Заголосил где-то близко за домами паровоз, тут же распахнулось огромное окраинное пространство с полоской редких тополей по горизонту, могильными памятниками, оградками; дорога пошла нырять по выбоинам, "паккард" полз, переваливаясь, скрипел, брызгал грязью. Кладбище было большим и беспорядочным, могилы разбегались, как испуганные, от небольшой кирпичной часовенки, стоявшей в самой гуще. Хилые деревца мотались под ветром.
Свентицкий покосился на Молочкова, сказал:
- Так я и думал. Месье, вы не напишете от моего имени папе? Я не хочу, чтобы наш фамильный саратовский склеп был лишен моего праха. Его же батенька из гранита отгрохал… Уральского… На вечные времена.
- Вы знаете, шутите, да не очень, - неприязненно покосился Молочков. - От ваших шуточек знаете чем пахнет?
"Паккард" обогнул кладбище, и стало видно поле, песчаное, покрытое редкой ржавой травкой. На краю его был железнодорожный тупик. Там стояло несколько бурых теплушек. Близ поля, в гуще небольшого сада (деревья, еще голые, просвечивали насквозь), виднелось деревянное двухэтажное здание с башенками и колоннами, множеством окон и крылец, похожее на дачу какого-нибудь разбогатевшего на осетрах местного купчины. Над зданием полоскался вылинявший красный флажок, чуть выше него, на мачте, пузырился полосатый "колдун" - метеорологическая колбаса из полотна, непременный знак каждого приличного аэродромного поля.
На поле - Щепкин даже привстал от радости - парусила под ветром огромная авиационная палатка, вся в заплатах, временный ангар для укрытия и обслуживания аппаратов - вещь знакомая. А на самом поле были видны машины.
Солидный и большой "Фарман-30", "тридцаточка", как его называли, стоял полувыкаченный из авиапалатки. Чуть в стороне была видна двухместная машина неизвестной марки. Впоследствии Щепкин узнал, что это настоящий гибрид: фюзеляж от "лебедя", шасси с "анасаля", мотор с "сопвича". Остальные пилоты называли машину "бутербродом", но хозяин ее, Кондратюк, упрямо именовал "сопвичем". Сейчас на плоскостях этого мощного сооружения мотористы подновляли звезды…
Звонкий, тугой гул, знакомый до боли, с ясным металлическим призвуком, который дает только ротативный мощный мотор "гном", вращающий под капотом бешено цилиндры вокруг неподвижного вала, шел от одноместного истребителя "ньюпора". Тупорылый, с короткими, похожими на плавники крыльями и скошенным изящным хвостовым оперением, он катился по полю, подпрыгивая на толстых пневматических шинах. Над кабиной виднелась кожаная голова авиатора, он пробовал, видно, мотор, гоняя его на разных режимах. Поле исполосовали влажные треки от колес.
Ясно было, что "ньюпор" недавно ремонтировали, на плоскости сверху ярко блестел жестяный бензиновый бачок, его не успели закрасить. Зато капот рдел от алой эмали. "Ньюпор" выглядел кокетливо и ухоженно…
На звезды здесь краски не жалели, они выглядели празднично, огромные и маленькие украшали и плоскости и фюзеляжи.
Одним взглядом жадно охватил Щепкин аэродром, успел заметить груду бочек в стороне, охраняемую часовым, плотников на двух новых сараях, брезент, расстеленный на земле, на котором оружейники собирали "льюис" на высоких тонких ножках, успел вдохнуть тот неповторимый аромат аэродрома, ту смесь запахов бензина, подгорелой касторки, лака, резины, которая волнует каждого человека, имеющего отношение к авиации, как "паккард" подкатил к даче и Молочков сказал:
- Слезай, приехали…
Они поднялись на второй этаж, в комнату, окна которой "фонарем" выходили на поле. За столом сидел аккуратный небольшой человечек с задумчивыми голубыми глазами, бритый наголо, за ворот заткнута салфетка, ножом и вилкой красиво ел ломтики хлеба, макая их в тарелку с подсоленным - крупинки соли не успели расе таять - растительным маслом. Вид у него был довольный, словно наслаждался по меньшей мере осетриной.
- Вот привез, товарищ Туманов, как вы просили… - сказал Молочков.
Туманов встал, щелкнул каблуками.
- Спасибо, Молочков! Можете быть свободны!
- Не могу! - возразил Молочков. - У меня еще дело есть.
Он покопался в портфеле, вынул и протянул Щепкину листок. На нем на машинке под копирку было отпечатано, что "гражданин такой-то (фамилия Щепкина была вписана от руки аккуратным школьным почерком) ручается за гражданина такого-то (фамилия Свентицкого была вписана тоже старательно) и гарантирует, что…" Далее шло перечисление, чего не должен делать Свентицкий. Не делать он должен был многого. Заявлений против советской власти и ее органов, контрреволюционных поступков, распространения враждебных слухов, вооруженных выступлений… Перечень занимал полстраницы. Не сказано было только, а что же должен был делать Свентицкий.
В конце заявлено было прямо и категорически: "В случае неисполнения вышеперечисленного поручитель несет кару по всей строгости законов за поручаемого".
Свентицкий, заглядывавший через плечо, с уважением засвистел.
- Ох ты! Неужели решишься, Данечка?
- Не мной придумано, - угрюмо сказал Молочков. - Не помешает.
Щепкин подписался.
- Я к вам, товарищ Щепкин, претензий не имею, - сказал Молочков. - И вы на меня тоже не обижайтесь. Служба есть служба. Мы еще свидимся.
Молочков улыбнулся и вышел.
- Поскольку мой лучший друг, товарищ Щепкин, выдал вексель на мою лояльность, я имею право задать вопрос? - Свентицкий оживал, хамея на глазах.
- Да, - кивнул Туманов.
- Вы меня намерены задержать? Здесь?
- Извините, намерен! Предлагаю служить в нашем авиаотряде, командиром которого я имею высокую честь состоять…
- Летать я не против. Но не в этой дыре! - перебил Свентицкий. - Я хочу домой! Или хотя бы в Москву! Белокаменную! Златоглавую! К Царь-пушке! И вы не имеете права…
- Может быть, вы пока прогуляетесь, гражданин Свентицкий?
Свентицкий оскорбленно вздернул голову, вышел.
- Это он так… Останется, - сказал Щепкин.
- Останется не останется - вам его лучше знать. Как скажете, так и будет! У нас сейчас в авиации все бывает. Среди летного состава каждый второй - сомнителен. Сеют их, просеивают, а толку? Слыхали, может быть, что в январе в Воронеже стряслось?
- Откуда? - засмеялся Щепкин.
- Капитан Свешников увел к белым весь авиаотряд! Перелетели! Девять машин!
- Много… - согласился Щепкин.
- На карту взглянете?
- Непременно.
Туманов разложил на столе потертую на сгибах карту, всю в старых карандашных пометках, в дырах от ластика.
- Спасибо вам за своевременное предупреждение о том, что британцы будут бомбардировать город! - сказал он. - Населению, пока без разъяснений, приказано крепить погреба, заняться убежищами. Имеется на весь гарнизон одна зенитная пушка, но к ней нет снарядов. Обещали прислать. Значит, как ни раздумывай, а основная тяжесть обороны воздушной падает на наш отряд. Пилоты у меня из разных частей, и хотя еще не совсем притерлись друг к другу, но летать могут. Тут другое дело, товарищ Щепкин… Раз есть против нас летчики, значит, придется с ними драться. А стрелять мои в воздухе еще не очень ловки. Да и за зиму отвыкли… Как вас там, во Франции, учили этому делу?
- Само собой…
- Вот и возьмитесь. Для начала. Чтоб они у нас и сами стрелять могли, и чужой пальбы не боялись.
- Хорошо, - сказал Щепкин.
- Теперь взгляните на карту, товарищ Щепкин. Вот эти пометки означают промежуточные площадки, которые мы оборудовали за зиму. Что такое площадка? Три-четыре бочки с бензином, касторкой, немного медикаментов, патроны… На каждой по два-три бойца. Охрана.
- Маловато их… Площадок.
- Сколько смогли, - сказал Туманов. - Зато в дальнюю разведку ходить сможем… Что в сторону Гурьева, на Александрово-форт, что в сторону Святого Креста…
- Это все хорошо, - согласился Щепкин. - Только в одном славяно-британском корпусе уже почти восемьдесят машин. И все новехонькие, последних марок: "де-хэвиленды", двухместные, тяжелые… "эс-и-файфы"… А у вас сколько машин?
- Пять. Битые.
- Трудно будет…
- Тут еще были сведения от товарища Силантьева: на острове - база морской авиации, летающие лодки, шесть штук. И под Кизляром, вот здесь, - он ткнул в карту, - тоже аэродром.
- А вы Силантьева знали? - удивился Щепкин.
- Храбрый был человек… - вздохнул Туманов. - Ничего не боялся. Как он из Батума в Астрахань добрался, никто не понимал. Приходил, спрашивал, нельзя ли отсюда в район Баку воздухом листовки для англичан переправлять.
- Какие листовки?
- Не все же британские матросы покорны офицерам. Многие уже соображать начинают, против кого их воевать привезли. Вот для них здесь, в Астрахани, и печатаются листовки на английском. Потом как-то переправляют. А воздухом у нас не выходит. Расстояние… А как его схватили?
- Тиф прихватил. Он у калмыков в юрте отлеживался. Кто-то из богатеньких выдал.
- А ведь он к вам шел, - сказал Туманов. - В штаарме встревожились. Слухи пошли, что в отряде у вас чуть ли не полсотни машин. Так он по льду, по кромке, один ушел… Глупо как! Не повезло…
7
К апрелю в отряде Черкизова, который уже перебазировался на новую станцию, собралось шестеро разысканных в пехотных полках пилотов. Среди них прибыл и барон Тубеншляк. Удивленно уставился на отощавшего Черкизова, еще не снявшего повязки с головы:
- Кто же это тебя так, Витюша?
Черкизов в подробности входить не стал. Было стыдно: нанюхался кокаину в ту чертову ночь, проболтался. Не скользни граненая бутылка вдоль виска, лежать бы ему в могиле. Единственное утешение - по весне казаки наткнулись на два тела в степи, видно, люди замерзли. Весеннее тепло разъело тела до неузнаваемости, но Черкизов, услышав, решил: они.
- Ну-с, Щепкин - этот быдло… - не удивился барон. - Но Леон?! С ним?!.
Черкизов рассуждать над тонкими движениями душ беглецов не стал, не до того было. Из штаба только что пришло известие: едут британские авиаторы, дабы своими усилиями споспешествовать скорейшему разгрому красных войск. К их приезду Черкизов был готов: новенькие "де-хэвиленды" и "сопвичи" уже извлекли из ящиков, собрали, проверили моторы, даже порулили немножко. Но взлетать никто не решился, земля была еще влажной и вязкой.
Черкизов не хотел ударить лицом в грязь перед шеф-пайлотом Лоуфордом. Выбрал в поселке три самых богатых дома, приказал хозяевам приготовиться к приему именитых постояльцев, блюсти в домах чистоту, исполнять все желания мужественных героев. Хозяева приказ поняли по-своему. В трех дворах начали предсмертно вопить свиньи, которых кололи на угощение, из погребов выкатывали бочонки недурного местного вина, потрошили кур…
В утро, когда должны были приехать британцы, блистающие свежим лаком аппараты повыкатывали из авиационных палаток, выстроили крыло к крылу в линейку. Обслуга застыла в шеренге по двое вся трезвая.
Русские авиаторы на этот случай припарадились, поскидывали кожаные, промасленные тужурки, надели френчи. Тубеншляк был в белых перчатках, желтом, как апельсин, шлеме, небесно-голубом, сшитом по заказу мундире неизвестного рода войск.
- Ты бы, Митя, того… - сказал Черкизов. - Что ты как попугай? Что у тебя хаки нет?
Тубеншляк обиделся, краснея, сказал:
- А, пошли вы все… Не нравится, могу и уйти!
- И уйди, Митя, уйди, - мягко сказал Черкизов.
Тубеншляк выругался и вправду ушел.
С утра на мачте, где обычно болтался полосатый мешок для измерения направления ветра, подняли трехцветный флаг Российской империи, на крыльях аппаратов тоже были трехцветные русские знаки, и, глядя на них, Черкизов подумал, что все настолько напоминает предвоенные дни, что кажется, не было ни германского фронта, ни революций, ни бесчисленных бегств и отступлений.
От влажного запаха земли, ясного синего неба, громких команд настроение у Черкизова поднялось, даже головная боль, которая его теперь мучала постоянно, исчезла, и он почувствовал себя сильным и молодым.
Оглядев аппараты, пилотов возле них, посыпанную белым песком полосу, по которой он поведет гостей, толпу сельчан, белые платочки и черные картузы которых виднелись вокруг аэродромной площадки, Черкизов решил, что все готово, приказал штабс-капитану Марвину следить за порядком и сел в староватый, но чисто вымытый автомобиль. До станции, где должен был остановиться поезд, было с полверсты, и Черкизов надеялся обернуться быстро.
Покачиваясь на подушках автомобиля, который бойко катил по еще не оттаявшей дороге, он весело думал о том, что с британцами нужно сразу же постараться наладить дружеские отношения, приветить и что от этого может многое измениться в его судьбе.
Сойдя с автомобиля у желтого станционного здания, он пожалел, что не догадался здесь выстроить почетный караул. Однако для почетного караула нужен был бы оркестр, а оркестра не было. И Черкизов решил, что ничего, сойдет и без караула.
Из здания вышел сонный, пухлый с перепою железнодорожник, сказал, что поезд уже на перегоне. Черкизов посмотрел на его сизую рожу: в волосах торчал пух от подушки. Брезгливо морщась, приказал спрятаться и не портить своим видом торжественность встречи.
Когда далеко на рельсах вспорхнул белый дым, Черкизов напружинился, поправил фуражку, проверил, все ли пуговицы застегнуты на френче.
С громом прокатился мимо него локомотив, обдал теплом, сипением. Черкизов изумленно вздернул бровь: он не ждал, что состав будет таким большим. За локомотивом прошли платформы, на которых были сложены в штабеля полосы рифленого, гнутого железа, затем платформы с множеством крытых брезентом ящиков, бочек, затем четыре опечатанные теплушки, затем еще платформа, на которой стоял черный, лакированный, даже по виду новый автомобиль "рено". Зазвенели буфера, состав остановился, к двум вагонам первого класса, которые были прицеплены в хвосте, Черкизову пришлось бежать.
Он ждал, что из вагонов кто-нибудь выйдет, но из одного окна только высунулась темная, причесанная на косой пробор чья-то голова, взглянула безразлично мимо Черкизова и исчезла. Он постоял минут пять у ступенек, прислушиваясь к невнятным голосам, смеху, звяканью посуды. Хотел было уже войти в вагон, когда из тамбура вышел милейший полковник Ер-Назаров, спрыгнул на землю, глянул на него из-подо лба:
- Здравствуй, Черкизов.
- А где… все?
- Завтракают, - почтительным шепотом сказал Ер-Назаров. - Чай пьют. Понимаешь, с молоком.
Взял Черкизова под локоть, повел вдоль состава, сказал восторженно:
- Видишь?
- Что?
- Все с собой везут… Европа! Даже сортир разборный. А это вот - барак… тоже разборный, - ткнул он в платформы с кипами гнутой рифленки. - На каждого по каюте.
- Я им жилье приготовил.
- Это они, знаешь, сами решат, - вздохнул Ер-Назаров. - А вот это… - он снова ткнул в огромный ящик на платформе, - личный аэроплан шеф-пайлота сэра Лоуфорда… Он его сам перестроил для дальних разведок.
- Знакомы уже… - небрежно заметил Черкизов.
- Знакомы не знакомы - твое дело. Но если с его головы хоть волос упадет - головой же и ответишь!
- У меня здесь не институт благородных девиц - боевой отряд! - удивился Черкизов.
- Это все понятно… - вздохнул Ер-Назаров. - И все-таки сам главком приказал: беречь их! Тут у тебя все спокойно?
- Да.
- Проверим.
Из вагона посыпали ладные, молодые парни. Все в одинаковых хромовых куртках, с непокрытою головою, в длинных брюках, ботинках. Сошли на землю, начали оглядываться. Один из них, смеясь, сказал на ломаном русском:
- А где верблюды?
- У тебя в отряде кто-нибудь английский хоть немного знает? - спросил Ер-Назаров.
- Тубеншляк!
- Это хорошо. Приставишь к ним, обойдемся без моего переводчика. Он в ставке нужен.
Черкизов не успел ничего ответить, потому что из вагона, попыхивая трубкой, вышел Лоуфорд в темном штатском костюме. За ним спустился веснушчатый переводчик с подвязанной щекой, видно мучался зубами.
Черкизов, напрягшись, подошел, вскинул руку к виску, доложил, что рад прибытию коллег, что отряд ждет и он как командир отряда предлагает всем незамедлительно отправиться на аэродром.
Лоуфорд одобрительно покивал, но сказал через толмача, что поедет, как только снимут его автомобиль.
Британцы набились в автомобиль Лоуфорда, сам он сел за руль. Черкизов и Ер-Назаров поехали впереди, указывая дорогу.
На поле Лоуфорд остановился только на минуту, мельком глянул на российский флаг на мачте, не вылезая, скользнул взглядом по аэропланам, русским авиаторам, которые отдавали ему честь в ожидании представления, по толпе. Черкизов подбежал к его автомобилю:
- Я хочу познакомить вас с летным составом!
- А разве русские умеют летать? - ответил тот.
Оглянувшись на своих, Черкизов услышал, как штабс-капитан Марвин крепко, не стесняясь, выругался.
Черкизов даже растерялся, но Лоуфорд, глядя поверх его головы, пояснил, что русским авиаторам надлежит немедленно отбыть к эшелону и выгрузить имущество. А сейчас - в штаб!
Английские пилоты остались на улице у штаба. Изумленно уставились на девушку в длинной юбке, которая прутиком гнала гогочущих гусей.
Лоуфорд, войдя в дом, объяснил, что у него имеется полный состав - пилоты, летнабы, механики для обслуживания всех машин авиаотряда. Люди опытные, прибыли частью с Балкан, частью из Британии. Черкизов растерянно удивлялся: он не понимает, что же в таком случае будут делать русские авиаторы. Шеф-пайлот заметил, что сначала он должен проверить, как хорошо они могут летать, и только после этого решит, можно ли доверить русским столь дорогие аппараты.
Слушая его, Черкизов начинал понимать, что с приездом этого человека его звание командира авиаотряда приобретает весьма зыбкие очертания и что ничего теперь не произойдет без этого вежливого молодого господина.
Переводчик гнусавил, мыча, хватался за щеку, его сверлила зубная боль. Лоуфорд, поморщившись, осведомился, нет ли более способного к работе переводчика?
- Тащи своего Тубеншляка! - приказал Черкизову Ер-Назаров.
В поселке барона не нашли. Черкизов, сердясь, поехал на станцию.
У эшелона толпился весь состав отряда, гомоня, сгружали рифленку, спускали ящик с личным аппаратом сэра Генри. Русские офицеры сидели под стеной на солнышке, курили, поглядывали, как стараются солдаты из охраны и мотористы. Тубеншляка среди офицеров не было.
- Это что ж, нас на помойку, Виктор Николаич? - обиженно спросил штабс-капитан Марвин.
- Все будет хорошо! - ответил Черкизов. - Притремся.