В поселке Черкизов подъехал к хате, где квартировал Тубеншляк, еще раз проверить, может, все-таки дома? В хате его не было, но за сараем что-то голубело. Черкизов прошел за сарай и увидел барона. Митя спал на кипе соломы, похрапывая. В ногах его стояла початая четверть мутного самогона и стакан.
Черкизов растолкал барона и, когда тот прозевался, объяснил, что его ждут.
- Тенк’ю, вери матч, вандерфул и вообще "Правь, Британия, морями!" - заорал Митя. - Спасибо моей гувернантке мисс Смит, что обучила аз грешного британским словесам… Гип-гип, ура!
- Ты чего это? - рассердился Черкизов.
- А то, что вы у меня теперь, господин подполковник, в кулачке! - сказал Митя злорадно. - А как не захочу переводить или переведу не так?
- Зачем, барон?
- Ладно, ладно, Витюша… - сказал Тубеншляк. - Я тебе, ты мне. Начнется заваруха, ты уж меня, сэр, побереги. И во всякие дерьмовые полеты не назначай. Я теперь твой язык.
- Уже торгуешься?
- Что поделаешь? - пожал плечами барон.
Когда он сполоснул опухшее лицо и привел себя в порядок, Черкизов повел его к Лоуфорду, тревожась, как Тубеншляк справится с порученным ему делом. Но услышав бойкую Митину скороговорку, увидев, как оживился Лоуфорд, облегченно вздохнул.
Шеф-пайлот приказал немедленно начать сборку его личного "эс-и-файфа", назначил на завтра проверочные полеты.
- С тебя начнет, - сказал злорадно Черкизову барон.
Далеко за полночь, когда при свете костров солдаты еще собирали британцам барак из рифленки, а сами "пайлоты" спали, ублаженные сытной едой, в домах, Черкизов пришел в хату к Тубеншляку.
Митя сидел томный и усталый, отпаивался рассолом.
- Пришел разнюхивать, Витюша? - осведомился он.
- Кто он, этот Лоуфорд? - суховато спросил Черкизов.
- Сэр Генри? - переспросил Митя задумчиво. - Тут, Витюша, с одного раза не разберешься. Сам-то он неразговорчив, но коллеги, что знают, выболтали. Пилот прекрасный. Имеет орден Британской империи. Рекордист, летал на дальность, на высоту. Воевал с немцами во Франции. Сбивал. Его тоже сбивали. В общем, калач тертый… Не смотри, что молодой.
- Что молодой, это хорошо… - сказал Черкизов.
- А ты обратил внимание, что за мотор стоит на его "эс-и-файфе"? - спросил усмешливо Тубеншляк.
- Нет…
- А ты обрати! - посоветовал Митя. - Там на моторе три буковки нарезаны "DDL". Что означает "Дональд Дэвид Лоуфорд". Ладно, не таращь глаза, все одно без меня не поймешь. Это его папаши позывные. У них семейный заводик по производству авиационных моторов. Конечно, не "роллс-ройс", не "сальмсон", дело, видно, только разворачивается, но мотор мощный, зверь. И на остальных машинах тоже моторы заменены на такие же… Так что, Виктор Николаич, он, по-моему, сюда прибыл как на испытательный полигон, товар своего папаши проверить в деле, рекламку провернуть. У них там моторист один есть, из Бирмингема, так он моего самогону хлебнул и разоткровенничался. Между фирмами спор был большой, какие моторы нам поставлять, пока он выиграл…
- Ну что ж… - сказал Черкизов. - Деловые люди. Это хорошо.
- А я разве против? - вяло зевнул Тубеншляк. - Не все одно, на чьих движках летать - лишь бы большевичкам по печенкам наподдать.
8
Даша Щепкина проснулась еще до света, кинулась к столу, глянула на койку: так и есть, Даня уже ушел, аккуратно застелив койку серым солдатским одеялом. На столе в кастрюльке стояла нетронутая каша: не завтракал, оставил еду для младших.
Даша сердито нахмурилась, вздохнула тяжко: "Ох, господи! Совсем себя изведет!"
Чудно как-то: то ли есть брат, то ли нет. Поднимается еще затемно, уходит на свое аэродромное поле, возвращается тоже среди ночи, приходит на цыпочках, чтобы не будить детвору, молча потреплет Дашу по голове, скажет два-три слова и падает, засыпая на ходу, подкошенный усталостью, худой, в черных пятнах машинного масла, с руками, разбитыми в кровь работой. Все мастерит что-то.
Вот и сегодня среди ночи встал, вышел во двор, чтобы не будить девчонок и младшего братана, что-то пилил, стучал молотком…
Даша засветила каганец, сняла с полки толстый том энциклопедического словаря на букву "В", стала читать, шевеля губами: Даня сказал, чтобы больше читала, надо быть образованной. Книги в доме, где поселили щепкинских ребят по приезде в Астрахань, были, дом принадлежал ранее какому-то недобитому буржую, владельцу бондарной мастерской, которого выселили за зловредность из города.
Хороший дом, чистый. И грядки Даша уже вскопала в палисаднике, надо посадить редиску, лук, чтобы младшие не только кашу да воблу ели. Заботы…
Над кладбищем близ аэродрома стелился рассветный туман. Из него торчали кресты. Веселый пташий щебет стих, птицы прислушались к звонкой пулеметной очереди. Снова твердо застучало, словно швейная машина. Из дачки на аэродроме, неумытые, выскакивали красвоенлеты.
- Что? Где? Кто?
Бежали на кладбище, останавливались, удивленные.
Свентицкий высокомерно дергал за веревку. Подвешенная на тросах широкая доска раскачивалась под свежеошкуренными столбами. Вчера Щепкин упросил плотников, которые ладили сараи на краю поля под ангары, секретно (боялся, что не выйдет) поставить на кладбище четыре столба наподобие качелей. Теперь сидел под столбами верхом на доске за пулеметом "льюис" с магазинной тарелкой на сорок семь патронов и вертлюгом.
Метрах в ста располагался гранитный памятник комодного вида с пухлощеким ангелочком на верхушке. Под камнем навеки покоился купец первой гильдии Битюгов, волей божией померший лет тридцать тому назад. Родичей, видно, у раба божия не осталось, потому что памятник оброс мхом и всякой дрянью, покосился.
К памятнику Щепкин приспособил, вырезав из фанеры, некий силуэт, долженствующий означать вражеский аппарат.
Доска вертелась, плавала, поворачивалась, зыбкая и неустойчивая, наподобие самолета, ныряющего в воздушной стихии. Щепкин ловил в прицел памятник, нажимал на курок, короткие очереди с дудуканьем летели в цель, но больше мимо. От ангелочка брызгала мраморная крошка, но смотрел он сверху на самодельный тренажер с интересом.
Подобное устройство было во Франции, в Казо, в школе воздушной стрельбы, естественно, более совершенное, но принцип Щепкин сохранил.
Туманов, разобравшись, что к чему, с уважением посмотрел на Щепкина, а латыш Геркис, пилот "ньюпора", тут же попросил: "Я тоже хочу…" Уселся на доску, его раскачали. Бормоча "Помогай, матушка!", он начал стрелять, но пули взбили фонтанчики песка далеко за памятником, и он огорченно спрыгнул. Дело оказалось не таким простым.
- Вот спасибо, Даниил Семеныч! Это вы, знаете, хорошо придумали… - сказал Туманов.
Уселся сам, стрелял коротко, аккуратно и точно.
Красвоенлеты нетерпеливо толкались, каждому хотелось испробовать самодельный тренажер. С аэродрома тащили новые диски для "льюиса".
Щепкин отошел в сторону, сел, скручивая цыгарку, на камень, думал о своем… С новой жизнью в отряде Туманова, да и вообще все, складывалось непросто. Сильно сказывалось долгое его отсутствие.
Даже Астрахань оказалась новой, непонятной, странной.
Щепкин бывал в городе еще мальчишкой, помнил его по предвоенным веснам. Тогда город легко сбрасывал зимнюю, метельную скуку, радовался солнцу, лопнувшим почкам.
В синее небо взмывали змеи с мочальными хвостами, туго гудели под теплым ветром провода, извозчики начищали бляхи, из городского сада по вечерам гремела духовая музыка.
Это было и сейчас - ветреное небо, смолянистые почки, сырая земля… Но люди были другими. Недавно в городе отгремел мятеж, на заборах еще просвечивали замазанные известкой дегтевые надписи: "Долой советскую власть!", "Да здравствует свободная торговля!" Бои прокатились по всему городу. Безглазо смотрели черные от пожаров, выжженные коробки домов, на стенах виднелась рябь от пуль и осколков.
Щепкин вглядывался жадно и пытливо в редких прохожих.
Во Франции революция, Октябрь представлялись ему всеобщим, гигантским праздником, прокатившимся по всей России, в громе речей и музыки, в полыхании багровых знамен. Ему казалось, что эта радость должна бурлить и сейчас, выплескиваться в шествиях толп, в чем-то таком, чему нет названия, но что должно быть непременно светлым, улыбчивым, праздничным.
Но он не видел или почти не видел беззаботно-радостных лиц. По песку скрипели солдатские ботинки, люди шли, деловитые, сосредоточенные, словно каждый день разворачивалась пружина, какого-то огромного и точного до беспощадности механизма.
Карболочный запах тифа, гнилой селедки, ржавой соли - угнетал.
Часто, слишком часто, он видел лица, меченные печатью долгого голода.
Серая, нездоровая кожа, медленная и нетвердая походка такой усталости, которую не снять месяцами отдыха - для этого нужны годы.
Спички, мыло, дурно пахнущее, как пайковый хлеб, хлеб, сырой и скользкий, как мыло, пыльная махра - все выделялось по талонам, мизерными порциями. Как живут - не понять! Трудно, трудно, все трудно…
Об этом не говорили, но ощущение того, что нынешнее лето будет страшным и кровавым, решающим летом для республики, всего народа и каждого человека в отдельности, крепло. Город к этому готовили спешно, но деловито.
Щепкин видел, как с пристаней везут на крытых телегах снаряды, опытным глазом угадывал под брезентом ящики с цинками. В своих блужданиях забрел во двор знакомого лазарета, здесь, под навесом, были сложены груды новеньких - предусмотрели и это - костылей.
По ночам ему снились глаза, множество глаз, в которые он смотрел за эти дни. И одинаковым в них был сухой, суровый блеск и спокойствие, которое рождается только тогда, когда люди точно знают, что их ждет и во имя чего.
Ему казалось, что он в чем-то виноват перед этими людьми, что должен немедленно куда-то бежать, в кого-то стрелять, что-то произносить. Мучительное желание дела требовало выхода.
Пошла вторая неделя его службы в отряде, но он еще ни разу не вылетел. Правда, и у других пилотов нормальных полетов не было, так, поднимались, делали круг, садились. Потрепанные машины каждый раз выкидывали коники: то мотор захлебнется, то с управлением нелады. Латыш Геркис на своем "ньюпоре" врезал элементарного "козла", "тридцатка" Туманова при приземлении проехалась по вершинам тополей, хорошо, что только хвост ободрался.
Щепкин настойчиво повторял Глазунову, что хочет летать, но Глазунов объяснял: "Успеешь еще. У каждого пилотера - свой конь, вот пока и боятся тебе доверить". Пилоты, действительно, относились к своим битым машинам с ревностью, уклончиво заявляли, что к каждой нужен свой подход, своя привычка, у каждой свой характер, который новому человеку машина сразу не откроет… Одним словом, семь раз отмерь…
Гордый Леон втихую ругал Щепкина: "На кой черт уговорил остаться?"
Как же, ему, полновесному асу, приходилось помогать мотористам, таскать банки с эмалитом, класть заплаты на перкаль, ездить в город в аптечное управление за касторкой, коя использовалась как самое наилучшее смазочное масло. Однако лодырничать ему Туманов не давал. Щепкин от работы стеснения не чувствовал, но видел, как к нему настороженно присматриваются авиаторы, за плечами которых был трудный восемнадцатый год.
Понюхавшие крепко пороху, они слушали его рассказы о зарубежных школах недоверчиво, в пилотаж верили мало, посмеивались снисходительно: одно дело виражировать над учебным полем на машине последней модели, другое - столкнуться нос к носу с вражеским воздушным бойцом на своем древнем "летающем гробу". Тогда не до пилотажа: стреляй первым и сматывайся!
Кто прежде всех заинтересовался опытом и умением Щепкина - так это сам командир, бывший железнодорожный инженер Туманов. Щепкин за эти несколько дней наслушался о Туманове такого, что не знал: верить? нет? Про бывшего инженера мотористы плели легенды. Что будто бы командир был наследником большого богатого семейства, служил на Николаевской дороге, ни в чем себе не отказывал, но затем увлекся авиацией, бросил удобную службу, пошел снова в студенты - к профессору Жуковскому, мечтал сам строить и конструировать новые аппараты.
Семейство сообразило, что к чему, вывихнутого в поступках инженера крепко потрясли, пытаясь вернуть в нормальный божий мир, пригрозили лишить наследства. Однако в ответ он со всем семейством порвал, от наследных благ отказался, жил своим трудом, но не инженерским, а шоферским - работал у какого-то скоробогача. Война грянула, отправили на фронт рядовым авиатором. Оказался он бойцом веселым и лихим, получил Георгия…
От интеллигентного воспитания у него осталась неслыханная вежливость, был аккуратен, всегда выскоблен до синевы, тужурка застегнута на все пуговицы, перчатки штопал сам, но неряшливости не допускал. При эпидемии тифа, мотористы рассказывали, изумлял всех: ежедневно купался в проруби, вымораживал верхнюю одежду еженочно в снегу. И - не заболел!
К Свентицкому Туманов отнесся сухо и свысока, мотористам буркнул о нем непонятное слово: "Парвеню!"
К Щепкину как-то домой пришел сам, принес для распития бутылку кислого местного винца, сказал:
- Вы на наших, Даниил, не обижайтесь, Глазунов вас знает, остальные - нет. Всякого народа навидались, в душу принимают не сразу и не каждого. Не грустите, подлатают "сопвича" - первый вылет ваш!
- Это правда, что вы сами аэропланы конструируете? - спросил Щепкин.
- Пытаюсь… Но знаний в этой области маловато. Да и не до этого сейчас. Вот доживем до победы, тогда и займемся… А сейчас служить надо! И просто работать! Во имя России будущей! Она должна быть прекрасной! Только так!
Он твердо смотрел на Щепкина.
Был у Туманова и смешной недостаток, он был невелик ростом, старался казаться выше, ходил всегда, выпятив тощую грудку, как воробей, и каблуки носил на ботинках непомерно толстые.
Над командиром уважительно посмеивались, но это не мешало ему относиться даже к насмешникам с ровной, хладнокровной вежливостью.
…Трещали над кладбищем выстрелы. Пилоты вошли во вкус. От мишени только щепки летели.
От часовеньки прибрел мохнорылый кладбищенский сторож, поглазел, осведомился:
- И часто палить думаете?
- Каждое утро, - вежливо объяснил Туманов.
- Святое же место!
- А покойники что, против? - спросил Туманов.
- Им все одно, - сказал сторож. - Мне тоже. Только сегодня вы бы не очень: праздник. Родительский день… Поминовение, одним словом.
Позади сторожа из-за памятников испуганно выглядывали две чистенькие старушки в белых платочках, в руках у них были свечки, узелки с едой, опушенные первой листвой ветки.
- Ладно, - сказал Туманов. - Мы чувства верующих уважаем. На сегодня - все.
Сторож ласково покивал, с чувством сказал:
- Благодарствуем… А то ведь от вашей стрельбы народ разбежится. Ни помолиться, ни закусить.
Сняли с доски пулемет, потянулись на аэродромное поле.
Щепкин ловил на себе веселые, дружелюбные взгляды, чувствовал, ледок отчужденности сломан.
И верно, в тот день ему сами пилоты впервые предложили подняться на двухместном "сопвиче - бутерброде", который обычно пилотировал Кондратюк.
На этой машине стоял единственный на весь отряд новый мотор. Когда приземлился, Кондратюк, известный экономностью, чтобы не сказать больше, щедро насыпал в руку махорки:
- Кури, Семеныч! Это тебе за тренажер спасибо! И вообще, будем летать! Такие дела…
В конце апреля Щепкин пришел в дом к Даше необыкновенно рано, еще и солнце не садилось, принес в мешке низку воблы, две банки мясных консервов и буханку хлеба.
- Это вам, люди-птицы, чтобы на неделю хватило… - сказал он, весело блестя глазами. Даша глянула настороженно, но при младших говорить Дане ничего не стала. Щепкин вырезал из деревяшки пропеллерчик-ветродуйчик, полез на крышу, приколотил на радость детворе игрушку. Мельничка под порывами свежего ветра трещала, вертелась, разворачиваясь.
Малыши от радости прыгали во дворе, кричали "ура".
Когда, поев, угомонились и улеглись спать, Щепкин подошел к Даше, которая стирала в корыте золой (мыла не было) бельишко, спросил:
- Помочь?
Даша глянула исподлобья серыми своими глазищами угрюмо, спросила тихо:
- Ты мне только не ври, полетишь куда-нибудь?
Щепкин помолчал, кивнул. Потом сказал:
- Ты не обижайся, Дашка, но я теперь тут, с вами, ночевать не буду. Слишком далеко до аэродрома. Будет свободное время - приду. А лучше вы приходите.
- Я ведь думала, что ты вместо бати будешь. Старшой же, - сказала Даша. - А выходит, все на мне…
- Ну вот, обиделась.
- Я понимаю. Раз это для революции нужно - так я понимаю. У меня тут днем уже Нил Семеныч был. Обещал приходить часто, и еще сказал, что будет нам кашу из вашей военной кухни носить. Так что ты не беспокойся.
- Прости уж… - сказал Щепкин.
Собрал вещички в узелок, ушел среди ночи. Даша до утра не прилегла, грела в чугунах воду, стирала бинты для лазарета, за это раз в неделю выдавали по три фунта дробленки-крупы, можно супчик сварить, малышня ела не задумываясь, откуда что берется. Заботы…
9
На столе в кабинете Туманова лежали два мешка с консервами, хлебом, солью, табаком. Их привезли из штаба армии. Рядом узелок с тяжелой гайкой, к которой была привязана скатанная холщовая лента метра в три: самодельный вымпел для связи. В узелке вместе с гайкой лежал осургученный пакет.
Задание было трудное и многоцелевое. Для начала выйти к дельте, скинуть на береговую батарею срочный пакет для флотилии. Затем лететь вдоль северного берега Каспия, углубляясь на восток до колодца Сладкого. Туда еще зимой завезены на верблюдах три бочки бензина и два пуда касторки - там промежуточная площадка. Но летать туда еще никто не летал, и какая она там, площадка, после того как снег начал сходить, - неведомо. Вблизи колодца недавно произошло неладное. Небольшой войсковой заслон, выдвинутый против казачьих наскоков, самовольно снялся с позиции и прибыл в город, на месте остались только коммунисты, человек пять. Причина была такая: оголодали, кто-то из бузотеров пустил слух, что там, в Астрахани, "они шоколад жрут, а мы тут дохнем". Дезертиров встретили серьезно, они уже каялись, бия в грудь и обливаясь скорбной слезой: "Грех попутал!" Но думать надо было не о них, а о тех, кто остался. Ибо ушедшие забрали почти все съестное.
Щепкину надлежит, оставив продовольствие красноармейцам, залить оба бака бензином и сделать главное - долететь до Мангышлака и посмотреть, держится ли еще лед. В северо-восточном секторе Каспия, на мелководье, ледяной покров толст и сходит поздно. Если море свободно ото льда, Щепкину следует пройти до форта Александровского и разведать: не прошли ли в бухту по свободной воде вражеские корабли и есть ли на берегу войска…
Ориентир Щепкину Туманов указал единственный:
- Вы, Даниил, вдоль берега летите. Верст через сто будет бухточка, похожая на полумесяц, от нее берите на север, сразу выйдете к колодцу. Опыт полетов на дальность у вас есть, не то что у моих… Дополнительный бак Глазунов поставил!
Заслон располагался в глинобитных мазанках. На карте в том месте Туманов поставил крестик. Щепкин понимал, что этот полет вроде настоящего экзамена. Весь отряд тревожно ждал, как он справится.
Кондратюк, так тот даже возмутился:
- Чего его на колесной машине над морем посылать? Что флотские делают? У них же в Оранжерейном летающие лодки есть… М-9, Григоровича…