На том конце молчали. Я чуть было не бросил трубку. У меня вдруг закружилась голова, как бывает с тем, кто хочет спрятаться, но вместо этого вдруг бежит навстречу опасности.
- А кто его спрашивает?
Вопрос был задан сухим тоном полицейского инспектора.
- Друг.
- Я спросил ваше имя, мсье.
Я чуть не поддался нахлынувшей слабости: сказать ему мое имя, фамилию, адрес… Я вовремя удержался.
- Тристан Корбьер.
Молчание. Должно быть, он записал.
- И зачем вам нужно говорить с Гхали Агхамури?
- Потому что я хочу поговорить с ним.
Я тоже взял твердый тон. Гораздо тверже его.
- Гхали Агхамури больше не живет в марокканском корпусе. Вы слышите меня, мсье? Вы слышите?
Теперь уже я молчал в трубку. И я почувствовал, как мой собеседник на том конце забеспокоился и даже встревожился из-за моего молчания. Я повесил трубку. Впоследствии я часто проходил мимо отеля "Руаяль Сен-Жермен" и гостиницы "Таранн", но ни того ни другого уже не было, будто кто-то нарочно старался убрать обстановку, в которой совершалось преступление, чтобы о нем забыли. Когда я шел там на прошлой неделе, то не было даже скамейки напротив стоянки такси, где мы с Данни сидели в тот вечер.
- Это глупо… Я могла прямо сейчас подойти и сказать ему, что меня зовут Данни, как его стихотворение.
Она рассмеялась. Судя по тому, что я читал у него, да и по его добродушному виду, он бы, конечно, уделил нам пару минут. Иногда, шагая по улице один, я читал вслух его строки:
Когда умру, пускай моя вдова
Придет в Жавель, что близ пивной Ситрон…
Церковь Святого Христофора в Жавель. Мы только что вернулись из того района, я, как всегда, ходил с Данни на почту. Всю дорогу я хотел рассказать ей о том, что мне говорил Агхамури, про упомянутую им "грязную историю", которая как-то должна касаться Данни, но я никак не мог подыскать нужных слов, а вернее, правильного тона, чтоб это звучало легко, почти в шутку, и не вспугнуло ее… Я боялся, что она "соскочит", как говорят в определенных кругах: вроде того, что собирается в отеле "Юник", - и потому в воздухе висела неловкость.
Мы уже дошли до поворота на улицу Ренн, ведущую прямо на Монпарнас. Но на самом пороге этой длинной печальной улицы, раздвинутой, как подзорная труба, до самого горизонта - черноватая громада Монпарнасской башни в ту пору еще не омрачала ее, - я на минуту замялся. Я спросил ее, так ли ей непременно нужно вернуться в отель "Юник".
- Нужно увидеться с Агхамури, - сказала она, - он должен передать мне кое-какие документы.
Вот и момент, чтобы наконец расставить все по местам. Еще пару секунд я медлил, а потом:
- А что за документы? На имя Мишель Агхамури?
Она глядела на меня, точно окаменев, стоя недвижно на тротуаре, напротив того места, где сейчас магазин "Монопри", а тогда был заброшенный парк, служивший прибежищем для сотен бездомных кошек.
- Это он тебе сказал?
- Да.
Лицо ее стало твердым, и я подумал об Агхамури. Если бы он стоял сейчас здесь, она задала бы ему трепку. Но потом она пожала плечами и заговорила, уже равнодушно:
- Да, это может показаться странным, но вообще все совершенно естественно… Мишель одолжила мне свой студенческий… Я потеряла все документы, а новые просто так не сделать, нужно сперва столько всяких формальностей пройти, чтоб получить свидетельство о рождении… Я же родилась в Касабланке…
Что это, совпадение? И она тоже связана с Марокко.
- Он еще объяснил мне, что кто-то сделал тебе фальшивые документы.
Я сказал "кто-то", потому что не знал, как по-настоящему зовут того человека с лунным лицом, которого все называли Жорж, и было непонятно, то ли это имя, то ли кличка, а может и вовсе фамилия.
- Да нет же, никакие они не фальшивые… Ты имеешь в виду Рошара? Того, который часто в холле сидит?
- Я про того, которого все зовут Жорж…
- Да, это он же, - сказала она, - Рошар… Он часто ездит в Марокко… У него гостиница в Касабланке… Ну и так как я там родилась, он смог мне оформить временные документы… Пока я не получу обычные…
Мы не пошли по улице Ренн. Может, и ей самой эта хмурая улица и перспектива вернуться в отель "Юник" внушали недоброе предчувствие.
Мы пошли в сторону Сены.
- Агхамури сказал, что тебе нужны были фальшивые документы, потому что ты оказалась втянута в грязную историю…
Мы теперь шли мимо школы изящных искусств. Ученики толпились на тротуаре. Они что-то праздновали. Некоторые были с музыкальными инструментами в руках, другие - в костюмах: мушкетеров, каторжников или просто с обнаженным торсом, изрисованным разными красками. На манер индейцев.
- Он так и сказал: "в грязную историю"?
Она смотрела на меня, нахмурив брови. Казалось, она не понимает. Студенты вокруг нас заиграли на инструментах, что-то выкрикивали… Я пожалел о словах, которые произнес: фальшивые документы, грязная история. А ведь мы могли бы быть совсем как эти славные ребята, которые обступили нас и не давали прохода. Они зазывали нас на свой бал, этой ночью. Бал Четырех Искусств. Мы с трудом пробрались сквозь толпу, и их крики и музыка постепенно затихли где-то позади.
- Агхамури еще и попросил, чтоб я забрал у тебя ту карту на имя жены, которую он тебе передал.
Она захохотала, и я не мог понять, притворяется она или нет.
- А потом вдобавок сказал, что я замешана в грязную историю? И ты всему поверил, Жан?
Мы шли вдоль набережной, и я был рад, что теперь не придется идти по угрюмой и тесной улице Ренн. Здесь, по крайней мере, было чем дышать, был простор. И совсем мало машин. Тишина. Мы слышали звук собственных шагов.
- Он что попало говорит… Это он, на самом деле, угодил в грязную историю… Он тебе не говорил?
- Нет.
Все это было неважно. Значение имело лишь то, что мы идем вдоль набережной, ни у кого не спрашиваясь и ничего не оставив позади. Мы можем перейти Сену и затеряться в чужих кварталах, и даже покинуть Париж, чтоб уехать к другим городам, к новой жизни.
- Они хотят его использовать, чтоб заманить в ловушку одного марокканца, который часто бывает в Париже. Он не то чтобы согласен; но уже увяз в этом… Он не может им отказать…
Я едва слушал, что она говорит. Мне хватало того, что мы идем рядом, по набережной, и того, как звучит ее голос. Персонажи третьего плана из отеля "Юник" на самом деле интересовали меня мало: Шастанье, Марсиано, Дювельц и тот, по имени Рошар, которого все звали Жорж, - я заставляю себя повторять их имена, чтоб они не стерлись из моей памяти окончательно.
- А ты? - спросил я. - Ты тоже вынуждена с ними встречаться?
- Вовсе нет… Это Агхамури меня познакомил с ними. А так я с ними ничего общего не имею.
- Даже с Рошаром?
Я заставил себя задать этот вопрос. Сам Рошар, которого называли Жорж, был мне так же безразличен, как и остальные.
- Я просто попросила его о небольшой услуге… и все…
- А там тебя тоже зовут Данни, на фальшивых документах?
- Не смейся надо мной, Жан…
Она взяла меня под руку, и мы пошли по Королевскому мосту. Не знаю почему, но мне всегда становилось легко, когда я шел по нему над Сеной, переходя на правый берег.
На середине моста она остановилась и сказала:
- Фальшивые они или нет, неужели ты правда считаешь, что это хоть что-то для нас меняет?
Нет. Ровно ничего. В то время я и сам не был уверен, кто я такой, почему же она должна знать о себе больше? Даже сегодня у меня есть сомнения, что мое свидетельство о рождении верно, и я до конца дней буду ждать, что кто-нибудь принесет мне некогда утерянные бумаги, в которых указаны мое настоящее имя, дата рождения и имена настоящих родителей, о которых я никогда и не слышал.
Она прильнула ко мне и прошептала на ухо:
- Опять задаешь слишком много вопросов…
Мне кажется, она была неправа. Это сегодня, десятилетия спустя, я пытаюсь расшифровать те сигналы морзянки, которые шлет мне из прошлого загадочный собеседник. А тогда я довольствовался тем, что жил сегодняшним днем, не ставя лишних вопросов. А те немногие, что я ей и задавал - всегда без особой настойчивости, - она оставляла без ответа. Лишь однажды вечером - да и то сказала полслова. Только спустя двадцать лет я узнал из папки, которую передал мне Ланглэ, в какую же "грязную историю", говоря словами Агхамури, она была замешана. Он уточнил тогда, что это "нечто серьезное". Да, это было серьезно. Речь даже шла о смерти человека.
Сегодня вечером я листал материалы из папки Ланглэ и снова наткнулся на тот листок из тонкой бумаги с детальным отчетом, который и переписываю: "На теле жертвы имеются следы от двух пуль. Один выстрел был произведен в упор, другой со среднего расстояния… Были найдены две гильзы, соответствующие обеим пулям…" У меня не хватает духа переписать до конца. Я еще вернусь к нему, в другой раз, когда за окном будет светлей, когда солнце и чистое синее небо разгонят тени.
Мы шли через Тюильри. Я вспоминаю время года. Сейчас, когда я пишу все это, мне кажется, что был январь. Я вижу полосы снега в саду Каррузель и даже на тротуаре, по которому мы идем, вдоль границы Тюильри. Впереди нас в темных арках улицы Риволи фонари укутаны светящимися облаками тумана. И все же я сомневаюсь: это могло быть и в начале осени. На деревьях в Тюильри еще были листья. Скоро они опадут, но осень для меня не связана с концом. Я думаю, что год начинается в октябре. Зима. Осень. Времена года путаются и подменяют друг друга в памяти, как если б они в течение года жили своей жизнью, как растения, и никогда бы не застывали мертвыми образами. Да, они то и дело мешаются между собой: зимние оттепели, бабье лето после первых осенних холодов… Когда мы подходили к аркам, зарядил дождь, очень сильный, скорее даже внезапный летний ливень.
- Ты правда считаешь, что я похожа на того, кто замешан в грязной истории?
Она повернулась ко мне лицом, чтоб я повнимательней рассмотрел его, и взглянула мне прямо в глаза, так искренне…
- Будь я замешана в грязной истории, я бы сказала тебе…
Я до сих пор слышу эти слова по ночам, когда не могу уснуть. Я записал их в черный блокнот. Видно, у меня все же было какое-то подозрение, раз я вывел их черным по белому. Почему она мне ничего не сказала? Только однажды, полунамеком, когда мы вечером выходили из Лионского вокзала, - тогда я не обратил внимания на ее слова. Может, она боялась испугать меня этим, но тогда она плохо меня знала. Уже не помню, у кого из писателей-моралистов, которых я читал во времена улицы Од, было сказано, что мы всегда должны принимать тех, кого любим, такими, какие они есть, и, в особенности, никогда не требовать у них отчета.
- Знаешь, - сказала она, - скоро я совсем порву с этой шантрапой из отеля "Юник".
Она очень следила за своей лексикой и даже за произношением, но порой у нее проскакивали такие жаргонные словечки, что некоторых я и сам не знал, и тогда я записывал в черный блокнот: халупа, скопытиться, легаши, чапать… Там же, на одной из страниц в черном блокноте, я нашел в скобках фразу: "Шантрапа из отеля "Юник"" - возможно, я тогда подумывал использовать ее в качестве названия для романа.
- Ты права, - сказал я, - если что, всегда есть те, кто пишет тебе до востребования.
Я сказал это с иронией, о чем тут же пожалел. Но в конце концов она первая произнесла "шантрапа из отеля "Юник"" с издевкой.
Внезапно она погрустнела.
- В основном это пишет мой брат… - проговорила она быстро, надтреснутым голосом, которого я раньше не слышал у нее, и в этом признании было столько искренности, что я тут же рассердился на себя, что прежде сомневался в существовании брата, с которым она никак не хотела меня знакомить.
Почта, отдел до востребования. В папке Ланглэ был листок белой бумаги, порядком испачканный, который напоминал карточку гражданского состояния. Сегодня вечером я снова разглядываю его в надежде, что мне откроется его тайна: на снимке из фотоавтомата, прикрепленном к нему с левого края, я узнаю Данни, только волосы у нее короче. Но при этом сама карточка выдана на имя Мирей Сампьерри, проживающей по адресу Париж, 9-й округ, ул. Бланш, дом 23. Выдана она в год перед нашим знакомством, и надпись на ней гласит: "Сертификат дает право на получение без дополнительных сборов писем и телеграмм в отделе до востребования". Но при этом здесь указано не отделение на улице Конвента, куда я часто ходил вместе с ней, а некое "почтовое отделение № 84", улица Баллю, 31, в Девятом округе. На сколько адресов приходили ей письма до востребования? И как эта карточка оказалась в руках Ланглэ или его сотрудников? Данни оставила где-нибудь? А это имя, Мирей Сампьерри, разве не его называл Ланглэ на первом моем допросе? Удивительно, как отдельные детали вашей собственной жизни, которых вы вовсе не замечали в свое время, вдруг всплывают лет двадцать спустя - так, разглядывая под лупой старую фотографию, вдруг натыкаешься на какой-то предмет или чье-то лицо, на которое прежде ни разу не обращал внимания…
Она потянула меня направо, под арки улицы Кастильон.
- Пойдем, я приглашаю тебя на ужин… Тут недалеко… Можем дойти пешком…
В тот час квартал был пуст, и гул наших шагов раздавался под сводами арок. Вокруг нас воцарилась такая плотная тишина, которую не мог нарушить шум автомобиля, - только стук лошадиных копыт и скрип повозки. Не знаю, тогда ли мне пришла эта мысль или только теперь, когда я пишу эти строки. Мы затерялись в ночном Париже Шарля Кро и его пса Сатэна, Тристана Корбьера, и даже Жанны Дюваль. У оперы ездили автомобили, и мы снова вернулись в Париж XX века, который теперь мне кажется таким далеким… Мы пошли по шоссе д’Антен, в конце которого была церковь с мрачным фасадом, - точно громадная птица присела отдохнуть.
- Мы почти пришли, - сказала она, - это на улице Бланш, в самом начале…
Прошлой ночью мне снилось, что мы идем тем самым путем, - наверное, из-за того, что я писал вечером. Я слышал ее голос: "Это на улице Бланш, в самом начале", и я повернулся к ней и сказал:
"В доме 23?"
Но она, казалось, не слышала. Мы шли обычным шагом, она держала меня под руку.
- Я знал одну девушку, по имени Мирей Сампьерри, и она жила на улице Бланш, в доме 23.
Ничто не дрогнуло в ее лице. Она продолжала молчать, как если бы я ничего не сказал или мой голос не мог преодолеть того времени, что нас разделяло.
Но в тот вечер я еще не знал этого имени, Мирей Сампьерри. Мы шли мимо сквера Троицы.
- Сейчас увидишь… Я очень люблю это место… Я сюда часто ходила, когда жила на улице Бланш…
Я помню, что мне тут же вспомнилась по ассоциации баронесса Бланш. За пару дней до этого я как раз делал записи о ней, переписывал в черный блокнот страницу из книги о Париже при Людовике XV: там был отчет, в котором приводилось то немногое, что мы знаем о беспорядочной и богатой на приключения жизни этой женщины.
- А знаешь, почему улица так называется? - спросил я ее. - В честь баронессы Бланш.
Накануне она поинтересовалась, что я пишу в блокноте, и я прочитал ей свои заметки об этой женщине.
- Выходит, я жила на улице баронессы Бланш? - улыбнулась она.
Ресторан находился на углу улицы Бланш и небольшого переулка, выходящего к церкви Троицы. Занавески на окнах, смотрящих на улицу, были задернуты. Она вошла первой, как входят в привычное место. В глубине зала располагался внушительный бар, справа и слева от него шли ряды круглых столиков с белыми скатертями. Стены были бордового цвета из-за приглушенного занавесками солнца. Посетителей в зале было только двое - мужчина и женщина - за столиком у самой стойки, за которой стоял брюнет лет сорока.
- О, это ты… - сказал он Данни, будто был удивлен ее приходом.
Она, казалось, немного смутилась.
- Меня все это время не было в Париже… - ответила она.
Он коротко кивнул мне в знак приветствия. Данни представила меня:
- Это друг.
Он проводил нас за столик ближе к дверям - может, чтобы мы чувствовали себя свободнее, подальше от той пары. Хотя они почти не говорили или говорили очень тихо.
- Здесь хорошо, - сказала она. - Надо было привести тебя сюда раньше…
В первый раз я видел ее такой - расслабленной, спокойной. Куда бы я ни провожал ее, в каком бы уголке Парижа она ни оказывалась, всегда в ее взгляде читалось затаенное беспокойство.
- Я жила немного выше по улице… в гостинице… когда съехала с квартиры на Феликса Фора…
Я пишу это сейчас, перечитывая ту карточку: "Мирей Сампьерри, проживает по адресу: Париж, 9-й округ, ул. Бланш, д. 23". Но в доме 23 нет гостиницы, я проверял. Зачем же она тогда сказала, что живет в гостинице? К чему эта ложь на пустом, казалось бы, месте? А имя: Мирей Сампьерри? Слишком поздно, ее уже не спросить - разве только в моих снах, где времена мешаются, и я могу задавать ей любые вопросы о том, что узнал из папки Ланглэ. Но только без толку. Она не слышит меня, и тогда приходит странное чувство разлуки, какое бывает, когда снятся умершие друзья - а здесь, во сне, вот они, рядом с тобой.
- И чем же ты занималась все это время?
Он стоял у нашего столика. Перед каждым из нас он поставил по рюмке куантро, видимо, решив, что у нас должны совпадать вкусы.
- Я искала работу…
Он иронично поглядел в мою сторону, как бы говоря: ну-ну, этим меня не проведешь - и призывая меня в свидетели.
- Она нас даже не познакомила: Андре Фальве…
Он пожал мне руку, по-прежнему улыбаясь.
- Жан, - пробормотал я.
Я всегда чувствовал себя неловко, когда нужно было представляться и входить в чью-то жизнь таким грубым способом, почти по-военному, - все равно что вытянуться и отдать честь. Чтобы это было не так официозно, я старался не называть фамилии.
- Ну и как, нашла себе работу?
В его взгляде и в том, как он обращался с ней, сквозила скорее не насмешка, а ирония: так говорят с малым ребенком.
- Да… в канцелярии… вот вместе с ним…
Она показала на меня.
- В канцелярии?
Он покачал головой, изображая, что впечатлен.
- Тут некоторые интересовались у меня, где ты и как живешь. Даже расспрашивали на твой счет, но можешь быть покойна… У меня рот на замке… Я сказал им, что ты отправилась за границу…
- Ты все правильно сделал.
Она огляделась вокруг - наверное, чтоб убедиться, что все осталось прежним. Потом повернулась ко мне:
- Здесь так спокойно…