подкладывает Кириллу колбасу, разрезает огурец на четыре дольки. Кирилл смотрит на ее сморщенные, побелевшие от стирки кончики пальцев. Она замечает это и улыбается ему. Она в состоянии даже улыбнуться. Но улыбке не хватает радости. Кирилл видит, не удается ей подавить в себе что-то такое, чего и в самом деле подавить нельзя. Теперь руки ее лежат на коленях, и она сидит неподвижно, словно оцепенев.
Светланка поставила локти на стол, и ладони поддерживают ее круглый подбородок. Она встревоженно смотрит на Кирилла: что-то такое всегдашнее утратил он. Она уже понимает, это последний вечер с отцом. Так непосредственна Светланка, столько грусти в ее глазах, что она вся на виду.
Кирилл касается рукой Светланкиной головы, рассыпавшихся ее волос, и в зеркале напротив повторяется это. Он видит в нем себя, потом глядит на Светланку. "Мое продолжение", - усмехается он. Кириллу кажется, что это он сам - маленький, смятенный, подавленный, смотрит на себя - большого и тоже подавленного.
С потолка свисает шелковый абажур в оборках, словно яркая раздувшаяся юбка. Льющийся из-под абажура оранжевый свет легким загаром покрыл лицо Катерины, лицо Светланки, но лица их холодны, они лишились чего-то привычного, может быть, живости. "Надо и через это пройти, - думает Кирилл. - Такое, в сущности, незащищенное оно, людское счастье".
Как ни старается внести в дом уверенность в добром будущем, ему не многое удается.
- Конечно, писем особенно не жди, - говорит он. - Понимаешь же…
- Понимаю, - откликается Катерина так, словно уже теряет его.
- Но тебе будут позванивать. Вот и весть. И сама звони товарищам, тебе скажут обо мне.
Кирилл ходит по комнате твердо, но почти неслышно, Катерина, подперев голову рукой, по-прежнему сидит за столом и невидящими глазами смотрит, как он шагает. Они говорят о семейных, житейских делах, говорят подробно, стараясь ничего не упустить. Говорит, собственно, он. Это успокаивает его немного. Главное, конечно, беречь себя и Светланку. Сирена - и немедленно в бомбоубежище. Немедленно. - Генерал не выходит из головы. - Он должен знать, что во время воздушной тревоги Катерина и Светланка в бомбоубежище. Воевать солдат может, только когда спокоен. Еще вот. Если не хватит денег, пусть обратится к Ивану Петровичу. Еще. Купить дочери пальтишко, она же выросла из старого, ордер бы получить. И ей, Катерине, тоже надо как-нибудь валенки достать. Непременно. Самое главное - беречь себя и Светланку.
Они и не заметили, как Светланка, уронив голову на скрещенные руки, уснула за столом.
Часы показывают половину третьего.
Светланка чувствует на плече осторожную руку матери.
- Ложись в постельку, - доносится до нее из теплого полумрака.
Вздрогнув, она открывает глаза и, успокоенная, сбрасывает ботинки, снимает платьице и уютно укладывается в кровать. Давно не ложилась она вот так, легко, в одной рубашонке. Присутствие отца отгоняло страшное, и все становилось прочным.
Кирилл просыпается в ту самую минуту, когда черная тарелка репродуктора возвещает наступление нового дня. Радио в квартире ни на миг не выключают. Светланка спит, спит крепко, слышится ровное ее дыхание. Раздается голос диктора, передающего сводку Совинформбюро. Кирилл поднимается с постели и приглушает радио, пусть Светланка еще немного поспит… Она надышала пятнышко на подушке, и пятнышко это, влажное, темнеет возле уголка рта, прислоненного к наволочке. Кирилл сворачивает маскировочные шторы, и комната наливается тусклым светом осеннего утра. Предметы еще неясны и невесомы, силуэты их лишь угадываются, из глубины возникают письменный стол, спинки стульев, этажерка, книжный шкаф, верх его и низ тонут в сумраке. Постепенно вещи входят в укрепившийся свет. Под репродуктором, на полу, комом торчит громоздкий узел, Кириллу видны широкие карминовые клетки на зеленом фоне платка. Каждый раз, когда объявляется воздушная тревога, жена уносит узел с собой в бомбоубежище. В узле самое необходимое - белье, документы, деньги, все, что понадобится в первый же день, если бомба превратит дом в развалины. И опять вспоминает Кирилл генерала. "У меня погибла семья. Вся". Обыкновенное дело? - ужасается он. Генерал так и сказал: обыкновенное дело…
За окном день, звенят трамваи, с моста доносятся хриплые, еще не прочистившиеся после ночи, гудки автомобилей, дворники шаркают метлами по тротуару, и слышны невыспавшиеся голоса.
Кирилл намыливает кисточкой щеки, мыльная пена клочьями, как вата, густо покрывает лицо, и из зеркала глядит на него дед-мороз, потерявший бороду. Он бреется. Светланка просыпается, у нее удивленные глаза, она вскакивает, еще пышущая теплом постели, бежит умываться. Возвращается с порозовевшим от воды лицом. Катерина несет на горячей сковородке утихающую яичницу. Кирилл смотрит на будильник, переводит взгляд в окно, за которым дымится рассвет, словно ищет подтверждение, что уже в самом деле четверть седьмого.
После завтрака Катерина с нервной сосредоточенностью перекладывает с места на место теплое белье Кирилла, полотенце, свитер, шерстяные носки. Наконец отрывается от раскрытого рюкзака и растерянно водит глазами по комнате, стараясь вспомнить, все ли необходимое положила туда, хотя хорошо знает, что все.
- Ну вот, - произносит Кирилл и видом своим показывает, что остается только попрощаться. Выражение лица, жесты, слова, особенно слова, такие, будто ничего не произошло. Но до чего он взволнован! - Ну вот, - повторяет он, чтобы еще что-нибудь сказать, и это стоит ему больших усилий.
А быть может, о чем-то самом нужном так и не сказано. Он перебирает в уме, но ничего не может выделить из множества обыденных вещей. Оказывается, последние минуты, когда надо так много сказать, все сказать, заполняются неловкими паузами, нескладными повторениями, собственно, тоже паузами.
Сколько раз сидел Кирилл в этой комнате, на этом самом месте и не ощущал своего присутствия, а сейчас все напоминает ему, что он здесь. Все, что видит, кажется ему более значительным, чем всегда, и книжный шкаф, и репродуктор, и вешалка в передней, и старая дорожка, у которой, оказывается, крестообразные узоры. Вещи, даже самые незаметные, выступают в своем самостоятельном значении, словно только для того, чтобы прочно войти в сознание и вот такими, какими он видит их сейчас, остаться в памяти.
- Смотри же, Кирилл, - сдавленно произносит Катерина. - Будь осторожен. Не бросайся в пекло. Я же тебя знаю.
- Бросайся не бросайся, а все равно в пекле. Как все.
- Береги себя, - произносит она снова, будто и не слышала слов Кирилла. Как еще отгородить его от беды, которая, ей кажется, уже стоит у него за спиной?
Он понимающе улыбается.
- Папка, смотри же, береги себя… - повторяет за матерью Светланка, глаза ее влажно блестят, несчастье залегло в них открыто и безжалостно. Совсем скоро за отцом закроется дверь, и он уйдет. - Будь же осторожен, папка, ладно?
Положив голову Кириллу на грудь, Катерина плачет. Как ни странно, самые пустячные, самые необязательные слова - последние.
- Присядем на дорогу, - чуть слышно говорит Катерина.
Все трое опускаются на стулья. Молчат, и молчание это мучительно, как само горе, обрушившееся на женщину и на девочку. Кирилл смотрит на них, ему кажется, что, уступая могуществу обстоятельств, они вдруг как-то примирились с неизбежным. Возможно, вспомнили, как уходили на фронт соседи, ближние и дальние. Каждый день провожали. И разве их щадила боль прощания!
Посидев несколько минут, все поднимаются.
- Ладно, пойду… - И в первый раз голос Кирилла срывается.
У Катерины и Светланки, видит он, дрожат губы, трясутся руки.
Он выходит на улицу, прохладную после дождя.
В легких платьях обе стоят у подъезда, смотрят ему вслед. Он чувствует это и поворачивает голову, машет рукой. Две руки, одна повыше, другая пониже, грустно отвечают. Перед тем как свернуть за угол, замедляет шаг и снова оглядывается: они все еще там, у подъезда, прощально машут ему.
Поворот.
Теперь он идет не оборачиваясь, идет быстро. Ему еще непривычно чувствовать себя отдельно от тех, кто стоит сейчас у подъезда. Он идет быстро, он ушел уже далеко, но две фигуры, большая и маленькая, не тускнеют, они по-прежнему в его глазах, и он тяжело несет их перед собой.
Он смотрит вперед, в пространство, еще не совсем освободившееся от ночи. На небе висят серебристые аэростаты, как замершие облака. А над ними в едва прочерченных темно-синих прорубях выступают остроконечные скалы, они движутся над мокрым городом и, обламываясь, на глазах меняют свои очертания.
"День обещает быть летным", - думает Кирилл.
9
Кирилл занес ногу на подножку полуторки, взялся за ручку дверцы и посмотрел назад. За ветровым стеклом второй машины увидел спокойное лицо Ивашкевича и сел в кабину.
- Поехали. - Кирилл поерзал на сиденье, как бы уминая место. - Поехали, - повторил, хотя видел, что в руке шофера уже сверкнул бронзовый ключик.
Какое-то время глаза Кирилла еще удерживали подъезд. Катерина и Светланка все еще махали ему вслед, и сейчас это длилось дольше, чем было на самом деле; потом воображение вернуло его в казарму с длинными коридорами, с трещинами и затечинами на потолке; и генерал с затуманенными от недосыпания глазами, и товарищ Кондратов, склонившийся над картой у той лесной опушки юго-западней озера, где Кирилла должен встретить человек, все это обступило его. Он не мог выбраться из этого, последние впечатления мешали сосредоточиться на другом, что становилось теперь главным в жизни Кирилла.
Полуторка вынеслась из предместья и катила по сырому шоссе. В широких выбоинах, затянутых слюдяной водой, ветер торопливо выкладывал чешую. Свет утра уже распространился далеко, и все - коричневая трава на пригорках, приземистые, рыжие и, должно быть, колючие кусты вдоль дороги, воробьи на телеграфных проводах, - все сызнова начинало жить. Москва отодвигалась назад, дальше и дальше, и все-таки казалось, что она где-то впереди, и вот-вот машина помчится по улицам, пока не остановится у Крымского моста, перед домом, где стоят и ждут его Катерина и Светланка.
Кирилл опустил боковое стекло и выглянул из кабины: вторая полуторка не отставала. Голова Ивашкевича покачивалась, он дремал. Дорога то взлетала вверх, будто в остроконечные тучи, двигавшиеся в ту же сторону, что и полуторка, то с разгона свергалась вниз. Машина догоняла перелески, деревни, и несколько минут они бежали рядом с нею, потом отставали и терялись где-то позади.
Дорога ворвалась в еловый лес, будто упала на дно тесного ущелья. Кирилл заметил проводную связь, она пряталась в кустах, потом возникала поодаль от обочины и снова пропадала. Значит, неподалеку деревня, в которой разместились службы полевого аэродрома.