- Братцы, хорош лаяться!
Из темноты вынырнули три фигурки, подошли и сели полукругом на корточки около нас, бесцеремонно разглядывая меня.
- Я не понял, что за…? - разозлился Чендряков.
- Мы цветы принесли девушке. Поздравляем вас с прибытием в нашу доблестную часть! - объявил лопоухий паренек, протягивая мне пучок жухлой травы.
- Две секунды на передислокацию, рядовые! - рявкнул Сашка. Мальчишки сунули ему в руки пачку "Примы" и бутылку, мне "букет" и растаяли в темноте.
- С-с… совсем распоясались!
- Командир, - с сарказмом выдала я. Сержант строго глянул на меня и улыбнулся:
- Ладно…
И погладил ладонью по спине. Я дернулась, недобро сверкнув глазами.
- Чего ты? - попытался обнять. - Нравишься ты мне очень, Олеся.
- Замечательно. Руки убери.
- Вот ты какая! А если меня завтра на боевые, и всё - кончится Чендряков? - сжал мои плечи и, вздохнув, потерся лбом о плечо. Я начала закипать. - Я как тебя увидел - понял - тебя я ждал… Олесенька, - попытался поцеловать.
Я мысленно усмехнулась и повторила то, что в свое время охладило пыл одного такого же шустрого мальчика. Не стала сопротивляться и как только губы парня накрыли мои, сомкнула зубы не жалея сил.
- A-а! Твою!.. У-у… - отпрянул, взвыв, сержант. Прижал руку к прокушенной губе. Уставился на меня так, словно хотел задушить. - Ну, ты… Точно Фея!
Я напряглась, готовясь к нападению, но, к своему удивлению, увидела, как злость в глазах сержанта сменилась восхищением:
- Ну, Олеська! Такого я еще… Блин, а? Как ты меня?! Не хрен лазить, где стреляют? Понял! Больше не буду. Мир? - протянул ладонь. Я с сомнением и недоверием посмотрела на него и несмело протянула свою:
- Мир.
- Если кто обижать вздумает, только скажи, поняла?
- Я сама за себя постоять могу.
- Это я уяснил! - хохотнул и поморщился, притрагиваясь к губе. - Твою моджахедову маму, а?.. Братва ржать будет!
Но отчего-то это его не возмущало, а восхищало, и я видела, что он искренне рад подобному повороту событий, но почему - не понимала.
- Короче, сестренка, контингент здесь разный, не все такие… ха!.. как я. Трудности будут: забуреет кто, нюх потеряет или… не знаю, воды там принести, в духан сбегать - ко мне смело обращайся - сделаю. Короче, ты не одна - мы вместе!
- Спасибо! - искренне порадовалась я.
Так у меня появился верный друг. Первый.
В ту ночь, лежа на койке в комнате Рапсодии, которая любезно пригласила меня к себе, увидев мою неприкаянность, я подумала, что самый суетный и впечатлительный день позади. Дальше будет спокойней и проще. Однако смех Вики, что я слышала за стеной, не давал мне увериться, что так оно и будет, и червячок сомнений все же остался…
Дни шли. Мы обживались, знакомились. И тот червячок очень быстро превратился в питона.
Вика закрутила роман с Голубевым, чем очень сильно тревожила меня. Галина, оказавшаяся мастерицей на все руки - парикмахершей и продавщицей, по совместительству пополняла свой капитал самым незамысловатым способом. У нее постоянно были гости, а комната ломилась от барахла.
Я не понимала ее, как ни пыталась, и старалась держаться на расстоянии, за что удостоилась ответной неприязни. Она презрительно смотрела на меня и смеялась, стремясь обидеть или задеть, я не отставала и не выбирала выражений, разговаривая с ней. Началась война на войне. Вика в ней не участвовала и, пытаясь вразумить меня, аргументировала поведение Галины избитой фразой: каждый живет, как может. Обретя возлюбленного, Виктория стала иначе смотреть на мир, примиряясь с тем, что раньше вызывало у нее такую же негативную реакцию, как у меня. Но подругу я могла понять, Галину же - нет. Ее низость, бесстыдство и цинизм не принимались ни разумом, ни сердцем. Грязь, как ее ни назови, остается грязью.
Конфронтация росла. Вика махнула на нас с Галиной рукой и занималась исключительно своим любимым. Рапсодия вообще редко куда-нибудь вмешивалась. Она все видела, слышала, знала, но молчала, придерживаясь строгого нейтралитета. Ее интересовал лишь один вопрос - ее дорогой Колобок.
Масонов был всегда по уши в делах и, беспрестанно ругаясь, метался по части с утра до вечера, то и дело улетал в Кандагар. Кузнецов вышел из запоя и начал томить меня долгими взглядами, от которых хотелось скрыться, сбежав хоть на край света. Свиридов оказался мужчиной грубым и угрюмым. Слава Богу, что хоть ему было плевать на меня. А вот его зам, мужчина хитрый и въедливый, постоянно держал меня в напряжении, заставляя вести оборонительные бои. Он устраивал мне нудные, длинные, неприятные выволочки по самому пустячному поводу - пропущенной запятой в документе, выбившейся прядки у виска, разговору с солдатом.
"Неуставные отношения" - так он называл мое общение с ребятами и пророчествовал стезю Галины, сначала намекая, а потом открыто обвиняя в интимных отношениях со всем батальоном. Оправдываться смысла не было. Любое мое А, оборачивалось его Б, В, Г… Он начинал брызгать слюной, уже не стесняясь в выражениях, и поддерживал свою вставную челюсть, которая в такие моменты то и дело выпадала, ставя его в дурацкое положение.
Иногда из злого цербера он превращался в домашнего щенка. Но это было для меня еще хуже, потому что в этом состоянии он начинал активно ухаживать за мной, льстить, отвешивать глупейшие комплименты, всучивать мне подарки в виде ненавистных югославских леденцов или пепельницы из панциря черепахи. Я отказывалась, и он начинал буйствовать, возвращаясь к образу цепного пса. Поэтому я стала скидывать презенты в ящик стола и благополучно забывать о них. Но это не спасало, он опять начинал бесноваться.
Я не знала, что делать. Жаловаться? Не в моем духе. Да и кому? Чендрякову?
Как-то я, не думая, сболтнула Саше, что сержант Иван Цуп пытался вломиться ко мне в комнату. Мы посмеялись, а на следующий день я увидела Цупа у Вики в перевязочной. Его сильно избили, хоть он упорно твердил, что упал ночью у сортира. Я, конечно, поняла, что к чему, и больше старалась не болтать лишнего, чтоб не устраивать дополнительных напрягов в части.
Я понимала: меня прессуют, зажимают в тиски, проверяя на прочность. С одной стороны, война с Галиной - дома, с другой, война с замкомбрига - на службе, с третьей - война вообще и в частности, и беспрестанная гибель ребят, с которыми еще вчера сидела на БТР и, смеясь, лузгала семечки.
Друзей у меня было много, но они множились так же быстро, как и исчезали - погибали на боевых. Сначала я, не стесняясь, плакала, потом уже не могла и старалась не думать, глядя на лица парней, что вижу их в последний раз. Но тоска и предчувствие беды уже сжились со мной и проступали во взгляде так явно, что друзья, обеспокоенные моей меланхолией, выворачивались наизнанку, пытаясь меня развлечь. Я же в ответ пыталась отплатить им за то хоть малой толикой человеческого понимания, сопереживания, скрасить их жизнь теплом и радостью. Я еще старалась быть веселой, еще не разучилась смеяться. Я еще чувствовала холод, страх и боль, глядя, как ребята уходят на боевое задание. И крестила их в спину и отвечала смущенной улыбкой на понимающее подмигивание Щегла, Сашки, Голубя, Винтаря, Зубра… Да разве перечислить всех, кого я знала и провожала на боевые… и больше не встретила.
В тот день территорию бригады обстреляли из минометов.
Штаб обезлюдел. Все, от замполита до комбрига, побежали координировать действия. Был открыт ответный огонь. В санчасть начали прибывать раненые, и я поспешила туда, на помощь Рапсодии, Барсуку и Вике. Кровь меня не страшила, я была уверена, что смогу, справлюсь. Мобилизирую силы и поборю угнетающую меня особенность. Однако она оказалась сильней меня… Я зашла в перевязочную и поплыла, увидев красные пятна на солдатских робах, белых простынях, открытые раны, искаженные лица, окровавленные бинты.
Барсук вытащил пулю из руки Монгола и повернулся ко мне - я увидела кровь на кусочке металла и зажала одной рукой рот, а другой вцепилась в косяк, чтоб не упасть.
- Зачем ты пришла?! - закричала Вика, спешно сунула мне в руку вату с нашатырем и вытолкала вон, захлопнув дверь. Но и в коридоре стояли двое солдат - у одного лицо в крови, у другого рукав - мне стало еще хуже. Я еле доковыляла до выхода и у дверей столкнулась с торсом в тельняшке. Нет, конечно, торс не ходил отдельно, у тела наверняка была голова и все, что положено человеку, но я увидела лишь эту часть и окровавленную повязку на предплечье, и не устояла на ногах. Чьи-то руки подхватили меня и вытащили на улицу, на свежий воздух. Сунули под нос нашатырь.
Бой закончился, а, может, я оглохла - потому что было очень тихо. Я хлопала ресницами и смотрела в удивительные, прекрасные глаза, которые, не мигая, смотрели на меня. Аммиак потихоньку приводил меня в чувство. И первым был - стыд. Мужчина сидел на корточках возле меня, держал за руку и терпеливо ждал, когда я перестану напоминать своим видом привидение. А мне было стыдно за свою слабость, за то, что кто-то узнал о ней, за то, что я такая ненормальная, трусишка… На глаза навернулись невольные слезы, и это еще больше меня расстроило.
Мужчина улыбнулся светло, нежно и осторожно, пальцем отер слезу. Я опустила взгляд, смутившись, и опять увидела пятно крови на его повязке. Меня качнуло.
- Ну, ты как? Привет, Паша… Эй, подруга дней моих суровых!
Я боялась открыть глаза и старалась глубоко дышать - голос Вики тревожил меня некстати - я почти справилась с дурнотой, почти поборола головокружение.
- Что с ней? - спросил участливый мужской голос. - Крови боится?
- Ага! И потащилась еще нам помогать! Сейчас саму откачивать надо!
"Отстань", - мысленно огрызнулась я на подругу и открыла глаза, чтоб возмутиться вслух. И не смогла - на меня по-прежнему смотрел тот самый мужчина. Мне было трудно определить, как он смотрел, потому что в его глазах было все: от восхищения до легкого укора, и ни грамма осуждения, как я предполагала. Мое сердце не зашлось, не затрепетало, пульс не участился, и розы вокруг не расцвели. Ничего вокруг не изменилось, как не изменилось во мне. Но я отчего-то отчетливо поняла, что хочу, чтоб он продолжал смотреть на меня. Что именно его я готова любить, ждать с боевых, готовить обалденный суп из концентратов, как делает это Рапсодия для своего дорогого Колобка, улыбаться, как последняя дурочка, слушать его и слушаться, слышать и говорить с ним. Довериться без остатка.
- Тебе лучше? - качнулась ко мне Вика, а я лишь заметила, как мужчина прикрыл беретом пятно крови на своей руке и смущенно улыбнулся мне:
- Как вы, Олеся?
"Откуда он знает мое имя?" - удивилась я, и мои зрачки, наверное, превратились в блюдца, а глаза в блюда.
- Хорошо, - солгала смело. - Откуда вы знаете, как меня зовут? Я вас не знаю.
- Старший лейтенант Шлыков. Павел.
"Павел…" - прошептали мои губы, а глаза-предатели продолжали беззастенчиво изучать приятное лицо мужчины. Нет, не приятное - красивое. Нет, не красивое - прекрасное, уникальное, идеальное. Я очнулась, лишь услышав понимающий смешок подруги:
- Приплыла Казакова. Ладно, не буду мешать. Паш, на перевязку не забудь зайти… если не выздоровеешь. Хи-и.
Павел улыбнулся, а я пожалела, что под рукой нет ничего более увесистого, чем кусочка ваты с нашатырем, чтоб запустить в подругу.
Мужчина сел слева от меня, тем самым скрыв свою рану от моих глаз и продолжая держать меня за руку, спросил:
- Зачем же вы пошли в госпиталь, раз вам плохо от вида крови?
Я не могла ему солгать:
- Думала, рано или поздно привыкну, - и смутилась от двусмысленности произнесенной фразы.
- Разве можно к этому привыкнуть?
- Нет, конечно, я о себе. Стыдно бояться крови… Я трус?
- Нет, Леся, наоборот.
"Он шутит?" - не поверила я, но "Леся" - домашнее, мамино - сбило меня с мысли и толку.
- Только не говорите, пожалуйста, никому, - выдавила через силу.
Он лишь кивнул - я поняла, так и будет, не скажет, не посмеется. Ему можно верить, решила я, и действительно безоговорочно поверила бы в любую чушь, что бы он ни сказал. Но Павел молчал. Смотрел на меня, не отрывая взгляда, и молчал. Я тоже. Смешное, глупейшее положение. Если б нас видели со стороны - решили б, что мы оба ненормальные.
- Странно, что я не видела вас раньше. Мы здесь уже месяц.
- Тридцать четыре дня, - уточнил он. - Вы прилетели с Малышевым. Стояли на бетонке испуганные, какие-то… трогательно-растерянные.
- Я не помню тебя.
- А ты на меня и не смотрела.
Он отвернулся, огляделся, уставился в небо, вздохнул и нехотя выпустил мою ладонь из своей:
- Мне пора.
Я с трудом удержалась, чтоб не брякнуть банально навязчивое: "А мы еще увидимся?" Или что-то в этом духе. Он ушел, а я так и осталась сидеть, еще не понимая, что произошло, но четко осознавая, что что-то произошло точно.
Тридцать четыре дня. Он пунктуально посчитал, сколько времени мы здесь. Но не попадался на глаза, не лез, как другие, с ухаживаниями, не навязывался в друзья. Значит ли это, что он и дальше не станет приближаться ко мне?
Вечером начальство немного успокоилось после утреннего происшествия, и замкомбрига, включив ненавистный мне полонез Огинского, начал накачивать себя спиртным.
Я решила, что пора мне уходить, и пошла искать Сашу. Он драил БТР и насвистывал.
- Сань, - потянула я за рукав тельняшки.
- Ну? - обернулся. - Ты чего, Лесь? Случилось что?
- Я спросить хотела, карты где можно купить?
- Какие карты? Кандагара, Джелалабада?
- Да ты что - игральные карты, обычные! Желательно новые, еще не игранные.
- Фьють! - почесал затылок Чендряков, соображая. - Попытаюсь… А зачем тебе?
- Надо, Санечка, очень надо.
- Чё ты мутишь? - прищурился он подозрительно. - Не вздумай в карты играть садиться!
Я знала привычку ребят играть на приз, желание, банку тушенки, реже - на афгани.
- Нет, Саша, глупо с вами играть, - улыбнулась я. - Шулер с шулером - мне куда? Я пасьянсы хочу раскладывать. А то сижу в штабе, от тоски сохну, пока Головянкин классику слушает, а комбриг лютует.
Парень оглядел меня, соображая, можно ли верить, и вздохнул:
- Ладно.
Огляделся и, свистнув, позвал новобранца:
- Нужны карты, новая колода. Час на то, чтоб найти.
- Товарищ сержант, где ж я их найду? - растерялся парнишка.
- А мне по… колено, - рявкнул ему в лицо. - В крайнем случае, роди, понял?!
- Понял, - и поплелся в сторону.
- Бегом, дурында! Е… с-студей!
- Зря ты его, - качнула я головой, запечалившись, что из-за моей блажи у солдата головной боли прибавилось.
- Кончай нотации читать, училка прямо!
И тут краем глаза я заметила его. Павел стоял метрах в двадцати от нас и о чем-то беседовал с лейтенантом Левитиным. Беседовал с ним, а смотрел на меня. И я стояла и смотрела на него, не зная: убежать, залезть под БТР, улыбнуться? Я очнулась - Саша помахал перед моим лицом ладонью:
- Алло, каптерка? - и покосился на Шлыкова. Тот сделал вид, что внимательно слушает товарища. - Так зачем, говоришь, карты? Пасьянс? - протянул прозорливый брат по оружию.
- Хочешь, тебя научу?
- Угу, - сплюнул он в сторону.
Карты мне все-таки достали, принесли прямо в модуль, но погадать, как я хотела, не удалось. Только разложила колоду, как в комнату ввалился пьяный Головянкин. Плюхнул на стол, прямо на карты, пакет с джинсами и японский магнитофон.
- Тебе! - ткнул пальцем в них.
- Спасибо, но мне не надо.
Я, конечно, с удовольствием бы добавила: комнаты перепутали, Сергей Николаевич, Галочка в соседней. Но побоялась обострить отношения и промолчала.
А Головянкин вдруг рухнул на колени и сгреб меня руками, пытаясь завалить на кровать:
- Для тебя, все для тебя… Только скажи: я генералом стану, вертолет тебе куплю, - хрипел, дыша мне в лицо перегаром. - Душу ты мне всю вынула, жить без тебя не могу… Ну, что тебе солдатня?!.. Молоденьких любишь? Они ж ничего не знают, не могут! Хрен с яйцами путают…
Я пыталась оттолкнуть его, вырваться - без толку. Пришлось пойти на крайние меры и изобразить приступ эпилепсии. Я, вытаращив глаза, дико закричала в лицо подполковнику и забилась, хаотично взмахивая руками, взбрыкивая ногами. Головянкин оторопел и чуть отодвинулся, соображая, что это со мной. Его затуманенный алкоголем мозг соображал хуже, чем хотел хозяин. Мне хватило пары секунд паузы, чтоб воспользоваться растерянностью сексуально озабоченного и от души врезать ему. Сергея Николаевича мотнуло в сторону, удар, пришедший под дых, свалил на пол, а пятка, напомнившая, где его главное достоинство, лишила желания обладать. Понятно - на пару минут, не больше, но мне хватит - я вылетела прочь из модуля.
Я, вообще-то, очень странный человек. Все нормальные люди сначала пугаются, потом соображают и только тогда действуют. У меня всегда в этом смысле была замедленная реакция и происходило все наоборот: сначала я действовала, потом соображала и только после - пугалась.
Один на один с больным на весь состав организма подполковником мне было не страшно - противно и мерзко до тошноты, но когда я вылетела на улицу в холодную темноту афганской ночи, до меня дошло: только что чудом избежала изнасилования, - мне стало по-настоящему страшно. Следом пришли и другие мысли, от которых меня пробрала мелкая дрожь и навернулись слезы на глаза - это может случиться вновь, и тогда мне может не повезти, как сейчас, и замкомбрига дойдет до конца!
С кем посоветоваться? Кому жаловаться? Как спасаться?
Ноги сами несли меня по части, но куда - я даже не думала.
Я вылетела к укрепдзоту, где, на мое счастье, дежурил Алеша Ригель, и всхлипнула на окрик часового, зажмурилась от света фонарика в лицо.
- Ёлы! Леся!! - рванул ко мне Ригель, рядом встал Петя Чижов, и оба хмуро разглядывали мое лицо.
- Я ж чуть не шмальнул! - взвыл Ригель, сообразив, что могло произойти. Чиж толкнул его в бок и, сняв с себя бушлат, накинул мне на плечи:
- Пошли.
Они усадили меня у каменной кладки и сунули в руку фляжку:
- Глотни, сестренка.
Спирт обжег горло, и слезы на щеках можно было списать на крепость напитка. Еще пара минут и я начала соображать, приходить в себя. Появилось запоздавшее сожаление, что я пришла сюда, а не пошла к Вике. Пусть бы я нарушила их идиллию с Голубком, зато не выглядела бы идиоткой в глазах часовых, не всполошила бы их.
Поздно - из темноты тенями уже выныривали Сашок, Федя Ягода и Чиж, который их и позвал. Сашка внимательно оглядел меня и, зло скривившись, процедил:
- Шепни имя суки.
Как он догадался, как понял, я не знаю, но мне стало теперь не просто страшно, а панически. Зная петушиный характер Чендрякова, ухаря и пофигиста, я понимала, что его не остановит и чин Головянкина. Он просто уложит подполковника пулей в лоб и с улыбочкой отправится под трибунал. А я этого не хотела.
Я вытерла слезы и бодро улыбнулась дрогнувшими губами:
- Сон плохой приснился, извини. Зря ты, Чиж, всполошил всех.
- Угу, - прищурился Сашок, сел на землю и, кивнув Ягоде, достал папиросы. Федя неслышно исчез в темноте, словно растворился. Чиж замер неподалеку, оглядывая местность.