Как всегда, завитые девушки кокетливо прогуливались парочками. Из окон торчали пулеметы. В длинных очередях старухи шушукались о чудодейственных слезах богородицы. Ройо разрисовывал знамя центурии Бакунина: солнце, тигр и букварь.
Бернара остановил старик:
- Француз? Я гидом был, водил французов… Вот сюда водил.
Бернар зашел в темную прохладную церковь. Пахло мышами и ладаном. Сначала Бернар ничего не видел, кроме туманных колонн. Потом глаза привыкли к темноте. Бернар вздрогнул - какая живопись! Бутылочная зелень, кармин одежд, жженая сьенна земли казались нестерпимо яркими. Он узнавал знакомый ему мир: рыцарей с чересчур длинными лицами, святых, похожих на эфебов, шутов, юродивых. Они корчились, кружились, рвались из золота рам. Бернар долго глядел на одного - борода, мутный, тоскливый взгляд. Флоренсио… Святые подставляют грудь под копье: воины держат мечи, как розы; небо зеленое, а смерть вся в серебре… К чорту!
Бернар повторил вслух:
- К чорту!
Старик заботливо прикрыл чугунную дверь.
- А туристам нравилось… Конечно, теперь другое, дело - война. Я так думаю - или мы их, или они нас.
Бернар раздраженно ответил:
- Все так думают. Поэтому сидят в качалках и ждут.
Старик усмехнулся
- Испанцев не знаешь…
Под вечер получили приказ - отвести бойцов назад: в семь часов прилетит авиация: расстояние между Алькасаром и позициями невелико; возможны ошибки.
Бернар спрашивает:
- Почему не уходите?
- Уходи, если тебе страшно. А мы посидим. Разве можно уйти? Они убегут.
- Никуда они не убегут - все пулеметы на месте.
Дружинники не послушались. Они сидели в креслах, под зонтиками, полные тоски и ненависти. Одна бомба убила троих. Никто не двинулся с места. Они ждали чуда: вот-вот, перепуганные самолетами, выбегут из-под земли капитаны, лейтенанты, фельдфебели. Они сидели, как охотничьи псы возле норы зверя, тяжело дыша, боясь шелохнуться.
Ночью Бернар говорит:
- Так ничего не выйдет… Надо атаковать.
- Это зачем? Все равно им крышка. Хочешь итти, иди. А нам не к спеху, мы подождем.
Все смеются.
По деревне метались марокканцы: они тащили петухов, медные ступки, скатерти. Разожгли костер: солдаты жарили козленка. Запахло можжевельником и жилье. Возле колодца, над опрокинутым ведром, голосила старуха: увели ее внучку. Араб с длинными редкими волосами на макушке кружился вокруг костра и вскрикивал: "Кгх… Кгх…"
В доме священника тучный майор ел яичницу. Привели девушку.
- Ружье у нее нашли.
Майор вытер салфеткой рот и лениво спросил:
- Говорить будешь?
Девушка глядела горячими злыми глазами.
- Веди.
Под окном раздался выстрел. Майор поморщился. Он ел теперь виноград, аккуратно выплевывая в руку кожицу. Потом он достал из саквояжа одеколон, помочил виски. День был длинным и утомительным. Попрежнему горланили марокканцы. Майор вытянул замлевшие ноги и стал думать о мирной жизни. Он вспомнил дворик в Кордове: журчание воды, прохладу, глицинии. Он задремал. Разбудил его денщик: приехал немецкий советник.
Немец брезгливо отодвинул тарелку с остатками еды и разложил на столе карту.
- Почему не на Торрихос?
Майор вздрогнул:
- Может, закусите? Ветчина здесь первосортная.
- Я вас спрашиваю - почему вы не повернули на Торрихос? Одна глупость за другой! И потом, что означает этот привал?
Майор поглядел на карту, на жесткие, ежиком стриженные волосы немца и встал:
- Сейчас выступим.
Из Толедо удалось уйти немногим: гарнизон Алькасара ударил в тыл. Легионеры выволокли раненых из лазаретов. Люсиро закололи на пустой белой площади. По дорогам бежали женщины, ночью горели крестьянские дома и африканская конница рубила отстававших.
На камне возле дома сидит Флоренсио. Его рубаха разодрана. Он часто дышит; видно, как двигаются ребра. Кругом лежат, измученные ходьбой, женщины. Бойцы пьют теплую воду и ругаются.
Флоренсио ничего не слышит. Он, кажется, еще не понял, что случилось. Он рассеянно смотрит на тела людей, на огни, на звезды. Вдруг среди спящих он увидел жену Люсиро. Он окликнул ее, она не отозвалась. Он подошел и рукой осторожно дотронулся до ее плеча:
- Муж где?
Она поглядела на него, но не ответила. Флоренсио ушел прочь. Возле грузовиков он встретил Ройо. Флоренсио сказал:
- Пулеметы поставишь здесь. Собери людей. Из Мадрида выслали колонну. Надо продержаться до утра.
- А ты что? В Мадрид?
Флоренсио махнул рукой. Он тихо пробирался среди спящих. Выйдя из деревни, он повернул на юг. Он долго шел в темноте; потом он увидел направо от дороги легионеров. Он лег и начал стрелять. Его окружили. Патронов больше не было. Он метнулся в сторону и крикнул. Солдат прикончил его прикладом.
Рассвело. Вдалеке розовеют башни потерянного города. Флоренсио лежит на колючей сухой траве. Мертвый, он кажется крохотным, как ребенок. Вокруг его лица суетятся кузнечики.
5
У Маркеса молодая жена, ребенок. До войны он был архитектором. Он говорил: "Архитектура - та же музыка, только в пространстве, и всякая удача строителя, будь то Парфенон или купол святой Софии, заставляет нас забыть о самом понятии времени". У него приподнятые брови, точно он всему удивляется, зеленые глаза, веснушки. С весны он стал ходить на собрания, а когда началась война, записался в 5-й полк.
Товарищей он поражает спокойствием - как будто не в бой идет, а сидит у себя в мастерской с циркулем. Возле Гвадаррамы (это было еще в начале августа) он напал на фашистов; забрал пулемет. Его стали поздравлять - расспрашивают, удивляются. Он попросил воды, выпил целый кувшин, потом начал распределять - кому итти в разведку, кому в деревню за провиантом. Один товарищ спрашивает:
- Неужели не страшно?
Маркес еще выше приподнял брови:
- Какое там "не страшно"! Я чуть со страху не умер.
Собрались несколько командиров, работники партии. Что такое 5-й полк? Горсточка бойцов. А кругом бегут, сломя голову, центурии, отряды, колонны. На совещании все нервничали, перебивали друг друга, винили правительство, штаб, анархистов. Только Маркес сохранял спокойствие:
- Еще необстреленные… Привыкнут.
Жена Маркеса работала в 5-м полку машинисткой. Она присутствовала на совещании. Ей кто-то шепнул:
- До чего невозмутим!
Она покачала головой:
- Разве вы не заметили - он вынул папиросу и не закурил… Он сейчас очень волнуется.
Маркеса послали на юг с приказом замедлить продвижение неприятеля. В первый день четверть бойцов выбыла из строя. Непривыкшие к огню дружинники сразу расстреляли все патроны. Маркес приказал рыть окопы.
С Маноло он встретился на позициях. Маноло протянул свою широкую руку:
- Маноло. Анархист.
Маркес улыбнулся:
- Это хорошо. Только бегут твои… Как здесь? Удержишься?
Маноло рассердился:
- Сопляк, это твои бегут! Они вот под землю прячутся.
Маркес хлопнул Маноло по спине:
- Значит, удержишься?
- Надо здесь удержаться.
Это не тот Маноло: за месяц он осунулся. постарел. Ему нет и тридцати, а на вид все сорок. Только улыбка, как прежде, детская, но он теперь редко улыбается.
Они лежат в поле за маленьким холмом. Тишина раннего утра. Стрекочут цикады.
Легкое гудение. Глаз различает в небе несколько точек; потом точки растут. Бомба, другая. Четыре бомбардировщика медленно кружат над холмиком. Они не подымаются, не улетают; они кружат и кружат. Один вдруг падает вниз; он обдает холм пулеметным огнем. Лежат люда, живые и мертвые. Снова кружат. Снова бомбы. На траве капли крови и мозга. Рыжий Альварес, столяр из Таррагоны, он умел делать кораблики… Пепе, его звали "балериной" - он хорошо танцовал… Заика Хименес. Великан Хосе… Искромсанное мясо. А бомбардировщики все кружат и кружат. Матео не выдержал, вскочил, он стреляет из винтовки в небо; потом злобно швыряет винтовку на землю и бежит; за ним другие.
Что тут поделаешь - бегут! Талавера, Санта-Олалья. Македа, Кисмондо… Маноло кричит в ярости:
- Куда?
- Они бомбы сбрасывают…
- У них конница…
- У них танки…
Маноло обошел оливковую рощу;
- Окопаться.
Дружинники презрительно фыркают:
- Зачем? Пусть только сунутся!
Она дали слово Маноло: не побегут. В пять часов утра фашисты открыли орудийный огонь. Сначала шли перелеты, потом пристрелялись: один снаряд убил шестерых. Маноло смотрит в бинокль: три танка медленно подымаются к роще. Вызвался Молина, высокий красивый парень. Он из Хероны: говорят, по нем все девушки плачут. Молина пополз с гранатами. Танк его раздавил. Еще один снаряд попал в рощу. Побежали. Бегут по дороге, а сзади стреляют.
Наконец остановились. Руис сел на землю, обнял колени руками а вдруг говорит:
- Детство… Чорт его побери, это детство! Мальчишки собирали в коробку кузнечиков, девчонки прыскали в кулачки, купаться ходили на речку… Потом мы им записки писали: "Любовь, любовь…" А вот лежит Молина, как лепешка. Дерьмо!
На околице деревни толпятся крестьяне:
- Нам, значит, пропадать?
Маноло молчит. Старый крестьянин подошел к нему, шепчет:
- Дай винтовку! Почему они бегут? Молодые. Молодой жить хочет, все равно как, лишь бы жить. А я все видал, меня хоть к чорту пошли, я не побегу. Дай винтовку!
Маноло молчит: винтовок нет.
Он сидит в пустом доме нотариуса. Хозяин ушел с фашистами. Кресла в чехлах, щеточка, чтобы сметать со стола крошки, на буфете китайский болванчик. Мимо дома едут грузовики, и болванчик насмешливо кивает головой. Маноло развернул карту. Конечно, здесь можно укрепиться… Но побегут, обязательно побегут. Нет самолетов, нет танков, да и бойцов нет - разве это армия? По лицу Маноло катятся большие редкие слезы.
Матео вошел, постоял минуту и вышел. На улице дружинники едят колбасу. Матео говорит:
- Если еще побежим, застрелюсь,
- Какая тебя муха укусила?
- Смеешься, подлец? А Маноло…
Договорить он не может.
Маноло кричит в полевой телефон:
- Давай подкрепления! Коммунистов давай, все равно кого, лишь бы дрались!..
Штаб. Люди спят на полу. В маленькой комнате красивый седой полковник еще работает. Свеча в бутылке. Карта.
- Господин полковник, кофе сварить?
- Почему "господин"? Товарищ.
Лейтенант Ласага говорит:
- Вы отсылаете Маноло в Уманес, а противник собирает кулак возле Навалькарнеро.
- Разумеется.
Ласага недоуменно смотрит на полковника; тот медленно закуривает черную едкую сигару.
- Зачем говорить о военных операциях? Вы сами видите, это не армия, это чернь. Они только и могут, что удирать.
Он закашлялся от дыма.
- Я знал вашего покойного отца. Мы вместе служили в полку Сан-Фернандо. У нас должны быть свои понятия о чести…
Ласага наконец-то понял. Он взволнованно шагает по комнате. Пламя свечи бьется.
Входит Маноло:
- Артиллерию даете?
- Конечно. Противник должен ударить на Уманес. Левый фланг мы можем спокойно оголить…
Маноло жмет руку полковника:
- Ну, спасибо.
Он ушел. Отвернувшись, Ласага бормочет:
- Лучше пусть сразу убьют… Противно!
В Мадриде весело и шумно. По Алкале, как всегда, прогуливаются фаты. Полны кафе. Газеты, много газет.
- Взять Сарагоссу, а потом на Бургос…
- Нет, основной удар по Кордове…
Актеры спорят о репертуаре нового народного театра. В особняке беглого маркиза поэты устраивают образцовую читальню: надо поставить сосуды с водой, чтобы не портились книги. На улицах плакаты: "Не дарите вашим детям оловянных солдатиков - они пробуждают любовь к милитаризму!", "Жить, будучи больным, все равно что не жить - украшайте дома отдыха!" Музееведы осторожно сдувают пыль с картин XVII века, найденных на чердаке богатого мукомола. Эсперантисты созывают "Первый всеиберийский конгресс ревнителей универсального языка". В тенистых парках, радуясь свободе, целуются влюбленные.
Барский дом, платаны, бассейны, беседки. Среди мраморных Цирцей и Селен бегают золотушные дети в синих передниках. Красивая женщина с ласковыми глазами говорит:
- Вот тот - сын фашиста, а Бланкита - дочка нашего товарища, погибшего на фронте. Мы хотим воспитать всех вместе, создать новых, свободных людей.
В министерстве - бархат, бронза, пыль. Усталый человек повторяет:
- Нас поддержат все демократии мира. Мы уничтожим…
Журналисты пьют кофе с молоком и передают друг другу последнюю сенсацию:
- Английская эскадра завтра об’явит блокаду Кадиса…
Штаб. У телефона дряхлый генерал. Он задыхается от астмы и страха:
- Да… Да… Подкрепления будут посланы. Не теперь, через неделю…
На улицах продают флаги, шапчонки дружинников, чехлы для револьверов, брошки с серпом и молотом, бумажники с инициалами анархической федерации, зажигалки в виде танков, портреты Маркса и Бакунина, трактаты о свободной любви.
Газеты пишут: "Мы разбили противника на эстремадурском фронте", и победоносно ревут громкоговорители: "Разбили! Разбили!"
Заслышав топот марокканской конницы, деревни снимаются с места. Они несутся к столице. Беженцы спят на пустырях. Они принесли с собой тряпье, вшей, тоску разгрома.
Генерал диктует очередную сводку: "На эстремадурском фронте"… Вдруг он останавливается и шепчет секретарю:
- Они под Мадридом.
Вражеские самолеты кружат над площадями, над базарами, над скверами. На экране джентльмен целовал блондинку. До утра из кино вытаскивали куски туловищ. Другая бомба разорвалась возле молочной: женщины с кувшинами ждали молока для детей. Третья попала в детский дом. В мертвецкой трупы лежат по росту: этому десять лет, рядом поменьше, еще меньше.
Город ослеп; ни одного огня. Надрываясь, кричат сирены. Красивая женщина с ласковыми глазами тащит детей в погреб. Холодно; пищат крысы.
Бернара послали к Маркесу. Он лежит у пулемета; на лбу крупные капли.
- Обошли!
Маркес говорит:
- Ничего. Маноло поспеет…
Он знал, что на Маноло трудно положиться, но он хочет приободрить Бернара!
- Снова лезут!
Бернар приговаривает:
- Коровы! Ах, коровы!
Марокканцы бегут, падают.
Десять минут передышки. Бернар схватился за фляжку:
- Ни капли! Ах, коровы!
Маркес вдруг говорит:
- Видишь тот дом? Он без крыши куда красивей…
Снаряд.
- Это сто пятьдесят пять. Коровы!
Их осталось человек сто. Батальон марокканцев карабкался на холм. Справа - легионеры; они открыли пулеметный огонь.
- Живей, Бернар!
Та-та-та! Та-та-та!
Вдруг Бернар запнулся:
- Коровы! Коро…
Не работает пулемет.
- Я тебе говорил, что…
Но Маркес уже кричит:
- Гранатами!
Серый дым над оливами. Крики. И вдруг крики слабеют. Еще раз отбили.
- Коровы! Они, наверное, думают, что здесь полк.
- Погоди! Теперь оттуда… Гранатами!
Маркес бежит вперед; вслед за ним бойцы.
- Стой!
Маноло схватил офицера за рукав.
- Ты должен пример подавать, а ты, трус, бежишь?
- Ты кто, чтобы командовать?
- Я?
Маноло выхватил револьвер. Офицер вскрикнул и упал.
- Ух, предатель!
Бегут. Нет, всех не перебить!
- Стой! Стой!
В его голосе такое отчаянье, что люди на минуту останавливаются. Маноло бежит вперед.
- Там наши танки!
Танков нет, но бойцы бегут вслед за Маноло. Речка. Через речку. Вот и они!
Фашисты, не ожидавшие удара, поворачивают назад.
- Огонь!
Гремят орудья. Загорелся сосновый лесок. Жара, дым. Шесть километров пробежали без передышки. Матео что-то спрашивает, но Маноло не может ответить; он шевелит губами и вдруг, после стольких недель тоски, весело смеется.
- Наши!
Бернар схватил чью-то фляжку и пьет, не отрываясь.
- Понимаешь, пулемет подвел. Ах, коровы!..
Перевязывают раненых.
- Подлецы, Вальяда убили!
Маркес обнимает Маноло:
- Я говорил, что ты поспеешь…
Маркес пришел с женой. Бернар его ждал в столовой. Прежде здесь помещался дорогой ресторан. Стены расписаны: море, горы, пальмы. Чучело рыси. Пустые бутылки от французских ликеров. Барабан джаза, рядом винтовки.
- На первое - горох, на второе - горох, и в виду нашего высокого положения в республиканской армии, на третье - тоже горох.
Они смеются, не умолкая. Нет, на одну минуту они замолкли. Это когда Бернар сказал:
- Тогда Вальяда был с нами…
О Вальяде нельзя говорить: он был любимцем отряда. Он играл на дудке; он всем рассказывал про какую-то девчонку из Сантандера; у него были большие розовые уши и глаза мечтателя.
Но вот они снова смеются:
- А ведь, кажется, удержим!..
- Глупая история! Подумать, что все это могло быть не под Мадридом, а где-нибудь под Талаверой. Ну, разве не смешно?
Они не только повторяют "смешно", они и вправду смеются. Бернар смотрит на стену: замок, скала, ручеек.
- Кажется, маэстро любуется живописью?
- Я думаю, на той горке не вредно бы поставить пулемет…
Смешно! Как будто они и не жили раньше, как будто вот это - жизнь: пулемет, поспеет Маноло или не поспеет, треск гранат, труп Вальяды, а потом миска с горохом.
Жена Маркеса сидит молча. Она смотрит то на мужа, то на Бернара: она хочет понять. Наконец, она спрашивает:
- Но что здесь, веселого?
Они озадаченно оглядывают друг друга - действительно, что здесь веселого? А минуту спустя смеются.