Вышел на последний след, ругая себя: дурень, надо было перезарядить. В том кровавом опьянении, с которым волки рвали на куски бедную собаку, они ничего не слышали и не услыхали бы… И тут он заметил кровь. Не просто капли, а довольно большое пятно, шагов через десять - еще.
"Ага, тебе-то я угодил, - со злорадством подумал Игнат. - И хорошо угодил!"
Зверь уходил на трех ногах, почти не задевая снег четвертой - передней левой. Похоже, была перебита лопатка: из лапы столько крови не вышло бы.
Пройдя с полкилометра, волк прилег под елкой. Его тошнило. Свежие куски рваного, только что проглоченного вместе с шерстью мяса. Словно было когда перебирать!
На месте лежки снег набряк кровью. В лесу волк ложился еще два раза, оставляя за собой большие красные пятна. Кровь не успевала замерзнуть. Зверь чуял близко человека, вставал и двигался дальше. По огромным, во всю ладонь, следам было видно, что это старый, матерый волк.
"Вопщетки, теперь-то ты от меня никуда не денешься. Нет, я тебя достану, куда бы ты ни свернул, - с мстительной уверенностью думал Игнат, на разные лады повторяя свою мысль, и в этом было, пожалуй, единственное утешение, которое он мог найти для себя. Теперь он знал, что, если бы не побил Галуса, если бы не заставил его идти за лисой, тот был бы с ним и остался б живой. Галус чуял, что неподалеку ходили волки… - Долго ты не попрыгаешь на трех лапах, у меня ты не погуляешь. Получишь свое, голубок. За все надо платить - это ты должен был знать. И чем больше урвал, тем больше, голубок, расплата…"
Ельник кончился внезапно, открыв чистый простор поля, посреди которого на взгорке стояла старая огромная груша. К этой груше и держал путь волк. Игнат увидел его сразу, как только вышел из леса. Волк тоже увидел его. Между ними оставалось шагов двести. Они стояли и смотрели друг на друга: зверь стоял на трех лапах, повернув голову назад, навстречу человеку, и человек с ружьем в руках, заряженным патронами с картечью.
У зверя была перебита передняя нога, он истекал кровью, и его то и дело рвало, хотя уже и нечем было рвать. Все то живое, теплое, с пахучей кровью мясо, которое он успел урвать, когда они все разом накинулись на собаку, уже осталось на снегу. И все равно нутро выворачивало, гнало густую зеленую слизь.
Волку хотелось одного - полежать, тогда, возможно, к нему возвратилась бы сила, которая убывала вместе с исторгнутыми кусками мяса и кровью, что оставалась на снегу, - зверь знал: спокойно полежать ему не даст этот человек. Он не просто идет вслед за ним. Идет, чтоб убить его. И потому зверь старался не подпускать человека близко.
До волка оставалось шагов сто пятьдесят, стрелять было далеко, да и необходимости в этом не было. Было видно, что силы покидали зверя.
"Никуда ты, голубок, не денешься. Никуда. Ты свое взял, теперь должен заплатить", - повторял про себя Игнат, приближаясь к волку. Повторял, будто хотел убедить самого себя в справедливости того, что он вершил и что должен был сделать сейчас.
Волк прилег на открытом, дал возможность человеку подойти еще ближе, потом встал и заковылял в гору, к груше. Возле груши снова лег. Туда же шел и Игнат. На этот раз волк подпустил его шагов на сто, поднял голову, поглядел на охотника, перебрался на другую сторону груши, будто спрятался за дерево.
Игнат сделал полукруг и зашел с той же стороны. Теперь до волка оставалось метров семьдесят, и Игнат вскинул ружье. Волк не улежал, встал на ноги, и тут Игнат выстрелил. Зверя словно пружиной подбросило вверх, но на землю он встал ногами. Покачался с боку на бок, а потом здоровая передняя нога подломилась, и он ткнулся мордой в снег, привалившись к груше. Так и остался стоять.
Игнат перезарядил ружье и с взведенными курками стал приближаться к груше. Подошел метров на пять. Волк не шевелился. Стоял, будто живой, будто копался лапами в снегу и на мгновение сунул морду в раскоп - поглядеть или понюхать, что там такое.
С груши сорвался ком снега, упал на спину волку и, рассыпавшись, остался лежать на нем белой пылью. Игнат зашел от груши, толкнул волка стволом. Зверь как бы с неохотой повалился на бок. Желтый, точно из мутного янтаря, глаз смотрел на человека с застывшей печалью. В уголке его блестела слеза. Игнату стало не по себе.
Видать по всему, это был вожак. Серебристо-серый, с широкой, простроченной сединой черной полосой вдоль спины. Оттопыренная в ярости верхняя губа открывала мощные, острые, как шила, клыки. В звере было не менее двух метров. Левая лопатка и весь бок ниже ее были в крови.
Игнат перевел дыхание. Обычной охотничьей радости - что ни говори, такого матерого уложил! - сегодня он не испытывал. В ушах звучало жалостное поскуливание Галуса, перед глазами стоял его виноватый взгляд. Неотвязным было и то, как ждал последнего выстрела зверь, повернув голову навстречу смерти. Смотрел на него и как бы спрашивал: "Что, идешь добивать?.." Нет большего паскудства, нежели добивать, бить надо сразу и насмерть. Однако вишь ты, какого волчину свалил! Может, взять и второго - того, чью кровь видел на снегу раньше?
Он не долго задержался около груши. Пускай волк полежит, лошадь с санями возьмет потом, а сейчас надо идти за вторым.
Время клонилось к обеду. Сквозь кудлатые, белые, словно чесаная шерсть, облака пыталось пробиться солнце, но пока оно проступало желтым ярким пятном. Желтые блестки ложились на снег, слепили глаза.
Дома, собираясь на охоту, Игнат не стал есть, выпил лишь кружку простокваши. Краюху хлеба и шматок сала завернул в полотнину и положил в торбу. Половину хлеба скормил Галусу перед тем, как отправить его по лисьему следу, остаток же, вместе с салом, так и лежал нетронутый… С какой охотой Галус проглотил бы все это сейчас и какими благодарными глазами смотрел бы в глаза хозяину! "Батька дома? - Дома. - Гармонь нова? - Нова. - Поиграть можно? - Можно". Поиграли, вопщетки.
Игнат не хотел возвращаться на ту злосчастную поляну, а взял наискось, через ельник, рассчитывая выйти на длинную заболоченную луговину, которая, то сходясь на нет, то распахиваясь широкой поймой, тянулась в самый Штыль. На поле, откуда они пришли с Галусом и за которым, хотя и далековато, была деревня, люди, волк вряд ли пойдет. Он должен пробираться в Штыль. Раз не пошел с теми четырьмя, то должен самостоятельно пробираться в этот глухой лесистый угол. Игнат наверняка знал, что волки обитают в той стороне. Где-то там, в коряжнике, должно быть их логово. И бабы говорили осенью, что видели там волков. По всему - это не пришлые, местного развода.
Рассуждал Игнат правильно. След волка он увидел, как только вышел на луговину. Наст и здесь был тяжелый, слежалый. Он придавил траву, пригладил, почти сровнял с землей кочки, и только спутанные ветром и обросшие изморозью кустики жесткой осоки небольшими сугробиками кое-где выделялись на этой белой постилке, да в отяжелевшем покое стоял высокий, опушенный снегом тростник. Он тянулся сплошной полосой далеко вперед, словно забытый и несжатый загон жита, и Игнат подумал: "Вопщетки, надо будет летом забраться сюда с серпом: такая стреха на хлевушок пропадает". Мысль эта мелькнула, как мелькает падающая звезда на летнем ночном небосклоне, оживив его на какой-то миг и покинув таким, каким он был до сих пор.
С левой стороны, на возвышении, рос старый ельник. Даже отсюда, снизу, он казался глухим и дремучим. Это была Старина, начало Теребольских лесов, хотя сами Теребольские леса находились километрах в двадцати отсюда, за рекой. По правую сторону встречались редкие корявые березки, чахлые сосенки и с невзрачными, точно обглоданными, вершинками - словно наводили на мысль, что место это мало кому доброму может приглянуться.
Немного дальше стояло несколько старых ив. Игнат помнил их еще с довоенной поры. Одна с широкой, донизу, трещиной, остальные держались кучерявой дружной семейкой.
Волк шел болотом. Две или три небольшие, с орех, красные капли вновь подтвердили, что волк был ранен. Он дважды садился, должно быть зализывал рану, но дальше бежал ровной, спокойной трусцой. Испуг после выстрела, наверное, прошел, и тут он чувствовал себя уверенно.
С болотины волк свернул в ельник и, сделав полукилометровую дугу по чащобе, снова вывел в редколесье. Игнат покачал головой: зверь выбирает путь, как пожелает, а человек, будто невольник, вынужден петлять вслед за ним.
Крови на снегу больше не было, и скорее глупое упрямство, чем разумная сила, вело Игната вслед за волком: куда ж ты, падла, завернешь? Неужто не покажешь логовище?
Занятый этими мыслями, Игнат не сразу заметил глубокие, присыпанные недавним снегом ямки, что размеренной цепочкой тянулись параллельно волчьему следу. Обратил внимание, лишь когда раза три споткнулся о них.
Это были человечьи следы, и шел человек по глубокому снегу давно, еще до гололедицы. Подумал: "Откуда они тут? Кого и зачем занесло в эту глушь? По дрова? Сушняка и бурелома тут до черта, но попробуй возьми его отсюда, вытащи на дорогу. Да и чего лезть сюда, когда ближе полно дров. Сено? Тоже не видать, чтобы где-либо стоял стожок или копна…"
Следы подсказывали: шел высокий, грузный человек. Кого-то ведь загнало сюда. А может, как и он, вслед за зверем шел кто-нибудь? Конечно, за зверем, другой причины не могло быть. Тогда кто же? Шамаль? Только он мог забраться сюда. Но почему не заглянул к нему, к Игнату? Почему не объявился в Липнице?
Павел Шамаль жил в Селище. Если взять отсюда напрямик, то будет километров пять, не меньше, а по дороге - и все семь. Толковый охотник, пожалуй, один такой на район. И зверя знает, и бить умеет. Уж если возьмет на мушку, пиши пропало. Хоть зайца, хоть лису. В этом он, пожалуй, и ему, Игнату, не уступит. Может, в чем-нибудь другом, а в этом… Игнат не переоценивал себя, однако был убежден, что лучшего охотника, чем сам он, в районе нет. Да и по области надо еще поглядеть. Но если уж называть двух охотников, то, конечно, он да Павел.
Мужчиной для Игната был тот, кто умел держать в руках ружье. Ружье должно быть у каждого. Как, допустим, топор или пила. Что за мужчина без ружья? Положим, как ты пойдешь на зайца или хотя бы на тетерева, когда боишься ружья или слабо привык к нему?
Встречались они с Павлом редко и никогда не заводили речь о том, кто из них какой охотник, но каждый хорошо знал силу другого и по-мужски молча и всерьез уважал ее. Всякий раз, когда охотничьи тропы заводили Игната куда-либо под Селище, он не ленился сделать крюк, чтобы зайти к Павлу. Посидеть, покурить, потолковать. И Павел тоже не обходил его хату.
"Значит, Павел? Не-а… Слишком большие следы. Большие… И вроде как бы с раскатом. Как будто человек шел все время скользя. Скользя… А ведь он, вопщетки, был не один. Их было несколько. И двигались они, стараясь попадать след в след…"
Под невысокой, придавленной снегом елочкой чернела какая-то точка! Игнат свернул в сторону, копнул бахилой снег. Горелая корка от картофелины. От картофелины, испеченной на углях.
"Кто это, выбираясь из дому, загодя печет бульбу на углях? На углях бульбу пекут в лесу. А кто же, собираясь в лес, берет с собой сырую бульбу? Или у Павла не было краюхи хлеба - себе и суке?"
Теперь уже Игнат и сам шел, стараясь попадать в чужие следы, будто примерял к ним свой шаг, и это ему не стоило труда, из чего он сделал вывод, что прошли здесь высокого роста мужчины. Почему-то у него и мысли не возникло, что это могли быть женщины.
Шагов через тридцать под бахилой снова зачернело: еще одна пригарка…
На этом месте волк круто взял вправо. Там, за кустами ивняка, было Гущево дворище. Некогда Игнат помогал Гуще переезжать в село. Теперь от былого подворья остались лишь две яблони. Волк не захотел идти по болотцу, полез на голое поле. Почему? Что-то почуял? Что-то… А может, кого-то?..
Теперь Игнату кое-что становилось понятно. Быть может, не до конца понятно, но он подумал, что и тут охотничий нюх не подвел его. Вывел на след…
Он прошел еще немного за волком, будто присматриваясь к следу, остановился, достал кисет. Набивал трубку, а сам цепким взглядом окидывал место, куда его занесло. Болотце здесь кончалось, вернее, оно начиналось отсюда - с криницы, которая выбивалась из-под корней старой наклоненной ели. Круглый год криница вздымала фонтанчиком белый песок и сгоняла в одно место, кружила сор - кусочки коры, травинки. Игнат не однажды бывал здесь и всякий раз не мог не напиться холодной, так что зубы ломит, прозрачной воды. До криницы оставалось шагов тридцать, но сегодня он не пойдет к ней.
Если отсюда повернуть налево в гору, то вскоре выйдешь к лисьим норам. Дальше будут партизанские землянки. Их здесь пять или шесть. Видать по всему, человечьи следы вели туда, к землянкам. Игнат еще раз повел глазами вокруг себя. Лес стоял сумрачный, настороженный. Недвижный, он словно спал, согревшись в снежном одеянии. Казалось, застыл навсегда, навеки, и ничто никогда не нарушит это глухое, нескончаемое безмолвие. От такого ощущения неуютно становилось на душе.
Неожиданно где-то вверху на одной из ближних елок зачалось какое-то неприметное движение - будто кто-то осторожно вздохнул, но этого было достаточно, чтобы вся навалившаяся на дерево толща снега ухнула вниз и взорвалась легкой пылью. Елка вздрогнула, тяжелые лапки торопливо заходили из стороны в сторону, и потребовалось довольно продолжительное время, чтобы все вновь улеглось, успокоилось в прежней сосредоточенной окаменелости. Но теперь было понятно, что под снежным кожухом затаилась жизнь, ей надоело пребывать в этом холодном оцепенении, и она только ждала своего момента, чтобы заявить о себе…
Игнат чувствовал: надо уходить отсюда, и чем скорее он сделает это, тем лучше. Но не мог же он побежать, как тот волк. Не мог и не желал.
И он подставил спину старому ельнику, чиркнул спичкой и принялся раскуривать трубку.
И тут раздался выстрел. Стреляли из боевой винтовки, и выстрел был такой оглушительный, что с елки и кустов посыпался снежный пух. Игнат дернулся вверх, выгнулся спиной и замер, точно в ожидании чего-то. Спичка полетела в снег.
Сперва Игнат подумал, что его убили. Вроде даже почувствовал и пулю между лопаток. Потом показалось, будто его ранили и оттого он стоит и не падает. Наконец понял, что его и не убили, и не ранили, что он живой, ведь точно слышал, как пуля прошла где-то сбоку и выше головы.
И тогда вместе с радостью, что он жив и невредим, пришла злость: над ним пошутили. Хотели попугать. Застичь на чем-то гадком. Может, даже поймать на трусости. Игнат таких шуток не любил. Хочешь потолковать - выходи в открытую. А не так, из-за пня… Он чиркнул второй спичкой, припалил махорку, пустил дым и только тогда, словно решив что-то важное для себя, двинулся вслед за волком.
За Гущевым дворищем волк, сделав изрядный крюк, снова вошел в лес, но теперь Игнат не полез за ним, а направился на дорогу в Селище.
XII
Павел был дома, колол дрова. Обрадовался, увидев Игната, пошел навстречу.
- Такая пороша, а ты щепки щепаешь? - заметил Игнат, пожимая его горячую от топорища руку.
- Н-не м-много, к-как видно, и ты выходил.
- Вопщетки, выходил. Правда, мог больше, но и того достаточно. Потому и завернул к тебе. Запрягай коня да поедем. Волка надо забрать.
- Да ну? - не поверил Павел.
- Правда.
- И г-где ты его?..
- А во там, у старого дворища Витковских.
- Г-гляди ты… Д-да что-то же не в настроении ты. И где собака?
- На волка променял, - криво усмехнулся Игнат.
- Не обманывай.
- Правду говорю.
- Т-такую с-собаку…
- Вопщетки, собака была добрая… Да ничего не поделаешь. Не мы смерть выбираем, а смерть выбирает нас - во какое право.
Павел вторкнул топор в колоду.
- Раз так, то я з-зараз.
Через пару минут Павел вышел из хаты в кожушке, подпоясанном ремнем, с бескурковкой в руке. Прошли на конюшню, заложили в сани сивого шустрого конька, устроились сами на соломе, поехали. Коник легко бежал по дороге, а Игнат вел рассказ про свой сегодняшний день, про то, как Галус не хотел идти за лисой, и он побил его, как догнал старого волка, как шел по следу молодого.
- Так к-куда, говоришь, м-молодой п-потянул? - переспросил Павел.
- В Штыль… Знаешь Гущево дворище? Так оно останется справа, а это левее, за криницу.
- Г-где лисьи н-норы?
- Ага… Прихожу, а там кто-то побывал уже, правда, раньше, до этой гололедицы. Я подумал, может, это ты? - Игнат говорил спокойно, даже безразличным тоном, а сам внимательно следил за Павлом: что тот скажет?
Павел ответил тотчас и прямо:
- Нет, я н-никуда не в-вылазил весь м-месяц. А там… М-может, кто с-сушняку хотел п-приглядеть.
Игнат пошел напрямую. Рассказал про ночных гостей, про выстрел в дебре.
Павел долго молчал, затем со злостью спросил:
- Ч-чего тебя п-поперло т-туда, в Штыль? Н-надоело г-голову носить на п-плечах?
- Вопщетки, не надоело. Только я рассуждал так: раз они считай что в открытую пришли ко мне, то чего-то ж хотели. Хлеба, луку - это одно… А другое… Вот я и решил пошукать их и сказать, чтоб выходили. Что они там высидят? Сдаваться надо. А не сдадутся - перестреляют. Как тетеревов.
- Ты это всерьез? - Павел посмотрел на Игната как на полоумного. - Ты д-думаешь, они сами н-не знают, что м-можно выйти? Что-то ж их не п-пускает.
- Что не пускает? Страх или неизвестность. Придется сказать им, что ничего страшного тут нет, надо выходить к людям, коли с людьми жить мыслишь.
- А ты з-знаешь, кто т-там? Что-то ж он м-мыслил, идя в п-полицию. М-может, там у которого руки по локти в к-крови. Может, тот же М-мостовский…
- Этот, вопщетки, все может… Хотя стреляли все-таки, чтоб не попасть, а?
- Сегодня не п-попали, завтра п-попадут…
Игнат ничего не ответил, и на том разговор прекратили.
Конь стал тревожно фыркать и всхрапывать еще далеко от груши, а подъехали метров за двадцать - и вовсе заупрямился, попятился на передок саней, выламываясь из хомута. Пришлось взять под уздцы и почти силой тащить ближе. Рычала, скалила зубы, вздыбив на спине шерсть, и бросалась из стороны в сторону сука.
Павел подошел к волку, взял за загривок, приподнял.
- Ну, б-брат, и л-ломина. Совладать с т-таким - дай боже.
- Я ему хорошо угодил. Погляди.
Игнат показал на смерзшуюся сплошной корой левую лопатку, на окровавленную голову, куда он попал уже напоследок.
- М-молодца. Т-такого свалить - редкая удача.
Игнат достал из торбы ошейник Галуса:
- Вот она… удача.
Волка взвалили на сани, поверх кинули соломы, поехали.
Начинало смеркаться, пошел снег, и надо было спешить.
Было уже совсем темно, когда приехали в Липницу. Игнат подвел коня с санями к самому крыльцу. Отворили дверь и через сенцы втащили в хату мерзлого, как дуб, волка.
- Ей-божечки, волк? - глазам своим не поверила, вскинула руки Марина.