3
Когда машина выехала из села Красновидова, и штаб Западного фронта остался позади, Конев снова, уже в который раз, с болью в сердце ощутил неудачу наших войск под Вязьмой. Ему было горько за солдат, попавших в лапы фашистов, живыми от них мало кто вернётся. Знал он и об издевательствах, которые устраивали фрицы над пленными, нетрудно было представить, как обходились с его красноармейцами в концлагере.
Хотя из грозовых туч, сгустившихся над ним, так и не ударила обжигающая молния, Иван Степанович судил себя собственной совестью. И это было, пожалуй, суровее разбора комиссии Государственного Комитета Обороны. Он корил себя за малодушие, просчёты, тактические ошибки, хотя и не всегда обоснованно.
Если человек способен увидеть себя со стороны и оценить критически, значит, не всё в нём потеряно для исправления сердца и свершения добрых дел.
Сам же Иван Степанович практически не спал шесть суток. Он осунулся от нервного напряжения, кожа на лице приобрела серый оттенок. Белки у него покраснели, веки припухли, под ними легли синие впадины. И только взгляд ещё сохранял живой блеск, как бы говорил: "Я не сломался!".
Сев в вездеход, генерал закрыл глаза, клевал носом, и минут через пять крепко заснул, иногда на поворотах покачивал головой.
Николай Чуранов, остроносый, быстроглазый, ловкий, скорый на всякую шутку-прибаутку, служил личным водителем военного начальника. Генерал взял его специально из вологодского набора. Ивану Степановичу хотелось, чтобы парень своим землячеством напоминал иногда о Вологде, об уездном Никольске, о родном селе.
И Николай, чувствуя заинтересованность начальника, старался не ударить в грязь лицом. Если тот просил поведать какую-нибудь весёлую байку, охотно отзывался, благо знал их много, а порой с языка слетала и частушка:
Вологодские ребята
Захотели молока
И залезли под корову,
Оказалось - под быка!
Генерал расплывался в улыбке.
- Под быка! - дивился он. - Что-то ребята сплоховали? Не, не может быть, наши вологодские ребята всё же умеют отличить корову от быка.
- Так это ж частушка, Иван Степанович, - вставлял шофёр. - В ней иногда должно быть и не так, как в жизни, а наоборот.
- Наоборот - так наоборот, - неохотно соглашался Конев.
Теперь, видя усталость хозяина, Николай угрюмо молчал, да и скользкая заснеженная дорога забирала всё его внимание. Неожиданно метель кончилась. Когда проехали километра два без снега, Чуранов увидел, что на колее и по обочинам белели пятна, непохожие на снег.
Это его беспокоило.
Он не выдержал:
- Товарищ генерал, кажется, какие-то бумаги валяются?
Иван Степанович очнулся от сна, непонимающе взглянул на Чуранова, тот повторил вопрос.
- Остановись, - приказал начальник.
Шофер затормозил. Вышел из кабины, поднял несколько листков.
- Тьфу, мать их за ногу, - смачно сплюнул Чуранов, - листовки фашистские.
И подал одну генералу.
Иван Степанович пробежал глазами текст.
"От Торжка до Волочка не оставлю ни клочка!" - крупным шрифтом было набрано на листке, а внизу красовался призыв: "Солдаты и офицеры Красной армии! Переходите на сторону Германии". И две подписи: "Гитлер, Гудериан".
- На пару агитируют! - съязвил Конев. - Проклятые черти! Придёт час, от них самих не останется ни клочка. Вот увидишь, Николай!
- А такое будет, товарищ генерал? - вырвалось у Чуранова.
- Сомневаешься? - повысил голос Конев.
- Никак нет, товарищ генерал - поспешил водитель. - Я верю в победу!
- Так-то надёжней! - поддержал Конев.
Он бросил листовку на дорогу.
- Если не верить в победу, так и воевать незачем, - добавил генерал. - Так и будет, что от них не останется и клочка, ещё как будет!
Тем временем, пока Конев спешил к месту своего нового назначения, с обязательным заездом в Москву, танковые батальоны и дивизии того самого Гудериана, командующего 2-й танковой армией вермахта, от чьего имени разбрасывали листовки, продолжали идти в направлении на Москву. Это были самые жестокие бронированные подразделения фашистов. Находясь в крайнем раздражении от того, что "блицкриг" в России срывался, Гудериан отдавал приказы, неслыханные прежде ни в одной мировой войне.
Только некоторые из приказов генерала Гудериана:
1. Пленных не брать, всех расстреливать.
2. Все населенные пункты сжигать.
3. У военных и мирных жителей беспощадно отбирать тёплую одежду.
4. Разрушать и уничтожать памятники культуры.
Жуткий кровавый след тянулся за подразделениями 2-й танковой армии врага от западных границ СССР до центральных областей России.
Крайнее варварство явилось "визитной карточкой" Гейнца Гудериана, одного из любимцев Гитлера, который знал, что его поклонник действовал исключительно "по принципам фюрера". Он сам установил позже "суд чести", куда в качестве "судьи" включил и Гудериана. В том суде для изгнания негодяев из армии применяли изощрённые формы убийства своих же немцев - вешали на рояльных струнах или крюком под челюсть, как скот на бойне.
Именно Гейнц Гудериан заменил привычное отдание воинской чести среди солдат и офицеров, которое существовало в Германии сотни лет, на нацистское приветствие с выбрасыванием руки: "Хайль Гитлер!".
Теперь, среди наступающей зимы, этот ярый захватчик и нацистский политик призывал русских солдат сдаваться без боя в плен, обещая каждому блага земные.
Отступление
Даже в самом страшном сне нашим солдатам, которые погибали, но не сдавались, не могло присниться, что через десятилетия на отчей земле появится писатель, который будет в своих романах до небес превозносить Гудериана, называя его не иначе, как "душа и гений блицкрига".
Но ведь "блицкрига" не получилось!
Откуда же в воображении сочинителя взялся "гений блицкрига"?
Ни один из планов Гитлера на Восточном фронте не был осуществлён полностью(!) в период с июня по декабрь 1941 года.
О каком же "блицкриге" ведёт речь автор романа, посвящённого Гудериану?
Понять такое невозможно!
Господи, до какого края дожили люди!
Сей сочинитель, воспевая "мудрого, гуманного, высоконравственного Гудериана", повесил большой замок на собственную совесть. Он обошёл молчанием истинное лицо фашиста, которым тот прославился во время похода на Восток.
Когда культурный Гудериан занял Ясную Поляну, родовое имение Льва Николаевича Толстого, то изгадил усадьбу так, что в его гуманизме засомневались свои же германские нацисты, не отличавшиеся особой нравственной разборчивостью.
В зданиях усадьбы Льва Толстого по приказу Гудериана устроили конюшни для лошадей из обоза. Редчайшие рукописи гениального художника слова, книги, картины были уничтожены солдатами полка "Великая Германия". Когда служители музея принесли дрова, чтобы фашисты не жгли мебель Толстого и книги из его личной библиотеки, то услышали:
- Дрова нам не нужны, мы сожжём всё, что связано с именем вашего Толстого.
И сожгли!
Апофеозом вандализма генерала Гудериана стало устройство на могиле известного во всём мире русского писателя, солдатского… туалета. Может, в тот момент Гудериан тронулся умом и не понимал, что творили его подчинённые?
Нет, он всё прекрасно понимал!
Ведь он был высокообразованным и высококультурным в фашистском духе, в немецком стиле. А тут, в усадьбе, возле его начищенных сапог лежала другая культура - русская, культура, по его мнению, недочеловеков, на которую не зазорно справить малую или большую нужду, как делают бездомные злые собаки.
"Просвещённый патриот", певец Гудериана заразил своими чувствами многих и многих. В музее одного областного центра, в военном зале, я обратил внимание на портрет Адольфа Гитлера.
- Зачем он здесь? - спросил я сотрудницу.
- А как же! - удивилась она. - Мы же патриоты, мы обязаны понимать историю правильно. Если у нас в экспозиции есть потрет Сталина, то должен висеть и потрет Гитлера.
Такой нынче модный патриотизм.
Но ведь Сталин не планировал уничтожить Москву и на её месте сделать… водохранилище, а всех русских мужчин кастрировать и превратить в рабов.
А Гитлер планировал всё это, и не только планировал, но и пытался осуществить в ходе операции "Барбаросса", когда двинул на Москву огромное количество войск.
Есть ли разница между Сталиным и Гитлером; между тем, кто напал и тем, кто вынужден был обороняться?
Несомненно, для всякого здравомыслящего она, конечно, есть.
Но для историков, вроде той, что встретилась мне в музее, её нет.
Увы, к великому сожалению!
Модный патриотизм, как это ни странно на первый взгляд, таит в себе серьезную опасность, он пытается стереть границу между добром и злом.
С уравнивания в "правах и обязанностях" Сталина и Гитлера, как в приведённом случае в музее, у нас мало- помалу стало происходить забвение истории Великой Отечественной войны и прививание детям и юношам лояльности к фашизму.
И вот уж какая-нибудь девчушка с жаром принимается утверждать, что "немцы были хорошие".
И вот уже все преступления фашистов разом как бы перечёркиваются в юном сознании, и на их место с помощью либерального мифа ставится образ "добрых немцев", которые поселялись в наших деревнях, жили с нашими женщинами, и даже… работали в колхозе.
В замечательном романе "И дольше века длится день" советский писатель Чингиз Айтматов привёл историю о том, как людей превращали в манкуртов, то есть лишали памяти. Раскалённую овечью кожу натягивали на голову, человек корчился от боли и терял сознание. Через какое-то время он приходил в себя, но был уже совершенно другим. Он не знал собственного имени, не помнил название родной страны, не узнавал отца и мать, не мог восстановить свою любовь, он был послушным орудием в чужих руках.
Он превратился в манкурта!
Читатель понимал, что автор рассказал легенду: манкуртизм, скорее, аллегория. Да, так. Но, в то же время, и не совсем так. Парадокс в том, что древнюю сказку в современной России пробуют сделать былью - изъять из сознания народа его историческое прошлое.
Не такую ли вожделённую цель и пытался достичь своим творчеством певец Гудериана? Похоже, весьма похоже. С какой любовью и самозабвением описывал он "светлый образ" генерала Гейнца Гудериана! Из-под пера выходил просто ангел безвинный! Впору ставить в красный угол и молиться, забыв от радости все его кровавые преступления.
А каковы под пером сочинителя командиры Красной армии?
Певец Гудериана изобразил их грубыми недоумками, по уровню интеллекта не превосходящими захудалых колхозных бригадиров. Куда уж им с их свиным рылом в пряничный ряд избранных фашистов.
Но почему же тогда эти колхозные лапти разгромили подчистую гениев блицкрига?
Об этом сочинитель угрюмо умолчал.
Так, реальных героев Великой Отечественной войны подменяют героями фашистской Германии, и эти подмены тиражируют по всей России.
Не отстаёт от "великого" писателя и столь же "великий" издатель. Из месяца в месяц он штампует в Москве повести и романы, где основные фронтовые операции и победы Красной армии в Великой Отечественной войне густо обливаются грязью.
В довершение ко всему издатель выпускает воспоминания Гудериана, умильно называя их "Записки рядового солдата". Издатель, как и писатель, скромно умалчивает, что Гудериан был единственным в войсках 3-го Рейха, который издал приказ - "пленных не брать".
Или вот известный деятель из Петербурга, выступая по радио в Москве, договорился до того, что 22 июня 1941 года Севастополь бомбили… турецкие самолёты.
Во как!
Ведущий передачи сладко ему поддакивал.
Иными словами, "немцы были хорошие". Не они обрушили смертоносный груз на Севастополь, а турки. И этот вещун имеет звание доктор наук, преподаёт где-то, учит молодёжь. Я не удивлюсь, если учёному когда-нибудь в Кремле вручат орден "За заслуги перед Отечеством" - за его открытие по поводу "самолётов турок".
У всякого автора - свой герой.
У имеющего всякие лавры, всевозможные литературные премии, награжденного орденами в Кремле, упомянутого сочинителя, которого можно назвать "русским певцом фашистов", герой - Гудериан.
Мой герой - Иван Степанович Конев.
Я ему обязан, а также обязан генералу Николаю Ватутину, генералу Павлу Ротмистрову, генералу Василию Швецову и миллионам наших погибших солдат и офицеров тем, что они спасли мой родной город от фашистской оккупации, а Родину - от порабощения. И ещё тем, что мирно и счастливо продолжаю жить на улице славного воина, где на табличках звание "маршал" написано с большой буквы - на улице Маршала Конева в достославной Вологде.
А Гудериану я лично не обязан ничем!
Наоборот - он мне обязан! Он не вернул мне долг за поруганную отчую землю, за безвинно убитых, за сожжённые города и деревни, за истребление фашистами моего древнего крестьянского рода, у которого война забрала всех мужчин.
Да простит меня читатель за отступление. Наболело - не мог не выплеснуть! В самом деле, как ничтожна суета по возвеличиванию фашистских военных командиров-преступников перед всем человечеством, преуспеть в котором изо всех сил желают современные либералы в России.
Бедные, несчастные люди, мне их искренне жаль!
4
Вернусь в позднюю осень 41-го, на заснеженный просёлок.
Свернуть с него на автотрассу Москва-Ленинград представляло большую опасность. Немецкие самолёты стерегли дорогу днём и ночью, бомбили подряд всё, что двигалось - машины, конные повозки, безлошадных пешеходов, а иногда - и стада коров, которых, спасая, перегоняли с западных районов на восток.
Поэтому чаще приходилось пробираться окольными путями. Особых трудностей не возникло, Николай Чуранов прекрасно угадывал местность с одного взгляда, будто ехал по вологодским знакомым местам, ни разу он не заблудился.
Сон у генерала после прочтения листовки пропал совсем.
Внимая убаюкивающему гулу мотора, Конев всё думал и думал о себе, о ситуации, возникшей в Советском Союзе из-за внезапного нападения фашистов и вынужденного нашего отступления.
Тяжелые мысли перетекали из вчерашнего дня в близкое прошлое, а из того былого - опять в минувший день. Томили генерала вопросы: "Мог ли Сталин негласно распорядиться о расправе над ним? Только ли его вина была в том, что дивизии попали в окружение под Вязьмой? Где теперь Анна и дети, что с ними? Как сложится его завтрашний день?".
Вставал в памяти тридцать седьмой, а за ним - и тридцать восьмой годы, когда уничтожали верхушку Красной армии, полководцев арестовывали одного за другим, многих - пускали в расход; когда чувства страха, унижения, какой-то неминуемой безысходности тяготели над большей частью офицеров, начиная от командира роты и кончая командующим округом. Тогда чувство товарищества, чувство дружеского локтя, чувство взаимовыручки уступали место нелепой подозрительности.
Над Коневым же, который командовал стрелковым полком, тучи, к удивлению многих, не сгущались, его не трогали, как бы обходили стороной. Может, поэтому он не утрачивал привычного жизнелюбия, не принимал армейского уныния, считал, что оно противно войску, действует на солдат, будто язва смертельная. Конев искренне, всей душой любил армию, особенно любил "поле боя", то есть, разные учения, которые проводил с вдохновением, исполнял их, как актёр на сцене заветную роль.
После одного из таких учений начальник Генерального штаба Красной армии, маршал Борис Михайлович Шапошников, разговаривая с Коневым наедине, заметил: "У вас есть задатки к вождению войск, чувствуется, что вы можете стать мастером манёвра".
Иван Степанович смутился, даже краска выступила на щеках, он замешкался, не зная, что ответить начальнику Генштаба.
Шапошников редко кого хвалил, оценка начальника высокого ранга налагала на командира полка тройную ответственность в делах и словах.
После чисток в армии Сталин пристально следил за теми, кого лукавые наветы, а за редким исключением - и справедливые, не коснулись. Он как бы прикидывал: стоит ли выдвигать их вперёд в будущей войне? И Конев, так ему иногда казалось, ощущал на себе интерес Иосифа Виссарионовича, потому и находился под обаянием личности Сталина, безгранично доверял ему.
Что привлекало полковника в вожде?
Его огромная сила воли, твёрдость в ситуациях, требующих быстрых действий, личная проницательность, интуиция. Не одним днём жил Сталин, умел заглянуть в будущее. Он как бы предчувствовал неизбежность столкновения двух цивилизаций - западной фашистской и восточной русской. И, по мере возможностей, готовил страну к грядущему катаклизму.
Он думал о рывке в экономике, без чего устоять перед набиравшим силу врагом было невозможно.
Начиная с 30-х годов, в Советском Союзе каждый год строили 8–9 тысяч разных предприятий: от металлургических заводов, угольных шахт до кондитерских и обувных фабрик; покупали на Западе самые передовые технологии, особенно - для машиностроения, приглашали специалистов из других стран, если не находили своих.
Всё это не могло не вызывать положительных эмоций у населения, у Красной армии - в том числе.
За три месяца войны чувства Конева к Сталину изменились. Нет, он был уверен, что не потерял симпатии к вождю, симпатия осталась, но горячего восторга в душе уже не возникало. Генерал ощущал, что воля Сталина, прежде столь мощная, не достигала фронта, где-то терялась, как искра в моторной свече, когда не заводится двигатель машины. Почему такое происходило? Конев не мог понять до конца.
Неужели Сталин растерялся? Или позволил себе расслабиться? Или кто-то, не менее сильный, чем он, действовал наперекор?
Кто знает!
В любом случае, Иван Степанович думал, что виновником за катастрофу под Вязьмой Сталин выбрал его и меру назначил самую-самую. Но, видимо, генерал Георгий Константинович Жуков на каком-то этапе, то ли будучи в Москве, то ли по пути в Столбы, то ли уже в должности командующего Западным фронтом, сумел убедить Сталина в том, что виноват не один Конев, и Верховный Главнокомандующий, возможно, сменил гнев на милость, отменил прежнее своё решение.
Может, и так!
По крайней мере, Коневу хотелось, чтобы было именно так.
А почему давно нет письма от Анны? Он по-прежнему любил её, переживал за неё, не знал, что с нею и с детьми.
Вдали обозначилось зарево пожара.
- Подъезжаем к Торжку, - обронил Николай Чуранов.
Генерал встряхнулся от воспоминаний, вскинул голову, оглядывал из машины окрестности, надвигавшийся пригород.
Торжок имел прифронтовой вид, был готов отразить натиск фашистов, а если случится, то и выдержать длительную осаду. Очевидно, зная о намерениях горожан, авиация немцев беспрерывно гудела в небе, сбрасывала фугасные и зажигательные бомбы. Их самолёты сделали около двух тысяч вылетов, не считаясь с тем, что несли немалые потери.