"Белочка, хвостик бантиком", - посмеивался Андрей на обратном пути, почмокивая на коня, хотя тот и сам ходко бежал по накатанной дороге. Безмолвный лес нависал с обеих сторон, укрывая дорогу от звездного неба. Игнат понуро молчал, насупив брови.
Через два дня его конь снова стоял у Шпакова двора. На сей раз Марина встретила Игната как своего. Игнату даже показалось: она ждала его и была рада, что он приехал.
И еще несколько раз наезжал Игнат в Курганок - и один, и с Андреем, И никогда не знал, как его встретит и проводит Марина, настолько разная была она каждый раз. Видел бы, что он чужой ей, неинтересен, - перестал бы ездить: насильно мил не будешь. Так нет же. И коня приласкает: "Вислоухенький, дурненький ты мой!" - припадет щекой к теплому храпу, и до леса в санях иной раз проводит. А случалось, что и из хаты во двор не выйдет. Потом чуть было и вовсе не расстроилось все.
Старался сват и перестарался.
В одно ядрено-морозное воскресное утро глянул Игнат в окно на дорогу и увидел: возле рябины стоит привязанная лошадь и рослый мужчина в длинном белом тулупе несет из саней охапку сена. Около саней притоптывают, согреваясь, разминая ноги и бросая взгляды на окна, закутанная в белый вязаный платок молодица и еще один хлопец в ярко-рыжей, похоже лисьей, шапке.
Гости были из Курганка. В молодице Игнат узнал старшую сестру Марины - Галю, высокий мужчина в нагольном тулупе был ее мужик, Петрок, а хлопец в лисьей шапке - Маринин брательник, живший где-то дальше, за Курганком.
- Батька с поясницей слег, попросил к доктору съездить: или самого привезти, или мази какой-нибудь. Приехали в Клубчу, а Капского дома нет, смотался куда-то. Собрались было обратно, да Галя вспомнила: "Где-то тут недалеко живет наша будущая родня". И верно: для старца миля - не круг, а глядишь, вот и мы вдруг, - объяснял Петрок Игнату причину внезапного появления всей их компании. Объяснял, усмехаясь в рыжие обвислые усы и меряя широкими шагами не слишком просторное жилье Игната, нисколько не беспокоясь, поверят ли его байке или нет. Разумеется, байке этой никто не поверил. Было ясно: старый Шпак прислал разведку - посмотреть, что за люди набиваются им в родню.
Михайла и Арина были дома. Они вышли со своей половины, поздоровались, и, пока Игнат раздевал и усаживал гостей - кого на канапу, кого на табурет, Арина раскинула на столе скатерку, принялась носить тарелки с едой. Михайла сходил через дорогу за Андреем с Ганной, и вскоре все сидели за столом. Пожалели, что гости спешат, а то надо было бы отскочить через лес за матерью и отцом.
Заправлял за столом Андрей: и как свой человек, и поскольку на плечах у него лежали нелегкие обязанности свата. И пили, и ели, и гомонили. Гости уже чувствовали себя как свои, особенно Галя. Она перешла с Ариной на другую половину - понянчиться с малышом. Начали поговаривать о том, что пора собираться домой - зимний день короток, а путь не близкий, - когда Андрей принес еще одну темную литровую бутыль. Налил всем и стал настаивать, чтобы выпили сватовой на легкую дорогу.
Первым поднес свою чарку ко рту Петрок. Поднес и отставил в сторону, пристальным взглядом обвел застолье. За столом все было по-прежнему солидно и чинно, как и следует быть. За разговором не спешили выпивать даже эту сватову чарку. И Петрок предложил выпить за здоровье самого свата, но только чтобы сват непременно выпил первым. Тот долго не отнекивался: что ни говори, обязанность у него не простая, и хоть люди говорят, что свату всегда первое - и чарка, и… но он решительно чокнулся с Петроком, сделал два глотка, поперхнулся и, выпучив глаза, вылетел во двор. Вслед за ним повалили из хаты и гости.
- Так это ты нарошно решил так попотчевать гостей?.. - тряс Андрея за грудки Петрок.
Галя поспешно закручивала на голове платок, брательник ее в лисьей шапке разворачивал коня…
- Да я, да что вы, хлопцы! - оправдывался Андрей. - В темноте в погребе… стояли бутылки и с горелкой, и с керосином… Да вот и она… настоящая…
Долго пришлось уговаривать гостей, доказывая, что никто ничего такого не замышлял, просто перепутал человек, за что и поплатился… Свату - сватово, не сладкое, так горькое…
Ой, сват, сват, сват,
Не бери меня за зад… -
пела месяц спустя на сестриной свадьбе Галя, дерзко наступая на захмелевшего Андрея. Тот растерянно улыбался, отступал, озираясь то на свою жену, то на Петрока, радуясь, что так ладно все кончилось с его сватовством. Высокая, статная и веселая была у Шпака старшая дочь. Как будто и не оставила дома троих детей - песни, припевки, шутки. И Петрок хоть бы что: гуляй, баба.
Марина же вышла ростом невысокая, но живая, расторопная: тут - есть, тут - нет. То туда бежит, то сюда: на ней была и корова, и свиньи, и огород, и поле - то огурцы, то жито, то картошка, то лен, она и ткала, и пряла… Ни дня, ни минутки свободной, и все делалось словно само собой. И детей носила и рожала легко. Со стороны, кажется, и не заметно ничего, лишь малость округлится, будто поправится, в пояснице раздастся, да щеки посветлеют: то были смуглые, а то вдруг весенняя бледность ляжет на них.
"Хитрая у тебя, Игнат, баба, - смеялись мужчины. - Сегодня бегает, как девчушка, а завтра, смотришь, готово - дочку нянчит".
Что правда, то правда, горазда была на это. Станет ей плохо, начнутся схватки, - пока он сбегает за повитухой, пока приведет, она уже готова, опросталась. Так было с Соней, так и с Гуней. Одно знай Игнат, запасайся вином да встречай баб - в отведки идут…
Умела баба работать и любила все делать быстро. Тут взялась - тут готово. Игнат любил смотреть, как она жнет. На жатву всегда одевалась как на праздник: белая куплёная блузка с красной вышивкой на рукавах и на груди, черная юбка с красной оборкой по подолу, белые балетки. Косынка гладко облегает лоб, уголки убраны назад - под волосы.
На жатве ее и ужалила гадюка. Было это уже при Вержбаловиче, когда они перебрались в поселок. А жали на бывшем дворище Яворских. Земля там была хорошая, жирная, и жито выгнало в рост человека.
Марина и тот раз гнала свой загон первой. Распрямилась посмотреть, как другие бабы жнут, обвела взглядом поле - широко и ровно раскинулось оно вплоть до самого леса, и разноцветные платки жней мелькали на нем, точно камешки сквозь веселую речную воду: то покажутся, то пропадут. Смахнула пот со лба и направилась к вишеннику, который одичалым кустом рос возле дороги. Там в тени стояла кринка с хлебным квасом. Нагнулась, протянула руку к кринке и почувствовала, как что-то кольнуло в икру. Обернулась, и сердце екнуло: в крапиву рябой бечевкой вильнул острый гадючий хвост. Она схватила какую-то рогатину, хотела настичь этот хвост, но гадюки и след простыл. Тогда крикнула женщинам:
- Бабоньки, гадюка!
Сбежались бабы, усадили ее на сноп, перетянули фартуком ногу повыше раны, под коленом, побежали за лошадью.
Игнат как раз был дома, заканчивал рамы на веранду в колхозные ясли, когда во двор вскочила перепуганная Вержбаловичева Люба:
- Хватай, Игнат, коня да скорей на поле. Марину гадюка укусила, в больницу надо.
К счастью, и телега свободная была во дворе, и конь - на выгоне, и сбруя - в телеге. В момент Игнат запряг коня, и телега затарахтела по дороге. Бабы уже вели побледневшую Марину в село. Уложили ее на клевер в грядки, и Игнат, встав во весь рост в передке, погнал подводу в Клубчу. Гнал, а сам то и дело бросал тревожные взгляды на лицо Марины, на ноги. Толстела, наливаясь синевой, ужаленная нога, и серым, бескровным делалось лицо.
- Подожди, немножко потерпи, Мариночка. Уже скоро, сейчас будем у доктора, - приговаривал он, успокаивая и ее и себя, а сам непрестанно нахлестывал вожжами коня, хотя тот и так летел что было силы. - Но! Но! Но!
Капский оказался дома, и это спасло Марину.
- Ты кого мне привез? Я спрашиваю, кого ты мне привез?! - увидев помертвелое лицо Марины, закричал доктор, надвигаясь на Игната своей десятипудовой тушей.
- Женку, батька… Гадюка укусила…
- "Женку", раззява! "Женку"… Покойницу - вот кого ты мне привез. Пухлая рука доктора держала маленькую Маринину руку, нащупывала пульс - Еще несколько минут и… - Капский не договорил, приказал: - Неси в хату!
Игнат легко подхватил на руки обвялую жену, отнес в приемный покой, опустил на небольшой диванчик. Капский уже шел к ним со шприцем.
- Да я же, батька… - пытался что-то сказать Игнат, когда уже обессилевшая Марина забылась спасительным сном.
- "Батька"… Скажи своему батьке, Степану скажи, пускай сдерет с тебя вот эти магазинные штаны и дубовым кнутовищем… Чтоб брызги полетели… Ногу по-людски перевязать не умеете. Сердце, сердце могло не выдержать… А баба хорошая… А, хорошая? - переспросил, строго глядя на Игната, и стал прикуривать папиросу. Игнат увидел: толстые пальцы его дрожали. Это у невозмутимого обычно Капского! Мужчине за шестой десяток, широченный, как стол, столько всякого повидал на своем веку - казалось, ничто уже не может вывести его из равновесия…
Доктор тем временем подошел к шкафчику с лекарствами, открыл дверцы. Достал широкую низкую бутыль с каким-то прозрачным лекарством, налил в чарочку, стоявшую тут же на блюдце, выпил. "Вопщетки, и доктору нужно лекарство", - подумал Игнат.
Капский взглянул на него через плечо и снова налил.
- Оно, наверно, и тебе полшприца не помешает, - подал чарочку Игнату.
Игнат взял лекарство, поинтересовался:
- А оно не горькое?
- Пей! - сказал Капский.
Игнат проглотил лекарство и застыл с разинутым ртом, уставившись на доктора: это был чистый спирт. Капский посмотрел в окно на взмокшего, как вытянутая из воды крыса, коня и сказал:
- Ты хоть назад не гони его…
- Да уже… как же, - продохнул наконец Игнат. - Большое вам спасибо, батька.
- Ему скажи спасибо, - грубым голосом ответил Капский, кивнув на коня. - А жену через три дня приедешь заберешь. Только смотри мне, береги… Ты ведь, наверно, хочешь, чтоб она тебе еще детей нарожала?
- А как же без детей?
- То-то. Ну что, примешь еще полшприца? - поглядел Капский на Игната.
Игнат уже осмелел и знал, что этот здоровый, полный человек не даст его в обиду.
- Если на то пошло, батька, то можно и больше.
- Ну, больше я тебе не дам. А это пойдет как лекарство, вижу, перегорел ты порядком, пока довез ее сюда. - Он налил еще чарочку, выпил сам, налил Игнату… - Так через три дня, - напомнил. И его широкая спина скрылась за дверью в соседнюю комнату, но тотчас снова отворилась дверь. - Я слыхал, ты мастеровитый столяр?
- Вопщетки, как глядеть. Вот в Бобруйске, на фабрике, мастера…
- Что мне тот Бобруйск, - скривил лицо Капский.
- А что надо? - Игнат почувствовал неловкость, будто он заранее отказывался что-то сделать.
- А нужен - шкаф. Во всю стену - с дверцами, полочками, ящичками. И все это под стеклом, чтоб сразу видно было.
- Это можно. Только дуб хороший надо.
- Неужто для Капского во всем районе хорошего дуба не найдется?
- Вопщетки, думаю, что найдется.
- Я тоже думаю, найдется, - и Капский затворил дверь.
Игнат отвязал от частокола коня и пустил его по дороге: пускай себе идет как знает. Тот поначалу тащился нога за ногу, потом разошелся и за лесом побежал - сперва с горки, когда передок начал доставать по ногам, а потом и по собственной воле.
"Молодец, ожил, - про себя похвалил коня Игнат, лежа на клевере. - Дорога домой всегда желанна и короче".
Коник бежал легко, взбивая копытами пыль. Она растекалась над землей, и от нее шел запах муки, которой посыпают лопату, перед тем как посадить ковригу в печь. Была усталость во всем теле и пустота в голове. "Человек, который тонул и которого спасли, многое может рассказать", - подумал Игнат.
IV
Еще и теперь, спустя годы, Игнат Степанович в мыслях не однажды возвращался к далеким военным дням. И всякий раз события той поры вставали перед глазами так живо, будто они происходили вчера. Эта отчетливость неизбывной памяти даже причиняла боль. И вместе с тем Игната Степановича не покидало ощущение, что в его воспоминаниях недостает некоего маленького, но весьма важного звена. То ли он что-то запамятовал, то ли его вовсе не было, хотя оно и должно было быть, и если бы было, то все могло сложиться иначе: не так страшно, не так несправедливо.
И еще было чувство, что звено это каким-то образом связано с самим Игнатом Степановичем, что от него зависело правильно распорядиться всем, а он не распорядился. И теперь пытался найти, где позволил себе слабинку, и не находил.
Не сказать, чтоб война свалилась на Липницу нежданно-негаданно, будто о том, что она возможна, никто и не догадывался. Ждать не ждали, а то, что она не за горами, многие предчувствовали, хотя вслух об этом не говорили. Свет неспокоен, однако начать войну - значит и свою голову под дубинку подставить. Кому же при своем уме этого хочется? Хотя и дураков немало, если почитать газеты да послушать радио. Тот же Гитлер и его компания… Словом, коли что большое начнется, мало кому поздоровится.
Но одно - когда все это происходит где-то далеко, а другое - когда снаряды начнут ковырять твой огород. Конечно, жалко людей, конечно, фашисты - они фашисты и есть, и надо спасать от них свет. Вон из Клубчи сын старого Середы был в Испании и недавно вернулся. Приезжал к отцу. Ничего, жив, здоров.
Вержбалович съездил в Минск, пробыл там дней пять. Возвратился - и все как обычно, что слово, что дело, не сидится человеку: "Давай, хлопчики, давай!" А заговорил с ним Игнат: "Вопщетки, как там столица смотрит на жизнь?" - он ответил:
- Строго смотрит. Время такое, сам видишь, кругом неспокойно.
Из села несколько человек пошло в армию. Призвали и Игната. Помаршировали немного под Бобруйском. "Встать! Ложись! С колена!" - и ближе к границе.
На финской из Липницы побывал Лександра Шалай, но вскорости, как только мир заключили, вернулся. Прихрамывать стал на левую ногу. Он всегда был форсун и задавака, а теперь вон как важно расхаживал по селу в гимнастерке, новых диагоналевых галифе. Оно-то и была на то причина: человек вернулся о т т у д а, своими глазами видел и знает, что к чему. И ранение получил.
- Коли что такое случится, подотрем им сопатку! - убежденно говорил Лександра, когда мужики сбивались в гурт и заводили речь о том, что творится на свете. "Им" - имелось в виду врагам. Конкретно он не называл, кто они - ими могли быть и немцы, и еще кто-нибудь из тех же фашистов. Мужчины курили, кивали головами: всем хотелось верить, что так оно и будет: если что - так по сопатке!
- Ну вот ты, Лександра, говоришь: "Коли случится…" - не смолчал однажды Стась Мостовский. Разговор происходил возле кузни, и кто сидел на мельничном жернове, кто на грядках свезенных на ремонт телег. - А если и вправду случится, то с кем? Ты всех нас ближе был к войне.
- Куда уж ближе… Нога и теперь никак не разойдется, - ответил Лександра. Ему понравилось, что этот задавака Мостовский как будто начал смотреть на жизнь по-человечески. - А случится, то, по моему понятию, потенциально нам придется воевать с немцами.
- Как это - потенциально? - присвистнул Стась. - Ты что, газет не читаешь? Не знаешь, что у нас говорят про немцев?
- Читаю и думаю, - вспылил Лександра. - Потенциально - потому что фашисты наш первейший враг. А где этот враг сидит?
- Всюду сидит, куда ни кинь.
- Всюду-то всюду, а в Германии в особенности, во что я тебе скажу.
- Ну, если так, то нам туго придется.
- Почему это туго? - Лександра даже соскочил с грядки телеги.
- А потому, что сила у них большая, техника…
- Ты во что… сила. На силу тоже есть сила… Думаешь, у него, Маннергейма, не было силы?.. Ты это перестань… - припугнул Лександра.
- Я и перестал, - Стась криво усмехнулся. - Чего ты вскочил? Все равно как я про Маню Болбасову что-нибудь сказал… Тьфу! - и Стась плюнул под ноги.
- А оттого я вскочил, чтобы думал, что говоришь. Болбасы - люди как люди, и Маня тоже, пожалуй, неровня иным хуторянским. А сумневаться в нашей силе мы никому не позволим. - Лександра произнес "мы" с особым нажимом, чтоб было ясно: себя он причислял к этим "мы" едва ли не в первую очередь.
- Я и не сумневаюсь в нашей силе. Я говорю, что и у него сила большая. А Маня… Нравится тебе, так и ходи на здоровье.
Было ясно как день: с этим Стасем так просто не разойдешься. И Лександра, быть может, впервые по-настоящему почувствовал невыгодность ситуации, в которую его ставила раненая нога. Была бы она здоровая, он по-другому поговорил бы со Стасем… И Маню приплел… Какое твое собачье дело, к кому я хожу. Видишь ли, он дозволил: "Нравится, так и ходи на здоровье!.."
Вержбалович редко встревал в подобные разговоры, а когда и встревал, то больше затем, чтобы напомнить о своем: война войной, а вон картошка не вся еще посеяна, да и сады надобно подмолодить, эти финские морозы наполовину деревья проредили. Однако ему крайне не понравились слова Стася Мостовского и то, как они были сказаны.
- Ты плюешь так, будто знаешь что-то такое, чего никто не ведает. Гляди, доплюешься, - предупредил он Стася.
- Ты мне, может, и плюнуть запретишь? - показал и ему зубы Стась. - Повестка на руках. И меня вызывают в военкомат. Что-то дадут в руки. Пойду послужу.
- Плевать плюй, только выбирай, куда плюнуть… Разум надо иметь, - уже спокойнее заметил Вержбалович.
- Дай тебе боже разум, а мне гроши, - усмехнулся Стась.
- А в самом деле, мужики, работа не ждет, - оборвал этот непростой разговор Вержбалович.
Возможно, они забыли бы ту словесную перепалку, да и остальные мужчины, вероятно, забыли бы, однако события вскоре приняли столь неожиданный поворот, что не вспомнить о ней было невозможно.
Для Игната она пролила свет на многое. Правда, это произошло позже, когда война катилась уже далеко от Липницы, быть может где-нибудь под Смоленском.
Сидели они за столом в Игнатовой хате - Вержбалович на канапе, Игнат, раскрасневшийся после бани, в нательной рубахе с расстегнутым воротом - на табуретке напротив. Горела лампа. На столе стояла бутылка горелки, соленые огурцы в миске, сковорода с салом, лежал хлеб. Игнат как налил по полстакана, так оно и стояло невыпитым.