* * *
Но если у меня не получалось приехать за гонораром в день выплаты (а причина была одна: если ты был болен, и я не могла тебя оставить одного дома, и везти с собой на метро тоже не могла), то гонорар можно было получить только через месяц.
Оставались алименты. И почему-то эти копеечные алименты иногда где-то терялись. Как-то с большим скрипом они до нас доходили. Приходим с Антошей в очередной раз в сберкассу, а нам опять говорят: "На вашем счету ничего нет". А брать в долг я не любила. Просто не видела в этом смысла. Ведь потом надо будет отдавать! И денег опять не будет. Лучше уж перетерпеть…
Начинались поиски по всем карманам курток и пальто завалявшихся там копеек: чтобы насобирать на четвертушку хлеба. (Я радовалась, что хотя бы каша у тебя есть!) А когда и копеек на хлеб уже не было, оставались только крошки из хлебницы. Да, было и так… К счастью, не часто.
Но ни за что, ни при каких условиях я бы не попросила денег у мамы. После одного случая, когда она упрекнула меня, что слишком много потратила на меня за время моего детства… Да ладно! не хочется вспоминать. После чего я сказала себе: буду умирать от голода, но денег у мамы не попрошу.
* * *
– Вас тут работа ждёт, а вы всё не едете, – сказал Борис Глебович, когда я, наконец, появилась в Литконсультации.
– У меня денег не было на метро. Чтобы приехать.
– Ну, вы бы послали мне телеграмму, и я бы вам выслал, или привёз.
– Но у меня и на телеграмму не было денег! Вообще не было. Ни копейки.
– Как же вы жили?
– Антоша на своей любимой гречневой каше.
– А вы?
– Попоститься никогда не вредно.
* * *
И при этом мне хотелось, чтобы ты относился к деньгам легко.
Поэтому, когда деньги были, я с лёгкостью их тратила. Ни разу не сказала тебе: "Не будем мы покупать эту книгу, или новый конструктор, лучше съэкономим денежки". Нет, лучше пусть будут новые книги и конструкторы! Денежки нужны, чтобы от них был смысл и радость. А не просто сами по себе.
А когда денег не было – мы с тобой не отчаивались, не злилась на весь мир и не причитали. Если их сейчас нет – значит, они скоро будут.
Кстати, мы с тобой обожали делать подарки! "Подарки" – это была ещё одна статья наших расходов, причём – очень важная. Мы любили дарить что-нибудь нашим бабушкам, нашим соседям и друзьям. Что-нибудь недорогое, но приятное. Бабушкам – что-нибудь на кухню, разные предметы обихода, что особо ценят женщины, в особенности – бабушки. Всегда выбирали подарки вместе, и я прислушивалась к тебе. К Каптеревым я не приходила без цветов. Борис Глебович одаривал нас пластинками, и мы ему тоже дарили пластинки. А когда ему исполнилось шестьдесят лет, мы с тобой решили подарить ему маленький кактус с огромным, готовым распуститься, бутоном… Это ты выбрал этот кактус, потому что знал, что Борис Глебович очень любит цветы. А ещё мы подарили нашему доброму другу целую охапку белых гвоздик! Он говорил потом, что наши гвоздики стояли у него на столе целый месяц…
* * *
И был человек, который очень хотел с тобой познакомиться и как-то участвовать в твоей жизни. А я этого человека два года к тебе не допускала. Но этот человек постоянно звонил моей маме и расспрашивал о тебе, и передавал нам приветы. Это – твоя вторая бабушка. Людмила Борисовна. Бабушка Мила. Но я долго не могла видеть её. Особенно после Асиного письма. Я сказала тогда себе: "Никаких родственников нам не надо!"
Хотя Людмила Борисовна ничего плохого мне не сделала. Старые матери не в ответе за своих взрослых сыновей.
И настал день, когда я почувствовала, что уже могу открыть ей двери в наш дом, в наш мир…
Она пришла. Добрая старая женщина. Которая понимала меня, наверное, лучше, чем кто-нибудь другой. И мы… подружились. Я благодарю Бога за то, что Он смягчил моё сердце. И я смогла принять в свою жизнь эту женщину.
Она была тебе чудесной бабушкой целых четыре года. (Столько нам было отпущено до её ухода). А мне она стала подругой – тёплой, внимательной, задушевной. Она приходила где-то раз в месяц, и её приходы были для нас праздником. Надо сказать, что за четыре года она ни разу не напомнила мне о своём сыне. Мы просто дружили. Просто общались. Она обожала литературу, выписывала множество журналов и всегда рассказывала мне о новинках. А мы показывали ей твои стихи, твои рисунки. Ты ей рассказывал о своих любимых инфузориях и насекомых. Бабушка Мила подарила тебе твой первый микроскоп.
Как-то раз она сказала мне:
– Ася очень переживает из-за какого-то письма…
– Я тоже одно время переживала из-за этого письма, – сказала я. – Но уже давным-давно не переживаю.
И больше мы этой темы не касались.
Она умела рассказывать русские народные сказки, и ты слушал её, затаив дыхание…
Она дарила тебе книги. О насекомых, которых ты обожал. О вулканах, в которых ты души не чаял. А однажды она принесла тебе книгу Антуана Сент-Экзюпери "Маленький принц" и сказала:
– Антоша, ты очень похож на героя этой книги.
А мне, прощаясь, она сказала: "Спасибо тебе за Антона! Я счастлива, что у моего любимого внука такая мама".
* * *
Ездили с Людмилой Фёдоровной на Каширку в онкологический центр, где она не так давно проходила лечение. Теперь ей надо время от времени показываться своему врачу. Но ехать одной в это место – тяжело.
Пока мы дожидались своей очереди в коридоре, столько всего насмотрелись!… Как страшно эта болезнь может изуродовать человека! Господи, зачем людям такие испытания?! Зачем?! За что?! Один человек привёз свою молоденькую дочку, лицо которой было прикрыто марлей… а под этой марлей угадывалось такое!… Не забыть эту скорбную пару, и неизбывное горе в глазах отца…
Слава Богу, у Людмилы Фёдоровны всё хорошо.
Привезла её обратно на Огарёва. Обе были чуть живы от усталости. Пили на кухне чай и медленно приходили в себя после увиденного и пережитого…
– Машута, хочешь новые стихи?
– Конечно! Всегда хочу!
– Слушай…
. Привыкаю к новому лицу,
. к новой мере, к новому порядку.
. В новых мыслях, словно бы в лесу,
. я ищу открытую полянку.. Чтобы неба было – нараспах,
. сколько нужно для большого вдоха,
. чтоб забыть про гибельный распад,
. сбросить малодушную тревогу.. Только мысли эти – невпопад:
. жизнь тепла,
. и муза – благосклонна…
. Мимо, мимо жёлтый листопад!
. Распахну калитку в белый сад,
. в снежный сад
. зимы моей влюблённой.. Где в снегах седые видят сны
. белые раскидистые вётлы,
. где под снегом тайно зреют вёсны
. грозной, несказанной новизны…
Она читала, и на моих глазах происходило преображение маленькой, усталой, немолодой женщины – в прекрасную восточную царицу, владеющую таинственной силой Слова!…
– Мамочка Кошка! Господи, как же я вас люблю! Люблю каждую вашу строчку…
Я сидела на полу у её ног, положив голову на её худенькие колени, и она гладила меня по волосам своей почти невесомой рукой… Моя волшебная крёстная.
* * *
Обыски у духовных детей отца Александра. Приехал и сказал об этом один друг, тоже прихожанин храма в Новой Деревне.
Никогда не забыть: как я уничтожала свои стихи… Ради сына. Те стихи, в которых был явный вызов и протест. Знала: если придут и если найдут…
Много я тогда порвала их. И остались в памяти от тех, уничтоженных, только две строчки:
Храни вас Бог, мои друзья,
На этом оголтелом свете…
Знала: если меня посадят, мой сын окажется в детском доме. Но ещё ужаснее, если его отдадут на воспитание моей маме и моему отчиму, заядлым атеистам. Но ещё кошмарнее, если разыщут "папашу", и всучат ребёнка ему! Допустить это было нельзя. Поэтому стихов было совершенно не жалко…
(Но с обыском, к счастью, не пришли. Не могла себе представить, что какие-то чужие люди роются в наших вещах и в наших книжках…)
* * *
Кстати, посадить могли и по другому поводу. И моих родственников это очень напрягало.
– Ну, почему, почему у тебя всё не как у людей? – вздыхала бабушка Дора.
– Скажи: почему ты не хочешь жить, как все люди? – сердилась мама. – Почему не хочешь отдать ребёнка в детсад, а самой пойти на какую-нибудь штатную работу?
Я уже устала им объяснять, что мой ребёнок – не детсадовский. Они считали, что это просто отговорка.
Но мама и бабушка на самом деле боялись реальных вещей, а не мифических. Дело в том, что в те незабываемые годы "каждый советский человек должен был трудиться на благо родного государства, на благо построения светлого будущего – коммунизма". Настоящей работой считалась только та работа, когда человек где-то числился, то есть – работал в штате. А все эти "вольные художники и поэты"… По сути, они были людьми вне закона. И почти каждый "свободный художник" стремился всё же где-то числиться: хотя бы кочегаром, лифтёром, или дворником…
Или надо было числиться членом творческого союза. (Непременно где-то числиться! Чтобы государство знало, где и чем ты занимаешься). Но в союз писателей принимали только при наличии изданной книги. А книга моя зависла в издательстве на долгие годы…
Правда, существовал ещё профсоюз литераторов. Туда принимали и без книги, но тоже – только при наличии определённого объёма опубликованных работ. Каким должен был быть этот объём? Такой, который бы доказывал, что я живу исключительно на свои публикации. Что моя творческая работа меня кормит. Мои же гонорары явно до этого не дотягивали…
По этой причине я нигде не состояла и не числилась. Поэтому мои родственники периодически впадали в панику: им казалось, что за моей дверью уже стоят милиционеры и судебные приставы, только и мечтающие о том, чтобы "забрать и посадить за тунеядство". Ведь по советским меркам мой образ жизни назывался именно так – "тунеядство". Ну, и что, что я все ночи напролёт стучу на своей машинке? Мало ли что, что у меня маленький ребёнок? Дети должны содержаться в детсадах, а матери – на государственной службе. Таковы неколебимые правила советской жизни.
И поэтому, когда до обывателей доходил очередной слух о том, что какого-то там свободного художника или поэта посадили за "тунеядство", то советские граждане с удовлетворением это обсуждали, а моя мама хваталась за сердце…
Сажали не всегда в тюрьму. Иногда сажали в психушку. Потому что уклоняться от строительства коммунизма мог только преступник или сумасшедший. (Независимо от половой принадлежности).
Мои мама и бабушка жили в постоянном страхе за меня. Тем более, имея в семье страшный опыт: дед мой рыл в своё время канал под Дмитровом, и мой отец тоже побывал за колючей проволокой лагерей… Правда, это было при Сталине. Но Сталин давно умер, а страх, казалось, поселился навеки в душах людей.
И когда очередного писателя или художника, или учёного если и не сажали, то вышвыривали из страны, или ссылали куда подальше, мои близкие приходили в полный и окончательный ужас. Они полагали, что лишиться Родины – это ещё страшнее, чем лишиться свободы. Герои тех дней, о ком говорили и на кухнях, и на лавочках у подъездов – Солженицын, Сахаров, Бродский, Ростропович, Любимов, Параджанов… В ком-то они вызывали ужас и ненависть, их клеймили змеино-шипящим словечком "отщепенцы". А в ком-то эти люди вызывали искренний восторг. Например, в каптеревском кругу.
Моя "неправильная" жизнь, и мои "странные" дружбы с разными батюшками, за которыми следило КГБ, всё это держало мою маму в постоянном напряжении и страхе.
– Неужели тебе приятно так жить?
– Мама, я живу свою жизнь.
– Боюсь, это плохо кончится…
Особенно она боялась за меня, когда отца Димитрия Дудко лишили прихода и посадили в тюрьму.
* * *
В Новой Деревне.
Эта тётка с хищными ноздрями и сиреневым ртом, она вечно лезет со своими советами!
Стояли во дворе с Яшей Кротовым, он показывал свадебные фотографии, на которых – он с Ирочкой. А я ему показывала Антошины. И он стал расспрашивать про Антона. А эта тётка вокруг вертится, прислушивается, а потом подкатывает и говорит:
– Маша, а вы не хотите спрятать своего сына от мира и вырастить в чистоте? Чтобы мир его не испачкал. Может, это знак: то, что у него нет иммунитета, и на всё аллергия? Может, ему и не нужно выходить в мир? Я тут про одну женщину читала, правда, не у нас это было, а где-то в Америке, так она своего сына в доме держала до двадцати пяти лет – и он был душой чист, как младенец, и не знал никаких плохих слов, а только слова молитв. Она воспитала его настоящим христианином. Не хотите так? Прекрасный пример для подражания.
Меня прямо затрясло от её слов, хотелось закричать, с трудом сдержалась.
– Не прекрасный пример, а УЖАСНЫЙ! Она, эта мамаша, – преступница! Или сумасшедшая. Не собираюсь повторять чьи-то безумства. Я родила сына для мира. Он должен был прийти в этот мир – и он пришёл. В мир – а не в клетку! Если вы считаете, что именно так нужно воспитывать детей, запирая их на все засовы, может, вообще в шкафу держать? Отчего ж вы сами своего ребёнка не держали тогда в дому?
– Я пыталась, – говорит, – но дщерь оказалась непокорной. И квартира у нас на первом этаже, ей легко было убежать в окно, когда я двери запирала на ключ.
Я смотрела на неё и никак не могла понять: она – сумасшедшая? или искустная провокаторша? Считает себя семи пядей во лбу. Пытается руководить новодеревенским приходом, влезает во все молодые семьи, всех учит-поучает. Всех судит. Считает, что имеет право на это.
…На обратном пути в Москву, в электричке, тётка с хищными ноздрями села напротив меня и так вкрадчиво-въедливо спрашивает:
– Ну, как там ваша старушка поживает?
– Какая старушка? – не поняла я.
– Людмила Фёдоровна, ваша крёстная.
– Людмила Фёдоровна – не старушка. И никогда не будет старушкой! – ответила я резко.
– Говорят, она болела тяжело?
– Да, болела. Но сейчас уже всё хорошо!
– И что, по-прежнему стишки сочиняет?
– Что значит "стишки сочиняет"? Людмила Фёдоровна – поэт. Великий поэт! Да, она по-прежнему пишет стихи. Гениальные стихи!
Тётка нехорошо ухмыльнулась.
– Уж в её-то возрасте не стихи надо писать, а о смерти думать! – прошипела она своим ядовитым ртом.
Я встала и пошла в другой конец вагона. Меня всю трясло от бешенства.
Говорю себе: "Просто она дура. Или сумасшедшая. Чего меня так трясёт? Мало ли дур и сумасшедших на свете? Что же из-за каждого их дурацкого слова так переживать? А… да она просто завидует! Она считала свои стихи шедеврами, пока не услышала стихи Людмилы Фёдоровны. Да, такое пережить ей трудно…"
Господи, научи не поддаваться на искушения! Научи не принимать близко к сердцу нелепые слова странных людей…
* * *
Уж в который раз Валька Гнеушев насылает на меня журналистов! Точнее – пытается наслать.
Говорит:
– Журналист (такой-то) хочет написать о Енгибарове книгу. Он придёт, и ты ему расскажи всё, что знаешь. Ну, и про то, как вы общались… Я сказал, что вы с Енгибаровым дружили, он очень заинтересовался.
– Никому и ничего я рассказывать не буду.
– Почему?… – искренне удивляется Валька. – Он хороший парень. И журналист тоже хороший. Напишет книгу. Тебе самой будет приятно.
– Я же тебе сказала: ничего и никому я рассказывать не буду!
– Но я уже дал ему твой адрес!
– Успокойся, я ему просто не открою.
– Но почему??
– Если я захочу – я сама напишу о Енгибарове книгу. Но я – не хочу. Это – МОЁ. И только моим и останется…
* * *
А журналист всё-таки пришёл.
И я ему не открыла.
Приходил и другой.
Ему я тоже не открыла.
* * *
И кто-то из них на меня сильно обиделся. За то, что не захотела рассказать о том, как всё было. Взял этот сочинитель – и написал, как говорится, "от балды" – свою версию.
Сочинить такое можно было только в тяжёлом бреду… Чушь от первой строчки до последней! По пословице: каждый думает в меру своей испорченности. Конечно, никому не запретишь писать глупые рассказы. Но когда при этом в дурацком сочинении главными героями выставлены ты сама и дорогой тебе человек… Тут уж не до смеха. Да, господин сочинитель использовал наши реальные имена – Енгибарова и моё. И мои стихи процитировал. При этом "слегка" подправив их – на свой вкус. Опошлил. (А потом, спустя много лет, вывесил этот жалкий пасквиль в интернете. И фамилия-то у этого писаки такая говорящая – Круковер! Так и слышится в ней: "кругом враки"!)
Ну, что с ним делать, с этим пасквилянтом? Вызывать на дуэль? Подавать на него в суд?…
А не много ли чести ему будет?…