- Есть, да не совсем! - сердито сказал Туманов. - Сплошная рухлядь. Они и до Чечени не дотягивают. А тут такой путь… И бросьте вы эти панические разговоры, что далеко и опасно. Штаб десант готовит на форт, нужно знать, что там. В форту белая радиостанция, через нее из Петровского на Гурьев радиотелеграфисты между Деникиным и Колчаком связь держат! Возьмем форт - обрубим!
Глазунов не хотел, чтобы летнабом со Щепкиным шел Свентицкий, но Леон сумрачно пожаловался Щепкину:
- Тебе доверяют, мне, выходит, - нет? Сколько с тобой, мон шер, летали вместе! Ты что, тоже обижаешь Ленечку?
И Щепкин настоял, чтобы летел именно он.
Машину Глазунов готовил всю ночь. С вечера сказал Щепкину:
- Не нравится мне, Даня, знаешь, третий цилиндр. Вроде постукивает…
И хотя Щепкин отлично знал, что ничего там не постукивает в моторе, сам прослушал, но он понял, что Глазунову хочется, чтобы там что-то стучало и чтобы именно он, Глазунов, этого стуку не допустил, и он сказал:
- Мне тоже показалось… Но, может быть, я ошибаюсь! Так что ты уж постарайся.
И Глазунов, зардевшись от удовольствия, кивнул молча и ушел.
Поднялись со Свентицким затемно, попили чаю, переглянувшись, сплюнули через плечо, пошли к аэроплану.
…Леон подергал сзади за шпагат, который был привязан к правой руке Щепкина, вокруг манжеты комбинезона. Оказывается, проверяет сигнализацию. Сошлись на давней системе: один раз дернет - снижаться, два - пошел в высоту, три - ходить по кругу над одной точкой, четыре - домой. В слюдяных очках Леона плавало розовое зарево, солнце только-только поднималось, поле еще лежало в тумане. Но роса уже выпала, и за перкалевую обшивку Щепкин не беспокоился, за ночь в ангаре вряд ли отсырела, не отойдет, не сморщится гармошкой.
Мотор прогревался на малом газу, от винта шел сильный ток воздуха, с Туманова сорвало кожаный картуз, и он побежал за ним догонять. Никто не заставлял других пилотов подниматься в такую рань, но они все высыпали из дачки - провожать.
В кабине как всегда потряхивало, от мотора уже густо шло тепло, пробивалось сквозь сапоги, ползло к коленкам. Щепкин подвигался, пристраивая ноги на педалях, под сиденьем внизу загремело. Это Глазунов подсунул вместо брони от обстрела снизу из винтовок здоровенную сковородку. Щепкин хотел было ее выкинуть, но Нил Семеныч смотрел так огорченно, что он не решился его, сизого от бессонной ночи, осипшего, обидеть.
Прикрыв глаза, он привычно проверял себя… Горючим залиты оба бака, не бензин - чистая, профильтрованная слеза. Столбик бензомерного стекла перед носом заполнен доверху синеватой жидкостью. С маслом порядок. Ручная помпа - нормально. В боковом кармане в кабине шприц-насос для заливки цилиндров на случай вынужденной посадки, без него мотора в степи не запустишь.
Центровка вроде нормальная. Вместо пулемета и запаса патронов такой же вес продовольствия.
Компас на правой руке, часы на левой, в зеркале заднего обзора видна кожаная башка Леона, он ерзает от нетерпения. Ничего, потерпишь, милый друг! Что еще? Карта всунута за голенище правого сапога, блокнот на колене, альтиметр привязан под коленкой, карандаш на шпагатике, если что записать.
Щепкин посмотрел на небо. В еще бесцветной вышине давал кругаля коршун. Ветра нет, "колдун" на мачте обвис, как мокрая тряпка, пока солнце не прогрело землю, болтать не будет, и это хорошо.
Он подвигал ручкой управления, с удовольствием ощущая сквозь кожу перчатки рубчатую шероховатость полуштурвальчика. Поймав себя на том, что тянет с вылетом, наслаждаясь каждой секундой привычного дела, тронул рычажок газа.
Мотор с металлическим, плотным звоном принял нагрузку. Щепкин поднял руку, Глазунов, пригнувшись, выбил из-под колес козелки, и аэроплан, подрагивая, словно от нетерпения, понесся по плотной земле аэродрома, легко вспухая над нею. Дружно, как в слаженном хоре, вступили, смешиваясь с грохотом двигателя, новые голоса. Плотно зашелестел воздух над плоскостями, заныли расчалки, в стойках басовито загудело.
В лицо садануло таким холодным и сладостно-привычным потоком, что Щепкин разинул рот, ловя его и глотая, словно терпкое светлое вино.
Заложив вираж над станцией, он вышел снова к аэродрому, покосился вниз. От пробежки на земле, влажной от росы, остался темный тройной след: двух колес и хвостовой лыжи. В начале следа стояли, задрав голову, люди.
Щепкина переполняло чувство силы, озорства, задора.
Он пощурился, протер очки, запотевшие от холода, и положил аппарат на курс.
Вскоре пришло то, что он так любил - знакомое чувство уверенности в том, что все будет хорошо, ощущение покоя и веселого ожидания: что там, впереди, во времени и пространстве?
Даниил Щепкин не принадлежал к той породе авиаторов, которым каждый, даже обычный тренировочный полет, доставлял почти наркотическое наслаждение. На германском фронте он знавал таких пилотов и, если честно, относился к ним как здоровый человек относится к человеку, пораженному интересной, но все же болезнью. Такие авиаторы никогда не считали полеты работой. Щепкин с интересом слушал их слова о некоем чувстве всемогущества, которое властно приходит к ним в небе, о своеобразном опьянении полетом: о жажде высоты, еще большей скорости… Но всегда думал только о том, что среди этих людей было очень мало по-настоящему умелых пилотов. Нет, на земле не было более мужественных, чем они. Это был своеобразный орден, клан, кружок, где посвященный понимал посвященного. Они любили малевать на своих аппаратах сложные и грозные эмблемы, носили талисманы: образки, мешочки земли с могил предков, дамские перчатки, усушенные заячьи лапки, прочую дребедень. У них были дни недели, когда наотрез отказывались летать, и дни, когда они летали особенно охотно.
Щепкин не понимал, почему Леон находил удовольствие в общении с ними и даже подражал им: нацепил перстень с черепом, изобразил на кабине своего "фармана" Георгия Победоносца с копьем и змием. Ведь как пилот Свентицкий отличался абсолютно трезвой, холодной головой и жестким, точным расчетом. Однако Свентицкий только фыркнул:
- Темнота! Мне приятно среди этих масонов чувствовать себя нормальным человеком… Не с тобой же толковать о тончайших движениях души!
Еще тогда Щепкин понял, что эти люди постоянно помнят в полете о том, что внизу - твердая, свирепая, пятнистая земля, которая стережет их, словно зверь в засаде. Щепкин относился к земле с уважением, как к достойному противнику, он помнил о ней, но эта память никогда не оборачивалась вот таким постоянным, тягучим страхом. Смерть (а они, он был уверен, никогда не могли о ней забыть), игра с нею - все это делало их более сильными, чем они были на самом деле. Они тщательно скрывали свой страх перед полетами, но именно страх - и в этом было что-то вывихнутое - делал эти полеты для них желанными. Вернувшись на аэродром, они каждый раз будто заново переживали радость жизни, выплескивали ее в пьянство вселенских масштабов, диких выходках, беспричинных слезах и яростной, доходящей до скотства охоте на женщин. Казалось бы, именно Щепкин, после аварии, когда с ним произошло в действительности то, чего так боялись эти люди, должен был бы понять их и стать похожим: нервно-хмурым, сосредоточенным, то болтливым до назойливости, то молчаливым до слез.
Но он и к катастрофе (лицо, залитое маслом из пробитого бачка, лизали жгучие языки огня, а "фарман", роняя лохмотья, падал, скособочившись, разваливаясь на части, в черную зелень леса) отнесся - потом, конечно, уже на госпитальной койке - холодно и рассудительно. Он проверил себя и убедился, что сделал все, что мог. Он всегда верил в машину, тем более ту, которую готовил Глазунов, и, раздумывая, убедился - и в этом случае она не подвела. Причина была в напарнике, бароне Тубеншляке, который сопровождал его в том полете на "ньюпоре" и всадил в его машину сзади полную очередь из "гочкиса". Щепкин, лежа в госпитале, сначала с трудом допускал мысль о том, что этот веснушчатый балбес сделал так специально. Может быть, сорвало предохранитель, может быть, он случайно нажал на кнопку пулемета, стоявшую на ручке управления, синхронизаторов в те времена еще не было, и пулеметы на "ньюпорах" ставили на высоких стойках, чтобы очередь шла над винтом, не задевая лопастей.
Но Глазунов прислал тогда в госпиталь письмо с одним из раненых, мимо военной цензуры, где прямо написал: Тубеншляк по пьянке проговорился в узком кругу, что одним из тайных большевиков в отряде стало меньше именно по его желанию. Мотористы барончика хотели прижать, но он, почуяв неладное, смотался в тыл лечить внезапную хворь. Все это не удивило Щепкина, уже тогда он хорошо понимал, что у него, такого обыкновенного и ничем не примечательного, могут быть среди своих, русских, враги и что враги могут быть веселыми, добродушными и внешне свойскими парнями, такими, как смешливый барон Тубеншляк. Мир для него уже четко разделился на врагов и друзей, граница меж ними была кровава и бескомпромиссна. Или - или…
Шпагат врезался в руку, дернулся. Леон давал знак снижаться. Щепкин заложил вираж, глянул вниз. На песчаной косе в открытую стояли четыре тяжелых орудия. Близ длинной палатки густо дымила полевая кухня. К косе был причален катерок, значит, пакет на флотилию доставят быстро. По косе бежали флотские - черные муравьи, - махали руками.
"Вот балбесы, - с досадой подумал Щепкин. - Нужно будет сказать, чтобы хотя бы чуть прикрыли батарею. Все же как на ладони".
Он снизил машину метров до пятидесяти. Леон швырнул вниз самодельный вымпел. Белая лента, трепеща, полетела на косу. Вокруг нее сразу собрались батарейцы. Щепкин покачал плоскостями, пошел в высоту, забирая к востоку.
Море открылось тихое и блестящее. Справа, поодаль, на двенадцатифутовом освобожденном ото льда рейде стыл в неподвижности флот: серые полоски миноносцев, темные утюжки пароходов, множество барж. Густой дым из труб поднимался в безветрии столбами, казалось, над флотом рождается дождевая туча. Приглядевшись, Щепкин понял, что с барж идет заправка боевых кораблей. Не только, видно, топливо принимали они, но и воду, хотя вокруг воды было целое море. Туманов с горечью говорил, что флотским очень трудно: туго со снарядами, мало торпед, плохо с углем и нефтью, главная сила, миноносцы, переведенные сюда по каналам и Волге с Балтики, изношены до последней степени. Но хуже всего другое: каспийская вода оказалась слишком соленой для котлов, приспособленных к работе на более пресной балтийской воде. Ходу дать не могут - накипь и соль быстро забивают трубки паровых котлов. Приходится заправляться на рейде пресной водой, так же, как топливом.
И все-таки флотилия выглядела грозно - солидный строй военных кораблей внушал уважение.
Щепкин отвернул самолет еще круче на восток.
…Внизу дугой загибался плоский песчаный берег. На сером песке кое-где мелькали гривки голого ивняка. То и дело отсвечивали круглые, как блюдца, мелкие озера, серебряные полосы солончаков. Слева куда-то в марево распласталась ровная, как блин, пустыня: ни домика, ни души. Направо, такое же ровное, уходило море, серое поодаль, зеленое, прозрачное как стекло внизу. С верхотуры хорошо было видно мелкое дно в зарослях красно-бурых мохнатых водорослей, желтые пятна отмелей. Но краю берега шевелилась белая кайма пены, с моря шел накат.
В бесцветном круге винта плясал, будто бы розовая бабочка, блик солнца. Внизу, по краю берега, бежала, то ныряя в провалы, то вспрыгивая, черная крестообразная тень от аэроплана.
10
Вспомогательный крейсер "Президент Крюгер" стоял на бочках в бакинском порту. С левого борта была ошвартована нефтеналивная баржа, на ней стучал насос, в цистерны "Крюгера" перекачивали топливо.
На "Крюгере" шла утренняя приборка, русские матросы окатывали из шлангов палубу, драили медяшку, артиллерийская команда из англичан занималась проверкой носового орудия тяжелого калибра. Толстый и длинный ствол его то поднимался к небу, то полз по кругу, словно нащупывая цель в пестроте весеннего города.
С правого борта у опущенного парадного трапа покачивался посыльный катер. На палубе его под полотняным тентом двое русских офицеров лениво играли в шахматы.
Катер стоял давно. На нем к коммодору Норрису, сэру, прибыл для конфиденциального разговора личный курьер главкома Деникина генерал Гришин-Алмазов. Беседа затягивалась.
Генерала коммодор принимал в своей каюте, наедине, генерал сносно говорил по-английски, некогда служил в атташате российского посольства в Лондоне.
Разговор был трудным.
От Деникина курьер привез в презент коммодору оружие: саблю тонкой златоустовской работы, великой красоты и ценности. Коммодор, подрагивая вислыми щеками, все выражал благодарность и восхищение подарком: разглядывал, поворачивал на свету клинок, серебристо-голубой, в муаровых разводах стали, трогал шагреневые ножны, украшенные накладками из черненого серебра, взвешивал на ладони литую тяжесть эфеса из червонного золота и мамонтовой кости.
По переборкам каюты от клинка брызгали солнечные зайчики. Грузный угрюмоватый Гришин-Алмазов через силу улыбался, отхлебывал крепчайший чай и говорил, что видит в подарке этом высокий символ: на эфесе выгравирован Георгий Победоносец, поражающий дракона своим копьем. Вот так же будет поражена и гидра большевизма. Выражал надежду, что ныне сей меч находится в крепких руках храброго воина.
Коммодор одобрительно кивал, но от главной темы ловко уходил, словно не понимал, к чему клонит генерал.
Гришин-Алмазов снова и снова возвращался к своему. Главкомом Деникиным поручено ему строго секретно переправиться через Каспий в Александрово-форт, оттуда на Гурьев, к верному казачеству, в расположение войск генерала Толстого, а затем добраться и до штаба победоносного адмирала Колчака, правителя Сибири, войска которого нынче находятся на марше в блистательном натиске: уже взяли Уфу, Бугульму, Ижевск и Воткинск, вышли с востока к Волге.
Командующий иностранными войсками в Сибири генерал Жанен помогает адмиралу, крепко держит в руках всю Транссибирскую магистраль. Объединенные силы его легионеров: чехов, сербов, румын, американские и французские добровольцы - тоже способствуют успеху наступления.
Однако, несмотря на огромность введенных в действие сил, адмиралу будет трудно одному, повернув к Москве, сломить противодействие Красной Армии.
Только соединившись на Волге, обе армии объединенными силами закончат летнюю кампанию долгожданным успехом. Прошлой зимой Красная Армия неожиданно перешла в наступление, вытеснила на юге, из районов Царицына и Воронежа, восьмидесятитысячную армию Краснова, лишь небольшая часть которой сумела отойти на Дон. Ныне же Добровольческая армия с помощью союзников налилась новой силой, в тылах красных вспыхнули мятежи, буквально через неделю-две главком начинает решительное наступление на Царицын.
Взяв его, он намерен двинуться вверх по Волге, слить свои силы с силами адмирала Колчака, вступить победно в столицу.
Для координации действий он, Гришин-Алмазов, и везет в штаб адмирала вместе с личным письмом Деникина стратегическую разработку.
Коммодор, сэр Норрис, на это выразил одобрение: наконец-то две великие армии русских перестанут действовать хаотически, установится точная координация действий, объединятся в единую мощь, в успехе которой он, коммодор, нисколько не сомневается.
На это курьер, утерев вспотевшее от напряжения лицо, заявил, что ключ к Волге - этой прямой дороги к центру России - Астрахань. Взять ее - это значит сразу же лишить большевиков даже мизерного количества нефти, которое они получают с Эмбы, хлеба, в котором они столь нуждаются, и, самое главное, важнейшей транспортной коммуникации, по которой они умело перебрасывают свои войска на наиболее угрожаемые направления. Падет Астрахань - Царицын окажется в окружении, а там бог поможет!
Генерал, вздохнув, перекрестился в угол каюты.
Норрис, скрыв усмешку в молочно-голубых глазах, сказал, что он великолепно понимает значение Астрахани и ценит столь же точное понимание в собеседнике.
Курьер, не выдержав политесу, спросил в упор:
- Так когда ударите, сэр?
Коммодор сокрушенно покачал головой, пояснил: очень трудно за короткое время недавно прибывшим британским морякам довести эскадру до приличного состояния. Правда, в прошлом году политика приподнесла грандиозный подарок: русская Каспийская флотилия почти целиком перешла на сторону врагов большевизма. Белые офицеры раскололи ее, увели канонерки, миноносцы, вспомогательные суда. Однако пришлось значительно усилить команды британцами, русские матросы ненадежны. К тому же запущенные корабли в большей части небоеспособны. Рухлядь! С некоторых он даже посоветовал снять вооружение. Чего стоит один "Геок-Топе" - музейный экспонат! Только подумать - колесный, двухтрубный, парусно-паровой корабль, на котором нужно держать и механиков, и команду, которая бы могла совершать эволюции под парусами. Тысяча тонн водоизмещения, а вооружение нелепое - всего четыре легкие пушчонки и столько же пулеметов. Грустно и смешно!
Коммодор явно чего-то недоговаривал.
Курьер заметил, что он не понимает беспокойства сэра Норриса. Он, конечно, не знает всех тонкостей морской службы, но, но его сведениям, корабли являют мощную силу. За зиму усилиями достопочтенного коммодора к прежним силам прибавились еще и крупные торговые, переоборудованные для боя, быстроходные суда "Америка", "Австралия", "Азия", "Африка"… (здесь генерал пошутил по поводу страсти соотечественников давать кораблям названия материков). Они превосходно вооружены дальнобойной артиллерией. Отличные ходоки "Эммануил Нобель", "Юпитер", "Галилей" тоже представляют немалую силу. Он, конечно, даже не говорит о доставленных с Черного моря торпедных катерах, но уверен, что коммодор покажет в самом ближайшем будущем большевикам, что значит ум и мужество британских моряков.
Коммодор чуть поморщился: русский генерал был неплохо осведомлен. Но не объяснять же ему секретного предписания Адмиралтейства: британской экспедиции на Каспии действовать осмотрительно, споспешествуя прежде всего интересам империи. Главный интерес здесь, на Каспии, - Баку: такой превосходной нефти и в таком количестве нельзя добыть ни на одном месторождении в пределах империи.
В тот момент когда Россия снова встанет на прежний путь, важно, чтобы на Каспийском море находилась мощная эскадра под английской опекой. Для того чтобы диктовать свои условия, иногда даже не нужно стрелять. Стволы расчехленных орудий бывают убедительней самой тонкой дипломатии, самые веские аргументы лежат на стеллажах в пороховых погребах кораблей. Он, Норрис, должен сохранить их в неприкосновенности, не тратить напрасно. Абсолютно ясно, что после падения большевиков границы Российской империи приобретут совершенно иные очертания. Туркестан, Кавказ, Закавказье будут окончательно отринуты от Москвы.
Но не объяснять же все это русскому курьеру?
В то же время он прав в одном: большевистская Астрахань стоит как кость в горле и у него, Норриса. И все-таки… все-таки спешить не стоит. Красный флот слаб, лишен топлива и боеприпасов - опасности никакой.
Коммодор негромко, постукивая загорелой рукой по карте, пояснил курьеру, что он нацелил воздушные силы на Астрахань и считает, что этого, вкупе с действиями сухопутных русских сил, достаточно.
Курьер выразил восхищение, но твердо ответил, что, по его мнению, Норрис недооценивает большевиков.