- Лукин Иван Степанович! - продолжал выкликать капитан. - Лукин Кузьма Степанович! Петров Иван Степанович!
Еще трое вышли и встали перед строем.
Капитан уже приготовился подать команду, но вспомнил бруснику на меду и ходатайство попадьи... Как его?.. Да!
- Голованов Иван Федосеевич!
Рослый носатый мужик, третий с правого фланга, твердо ставя ногу, припечатал три шага.
"Черт побери! - выругался про себя капитан. - Вот ты кто, Голованов!.."
На миг нахмурился, потом усмехнулся.
"Ладно. Брусника на самом деле хороша. Заодно и с попадьей за племянницу рассчитаюсь!"
Подозвал к себе всех пятерых, выведенных из строя. Сказал коротко и внушительно:
- Завтра отряд выступает в трудный поход. Поручаю обеспечить продовольствием и всем необходимым. Располагайте ресурсами всего селения. Через час явитесь к моему фельдфебелю за указаниями. Пока свободны. Не задерживаю.
Потом приказал Барсукову:
- Каждому третьему по двадцать шомполов!
Повернулся и пошел навстречу сияющим глазкам давно заждавшейся Сонечки.
6
Река вилась крутыми петлями между высоких, густо обряженных лесом гор. Солнце, поднявшееся уже в четверть неба, светило то в глаза, то в правый, то в левый бок. То оказывалось за спиною, а нередко и совсем заслонялось кручей берега.
Темно-зеленые густохвойные кедры смотрели с высоты на курчавые сосенки, сбегающие к самой воде, и на иссиня-черные ели, затаившиеся в распадках. Тайга без конца и края плотным ковром накрыла окаменевшие волны гор. Только изредка, на особо крутых откосах, этот ковер разрывался осыпью голубовато-серого камня или вспарывался сверкающими на солнце гранитными утесами.
И лишь у самой воды пролегала узенькая ржаво-желтая полоска бечевника.
По ней, оступаясь на скользкой гальке, брели гуськом усталые люди. У каждого через плечо холщовая лямка. Черной струной натянулась свитая из конского волоса бечева. Тяжело поднимать по быстрому Илиму, против воды, пятисаженную груженую завозню. По своей воле кто пошел бы на такую каторгу - хоть озолоти...
Капитан Рубцов проснулся в отличном расположении духа.
Певуче журчала вода за бортом. Ярко светило солнце...
Из ящиков и мешков с провиантом Барсуков соорудил на носу завозни славную каютку, которая понравилась даже Сонечке. Ночь прошла не скучно. Ей-богу, выступая в поход, даже и мысли не было, что карательная экспедиция может оказаться столь пикантной. Рыжебородый лавочник подал великолепную идею. Что значит вовремя нагнать страху!..
Капитан улыбнулся, вспомнив, как подгибались ноги у Хрисанфа Дмитрича. когда он выполз из строя односельчан навстречу неизвестности.
Только так с этим мужичьем! Ошибка доморощенного губернатора господина Яковлева, да и самого Верховного, - интеллигентский либерализм, попросту говоря, мягкотелое слюнтяйство. На войне, как на воине! Кто больнее бьет, того больше боятся и больше чтут. Генерал Розанов в соседней Красноярской губернии выжигает начисто мятежные села. Только так!
И капитан даже испытывал нечто похожее на угрызение совести, что не спалил в селе Перфильеве ни одной избы. Тоже размяк... Женщины портят характер...
Скосив глаза, капитан взглянул на разметавшуюся во сне Сонечку. Пухлые ее губки были приоткрыты, и на хорошеньком личике угнездилось выражение счастливой усталости.
Нет, на Сонечку грех обижаться. Она была на высоте во всех отношениях. И очень кстати, что она из Нижне-Илимска. Приедет в родительский дом, можно там ее и оставить. Единственное, что не понравилось ему в Сонечке, это возглас, с которым она кинулась в его объятия: "Твоя на всю жизнь!" Это уж чересчур. Для жены она слишком... экспансивна. И вообще боевому офицеру жена нужна, как щуке зонтик... На наш век чужих жен хватит... Найдутся и в Нижне-Илимске...
Разрешив успешно все этические проблемы, можно было вернуться к текущим делам службы.
Пока капитан совершал утренний туалет, фельдфебель Барсуков закончил утренний доклад.
Происшествий никаких не было. Солдаты накормлены. Завтрак господину капитану готов.
Солдаты наблюдали, как их командир, фыркая и покрякивая, с наслаждением подставлял разогретое и разнеженное сном тело под струю холодной воды, которой старательно поливал его ладные крутые плечи денщик - верткий, плутоватый с виду Тимошка Сбитнев - и вполголоса обменивались своими соображениями:
- Ублаготворил себя, теперь, как гусь, отряхивается!
- Завидно, Кеха?
- Кеху допустить, он бы весь день пролежал, не оторвался!
- Лодка маловата, а то бы взять на каждого по девке...
- Хоть бы на троих одну!
- А в Перфильеве девки хороши!
- И бабы!..
И разговор вернулся к событиям вчерашней ночи, когда после порки мужиков солдаты попытались мириться с их женами и дочерьми.
- Сколько прошли по Илиму? - спросил капитан, аккуратно застегивая все пуговицы френча.
- Верст семь, а то и восемь, - ответил Барсуков.
Капитан нахмурился.
- Неделю проползем до Нижне-Илимска.
Барсуков хотел сказать, что ветер в зад, эдаким манером можно и неделю, но не решился.
- Плетутся нога за ногу, - сказал он и сплюнул за борт.
Капитан с минуту смотрел на тяжело бредущих в упряжке мужиков. Нехорошо усмехнулся.
- Винтовку!
Фельдфебель подал.
- Слушай команду! - зычно крикнул капитан и протяжно, по-кавалерийски: - Ры-ысью ма-арш!
Мужики оглянулись, но ни один даже не пытался побежать.
Капитан выругался сквозь зубы, положил ствол на штабель мешков, служивший стеной каюты, и прицелился. Впереди, саженях в тридцати от лодки, у самой воды лежал крупный гранитный валун. Когда головной поравнялся с камнем, капитан спустил курок.
От валуна брызнули осколки. Выстрел раскатился гулким эхом в окрестных распадках.
Капитан закричал свирепо:
- Рысью ма-арш!
Мужики, начиная с головного, перешли на бег, старательно взметывая ноги. Бечева натянулась сильнее, и звонче зачуржала бегущая вдоль бортов вода.
- То-то! - сказал капитан, возвращая винтовку Барсукову.
- Гавриил Александрович! - простонала Сонечка.
Капитан проворно перебрался в каюту.
- Гавриил Александрович! - томно протянула Сонечка. - Вы меня так напугали...
- На войне, как на войне, дорогая.
- Вы совсем меня не любите...
- Напротив. Как могу, стараюсь быстрее доставить вас под родительский кров.
- Совсем, совсем не любите, - еще жалобнее повторила Сонечка.
Капитан нагнулся к ней и постарался уверить ее в обратном.
7
Сходку никто не скликал.
Едва завозня с солдатами скрылась за горбатым, далеко выдавшимся в Ангару мысом, к церкви, на место вчерашней экзекуции, стал собираться народ.
Одним из первых пришел Петруха Перфильев.
Он едва ли не единственный в селе не явился вчера на площадь и потому не подвергся ни порке, ни стыдному страху.
Но и у него был свой счет к рубцовским карателям. Старший брат Федор лежал при смерти с проломленным теменем и в клочья порванной спиной. Жена Петрухи - хоть и пряталась, как велел муж, на задворках в черной бане - попалась в руки хмельному фельдфебелю Барсукову. Может, и то добро, что фельдфебелю, не солдату. Фельдфебель, по крайности, делиться ни с кем не стал...
Пришли все - и поротые, и не поротые. А из пятерых, милостиво освобожденных капитаном от шомполов, только Иван Федосеевич Голованов.
Но хоть собрались и все, никто не брал на себя почин открыть сход. Дело это старосте принадлежит, а Иван Степанович Петров прийти поостерегся.
Не молчали. Сбившись кучками, кричали враз, перебивая друг друга. Наверно, крепко икалось и капитану, и фельдфебелю, и прочим его опричникам.
- Денис! - прервал Петруха Перфильев молодого долговязого мужика, который матерился особенно яростно, - ты спасибо скажи, что не хворостиной драли, а то бы по сю пору щепки из заду таскал.
- Зубы моешь! - закричал Денис, свирепо тараща свои круглые навыкате глаза. Тебя бы так!
- А меня пошто? - мрачно усмехнулся Петруха. - Я и до порки все понял. А тебе вот объяснить надо было, что к чему. Вот капитан и постарался.
- Придет черед и капитану!
- Видишь, как ты правильно заговорил, - со спокойной злостью продолжал буравить Петруха. - Вот и выходит оно, что порка на пользу.
Денис снова взорвался бранью, но тут толпа подалась к поповскому дому. Вместе со всеми подошли и Денис с Петрухой.
На крыльцо поднялся Иван Федосеевич Голованов.
Он стоял прямой и крепкий, возвышаясь, как кедр над сосновой порослью. Картуз зажат в левом кулаке, ветер шевелил курчавые темные с густой проседью волосы.
- Мужики! - сказал он негромко, но внятно, и толпа стихла, почувствовав скрытую силу этого густого голоса. - Совесть где наша? Долго ли будем терпеть!
- Ты-то чего потерпел? - с неостывшей еще злой обидой выкрикнул Денис.
- Не мене твово, - спокойно, но твердо ответил Голованов. - Не токо по заду секут. По душе больнее... А ты знаешь, почему моей спине шомполов не досталось?.. Похвалилась попадья моей бабе, выручила де. Брусника, вишь, с медом по вкусу господину офицеру пришлась... А не набрала бы баба моя брусники, меня бы растянули. Я ведь, в аккурат, третий с краю стоял.
- А я четвертый! - снова не утерпел Денис. - За тебя ирода отдувался!
Петруха ткнул его кулаком в бок.
- Да хватит тебе! Помолчи!
- Не то беда, что тебя секли, а меня нет, - продолжал с мрачной сдержанностью Голованов. - Беда, что порядку нет у нонешной власти. Кто палку взял, тот и капрал. Кто захочет, тот и сечет. А мужику одни права - подставляй спину... А почему? - он в первый раз повысил голос. - Наша вина. Смирного токо ленивый не бьет. А ведь сила-то наша, мужики! - кованый его голос загудел набатом. - Всем миром подымемся, супротив нашей власти никто не устоит!
В отряд вступили сорок три человека. Винтовки были только у шестерых. Остальные с берданками и шомполками.
Командиром выбрали Ивана Федосеевича Голованова, он еще с японской войны пришел с двумя лычками - младший унтер. Помощником к нему Петруху Перфильева.
На том же собрании порешили: послать связного в партизанский отряд Бугрова, который, по слухам, недавно занял село Кежму в низовьях Ангары.
Веселый парень, Санька Перевалов
1
Места были незнакомые, и Палашка опасалась отходить далеко от зимовья.
Когда уходила, Корнюха тоже предупредил:
- Смотри, заплутаешь. Приспичило тебе... по грибы.
- Не была я в лесу! - отмахнулась Палашка. - Кабы морок. А седни солнце, оно дорогу укажет.
- Солнце покажет, коли места хоженые, - возразил Корнюха. Помолчал и добавил: - Ищи тебя потом... Они раньше ночи не вернутся.
- Лежи! - строго сказала Палашка, - Я по-быстрому. И не ползай, не береди рану!
Корнюха получил пулю в мягкое место в перестрелке с разъездом милиционеров, когда третьего дня ходил в разведку. Рана была не опасная, но болезненная.
Сегодня маленький отряд Сергея Набатова еще затемно ушел в деревню Шаманово. Там, как разузнал Корнюха, стоял милицейский взвод. Охранял склад с патронами, брошенными при поспешном отступлении партизанами незадачливого смолинского отряда. От знакомого мужика, который приходился какой-то родней, не то двоюродным, не то троюродным дядей и укрывал целый день племянника на задворках в черной бане, Корнюха узнал, что в Шаманово должна прибыть из Братского острога полурота солдат, посланная капитаном Белоголовым, чтобы забрать отбитые у партизан боеприпасы. Прихода солдат ждали со дня на день.
Решили не медля сделать налет, отбить склад. Сколько можно - унести, остальное - зарыть или уничтожить.
Корнюха просился на вылазку вместе со всеми, но Сергей и думать не велел.
- Кто знает, как дело повернется. Может, придется рысью уходить. Куда тогда с тобой? Оставайся уж тут, комендантом крепости и часовым при Палашке.
Пришлось Корнюхе скрепя сердце остаться при Палашке. Раньше это, может-быть, в какой-то доле вознаградило бы его. Теперь же смотреть на нее одна мука, разговаривать с ней - того горше.
С того дня, как вернулся в слободу Санька Перевалов, никого, кроме Саньки, она и не замечает. Весь белый свет застил. Потому и в тайгу с отрядом подалась...
Но тут Корнюха вспомнил, как Палашка, не боясь карателей, пробиралась тайком на остров, как ночами бесстрашно бегала связной по притихшей слободе, и ему стало стыдно, что в своей ревности он так несправедлив...
А все-таки дура она!.. Что в нем такого?.. Что гармонист, да плясун, да песенник? Это, что ли, главное в жизни?.. Плясать он мастак. Да зато и верченый! Еще бы! Все девки за ним, как привязанные. Да и бабы глаза запускают. Сам хвастается: сызмальства превзошел науку страсти нежной... Подумаешь, герой...
И опять Корнюха попрекнул себя. Окромя, что верченый, худого про Саньку не скажешь. И в работе никому не уступит, и в бою за чужую спину не спрячется. Нешто он виноват, что ему на все такой талант отпущен...
Не на все!.. Хоть и хвастает он своей наукой, не сумеет он так любить Палашу... Там сумеет не сумеет - она-то любит... Как ни раскидывай умом, а кругом нет правды. Кому - с верхом, да через край, а кому - хоть бы на донышке. На что ему Палаша?.. Которая она у него по счету будет?.. А тут вот была бы одна на всю жизнь... Где же она, правда-то?..
Эти свои мысли Корнюха не высказывал Палашке. Но она по глазам читала их. Раньше она не брала всерьез Корнюхиной влюбленности. Мало ли что. Ну, пытается поухаживать. Дак все они, парни, таковы. Ни один мимо красивой девки не пройдет. И, как с другими, так и с Корнюхой, и шутила и пересмеивалась. Но ни разу не дала себе труда хотя бы попытаться заглянуть ему в душу.
А теперь поняла. Поняла, что творится в Корнюхиной душе. Поняла и пожалела. Но и только. Да и пожалела-то не очень. Впору было себя жалеть...
Грибы попадались, но не густо. Палашка исходила не одну десятину леса, а в плетенке у нее перекатывалось всего несколько пожухнувших обабков. Грибная пора уже прошла. На глаз еще незаметно было, что поредели кроны деревьев, но под ногой уже шуршала севогодняя сухая листва.
"Рыжиков бы набрать, - подумала Палашка, - им сейчас самый рост".
Палашка знала, какие места любят рыжики: молодой светлый сосняк, не забитый бурьяном. И она искала такое. Но поблизости от дороги рыжиковых мест не было. А отходить далеко от дороги, которая то вздымалась по склону, то ныряла в распадок, Палашка не решалась. И впрямь можно заблудиться.
Дорога уже начала зарастать травой, видать, давно никто по ней не ездил. Палашка вспомнила: кто-то, кажется, Лешка, говорил, ведет она на старую заброшенную смолокурню. По дороге, там где меньше было травы, в корытце, выбитом копытами, и в колеях росли широкошляпые красные сыроежки. Но Палашка уже перестала нагибаться за ними. Они истлели на корню и распадались на куски от легкого прикосновения. И редко-редко выглядывала из травы на обочине бурая шляпка полузасохшего обабка.
Палаша хотела уже поворачивать к зимовью, как разглядела в траве плоскую коричневую шляпку перезрелого опенка. Опятам сейчас самая пора. Палашка вспомнила, как в детстве ходили за опятами с бабушкой Настасьей. Палашка опятами была недовольна: похожи на поганки, вовсе не отличишь. Наберешь полный кузовок, а бабка половину, а то и больше выбросит. Сама бабушка Настасья отличала опят против всех прочих грибов. Самый спорый гриб, на все годится: хоть солить - хоть сушить, хоть варить - хоть жарить. Палашка не возражала, а про себя думала: потому спорый, что гнездами растет - где же бабке по одному грибку насобирать корзинку.
Сейчас эта их спорость была бы куда как кстати.
Палашка огляделась. По обе стороны дороги редкий лес: осины, березы, кое-где в одиночку и сосны и лиственницы.
"Пошто его так изредило?"- подумала Палашка.
Потом заметила торчащие между кустами ольшаника пни и сообразила. Строевой лес - сосну и лиственницу вырубили, потому и обредела деляна.
Лучше бы березу вырубили: на березовых пнях опята кучно растут. Но они растут и в ольшанике. Палашка свернула с дороги, приметив, что солнце светит ей в правое плечо. Под первым же ольховым кустом нашла гнездо ядреных толстоногих опят. И хоть опенок гриб мелкий - не то, что груздь или подосиновик, - в плетенке стало прибывать. Под редким кустом не сидело хотя бы по пятку грибков. Но вот ольховые кусты кончились. Кончились и грибы. Палашка снова, на второй ряд, стала обшаривать уже выхоженную деляну. И заметила далеко впереди на толстом зеленовато-сером стволе старой осины рыжий нарост, словно большую лисью шапку кто на сучок повесил. Подбежала и ахнула. Десятка три, а может и четыре, - есть время их считать! - молодых крепких грибков на длинных толстых ножках. Срезала ножом всю гроздь, сразу в плетенке прибыло. Мало погодя еще нашла гроздь, чуток поменьше. Присмотрела, поняла: растет опенок на больном дереве. И стала искать не по низу, а по верху. Как завидит где суховерхую осину, - бежит к ней. И почти на каждой кучный гриб. Только в настоящий азарт вошла - брать некуда, полна корзина. Повернула к дороге. И тут уж, как на зло, из-под каждого куста и с каждого ствола. Грибы сами на глаза лезут, в корзину просятся. Сняла платок, отсыпала в него из плетенки, место высвободила. Пока к дороге выходила, снова корзину наполнила.
Ну и будет. Хватит и на похлебку и на жаренку.
Обратный путь, да еще с полной корзиной, всегда длиннее. Палашка шла ровным спорым шагом по узкой дороге, которая то пересекала луговину распадка, то вилась по косогору между вековых сосен и лиственниц, то ныряла в заросли ветлы и черемухи. Уж вроде бы и дойти пора. Но вывороченной с корнями лиственницы, пройдя которую, надо сворачивать к зимовью, все не было. По той ли дороге пошла?.. Но она хорошо помнила, что дорога одна. Другая ее нигде не пересекала. И развилок на ней не было...
Торопиться-то ей некуда. Раньше ночи они не вернутся. Так и так одной весь день в тревоге томиться... Корнюха не в счет. С ним много не наговоришь. Совсем скис парень... Ну а чем она виновата? Сердцу не прикажешь... Если бы вместо Корнюхи дожидался ее в зимовье Саня, бегом бежала бы. Да и бежать ни к чему, просто никуда бы на шаг не отошла... как за малым ребенком ходила бы...
И спохватилась. Ой, глумная, непутевая!.. Увечья ему пожелала?.. Этим ли к себе привяжешь?.. Еще накличешь беду!.. Тут же стала сама себя успокаивать. Он везучий. Не раз слышала, как братан Сергей Прокопьич выговаривал ему: "Не форси, сам на пулю не нарывайся!" А у Саньки один ответ: "Нас пуля не берет!" И верно, не берет. Все лето у Бугрова в отряде воевал. Целый вернулся. За три недели, как из завода ушли, сколько раз в стычках да перестрелках были. Одного его изо всех не только не ранило - не царапнуло. Смеется: "На меня еще пуля не слита"... А вдруг...
Палашке словно въявь привиделось: приносят его, как на прошлой неделе дядю Никифора, и кладут под большой сосной... строго сжаты улыбчивые губы, навек закрыты озорные глаза... и по щеке, возле самого уха, след запекшейся крови...