Утром Подтынный, тщательно выбритый, скрипя начищенными до блеска сапогами, вошёл в отведённый ему кабинет и деловито осмотрелся. Сняв шинель, повесил её в угол, подошёл к столу, зачем–то передвинул его поближе к окну, уселся… Он не совсем чётко представлял себе, в чем будут заключаться его новые обязанности, а получить инструктаж было не у кого - Соликовский ещё не появлялся.
Посидев несколько минут за столом и ничего не придумав, Подтынный решил пройтись по кабинетам.
Соседнюю комнату занимал следователь Кулешов. Увидев Подтынного, он обрадованно засуетился, вежливо подвинул стул, быстро затараторил:
- Садитесь, садитесь, пожалуйста! Да–да, мы знаем, Василий Александрович сообщил. Очень приятно, разрешите поздравить вас, так сказать. Я очень рад, поверьте, очень рад!.. А Василий Александрович ещё не пришёл. Конечно, такая нагрузка, столько работы… - Он перегнулся через стол, перешёл на шёпот: - Господин Зонс был уже, забрал к себе на допрос оттуда, снизу, там коммунисты… Господин Зонс их сам допрашивает. А нам приказал вот этими заняться. Вы разрешите продолжить?
Кулешов вскочил из–за стола, мелкими шажками подбежал к окну и неожиданно взвизгнул:
- Ты будешь говорить, паршивец?! Я тебя спра–а–шиваю - будешь?
Подтынный посмотрел в угол, куда кричал Кулешов, и увидел там белоголового юношу со связанными руками, в изодранной в клочья рубашке. Он стоял, опершись спиной на шершавую, плохо оштукатуренную стену. Из разбитого носа тёмным ручейком текла кровь.
Подтынный узнал в нем Анатолия Попова.
- Подумайте только, - изумлённо всплеснул руками Кулешов, - целый час бьюсь! И это мой крестник! У–у–у, сталинец!
Он неловко, по–женски хлестнул ладонью по лицу Анатолия.
Подтынный властно отстранил Кулешова, схватил Анатолия за грудь, встряхнул так, что стукнули зубы. Приблизившись к Анатолию, недобро спросил:
- Узнаешь?
Не дожидаясь ответа, стукнул кулаком в висок, носком своего начищенного сапога пнул Анатолия в худой, белевший сквозь разорванную рубаху живот. Анатолий глухо охнул, согнулся, ничком рухнул на пол…
Подтынный долго сёк нагайкой Анатолия. Потом передал плеть Кулешову, хладнокровно приказал:
- Продолжай…
Кулешов послушно схватил плеть. Подтынный, одёрнув гимнастёрку, вышел.
Коридор был наполнен смрадным, едким дымом, сизой поволокой стелившимся под потолком. Стоящая здесь старая печь–голландка нещадно дымила. У раскрытой двери в камеру угрюмо сидел молодой полицай, подперев кулаком щеку. Увидев Подтынного, он медленно встал. Из камеры слышался громкий детский плач.
- Почему здесь дети? - удивлённо спросил Подтынный.
- Так вот же, в залог взяли, - невесело пояснил полицай. - Кого не поймали, так родителей ихних и с малыми детьми посадили… - И тихо добавил: - Зря… Детишков–то не надо бы…
- Закрой дверь! - сухо бросил Подтынный. Неожиданно донеслось:
- Приведите Иванихину!
Подтынный живо представил себе давнишнюю свою знакомую, сероглазую медсестру, когда–то делавшую ему перевязку. Сейчас будут её допрашивать. Первым его движением было уйти, укрыться в своём кабинете. Но ему захотелось снова увидеть Иванихину. Он направился к Черенкову.
В кабинете Черенкова, боком к столу, сидела Ульяна Громова. Плоскогрудый Черенков, морща шишковатый лоб и пощипывая короткие - ёжиком - усики, хмуро задавал ей вопросы, и она отвечала односложно и сдержанно, не поворачивая головы:
- Кто помогал тебе распространять листовки?
- Никто.
- Назови членов организации?
- Не задавайте лишних вопросов.
- Иванихина присутствовала на ваших собраниях?
- Я такой не знаю.
В голосе Черенкова зазвучала издёвка.
- Не знаешь? Сейчас я вас познакомлю…
Повернув голову к появившейся в дверях белокурой худенькой девушке, Черенков отрывисто скомандовал:
- Подойди сюда. Сядь.
Подтынный с удивлением посмотрел на девушку. Он видел её впервые. Заметив это, Черенков объяснил:
- Их двое. Это младшая, Лилия. Старшую Соликовский вчера сам… - И снова повернулся к девушкам: - Ну, что же вы? Поздоровайтесь.
Девушки взглянули друг на друга, молча отвернулись.
- Напрасно вы отпираетесь, - повысив голос, сказал Черенков. - Все равно…
Он недоговорил, распахнулась дверь, и вошёл Соликовский. Он был пьян, сняв френч, пошатываясь, подошёл к девушкам.
- Ну-с, красавицы, так кто вам приказывал писать и расклеивать по городу листовки? - Он остановился около Лили Иванихиной. - Говори ты!
Лиля молча пожала плечами. Соликовский круто повернулся к Громовой.
- Ты?!
- Мне никто не приказывал, - спокойно и громко ответила Уля. Выпрямившись, она глянула в глаза Соликовскому: - Это было почётное задание, и я выполняла его с большой радостью.
- Отвечай на вопрос! - взревел Соликовский. Громова ещё раз взглянула на него и, так же как
Лиля, пожала плечами.
- Я все сказала.
Соликовский ударил её по лицу.
Побледнев, Уля выпрямилась, гордо откинув голову, заложила руки за спину. Лиля тоже встала.
- А ну… Скидайте свои лохмотья! Быстро! - Соликовский рванул на Громовой юбку, цинично выругавшись. Уля упёрлась руками в его грудь, прошептала землистыми губами:
- Не смей!.. Подлец!..
Обхватив Улю, Соликовский валил её на пол. Повернувшись к полицаям, крикнул:
- Подтынный! И ты, Черенков! Чего стоите?
Соликовский долго сёк плетью обнажённые девичьи тела. Девушки сначала глухо стонали, потом затихли.
Соликовский бросил плеть, не спеша натянул френч и закурил. Уходя, сказал Черенкову:
- Продолжай допрос. Секи, пока не дознаешься.
Черенков взял плеть, повертел её в руках, рассматривая замысловатый узор на короткой рукояти. Подтынный выжидающе смотрел на него. Он уже входил в роль заместителя Соликовского.
- Пускай очнутся, - понял его немой вопрос Черенков.
Они сосредоточенно дымили цигарками.
Послышался слабый стон. Уля Громова, опираясь о стену, с трудом поднялась, неверными движениям рук оправила юбку.
- Очухалась? - подошёл к ней Черенков. - Будешь теперь знать, как распускать язык!
Уля с ненавистью посмотрела на него.
- Не для того я боролась с вами, чтобы потом просить у вас прощения! - чётко и внятно проговорила она.
- Ты ещё пожалеешь об этом! - бледнея от злости, с присвистом выдохнул Черенков.
- Я жалею только об одном - что мало успела сделать!
Весь день Подтынный ходил по кабинетам, и всюду полицаи и жандармы допрашивали арестованных. Их водили на допрос по одному, по двое, целыми группами. В бараке то и дело слышались злобная ругань и свист плетей.
В одной из комнат Захаров с большим знанием дела, выбирая для ударов наиболее уязвимые места, истязал рослого, крепкого, как дубок, паренька. Слабый здоровьем, тщедушный Захаров быстро уставал, часто присаживался, чтобы перевести дыхание. В такие минуты паренёк отрывал голову от скамьи, к которой был привязан, смотрел на Захарова своими чистыми, как летнее небо, глазами, спрашивал с мягким украинским выговором:
- Та за шо ж це вы мене, га?
- Молчи, хохлюга! - зло отдувался Захаров. - Вроде ты не знаешь…
- Та, ей–богу, не знаю! - чистосердечно вскрикивал паренёк. - Ничого такого не робыв…
- Врёшь! В "Молодую гвардию" вступал? Вступал. Листовки расклеивал? Расклеивал. У нас список имеется. И твоя фамилия там значится - Василий Пирожок.
Паренёк, незлобиво поругиваясь, крутил могучей, жилистой шеей:
- Тю, черт зна шо! Якыйсь дурень напысав там, а у мэнэ тэпэр шкура трищыть… Вы, дядьку, хоч нэ дуже налягайтэ, бо цэ ж мэни ще довго прийдэться у вас сыдить. Та й сэбэ пожалийтэ - он уже у вас очи рогом лизуть.
Взбешённый Захаров снова хватался за плеть…
Кулешов успел допросить уже более десяти молодогвардейцев. Ни один из них не признался в принадлежности к подпольной организации, не назвал своих товарищей. Кулешов устраивал очные ставки, пробовал уличить допрашиваемых во лжи, задавал провокационные вопросы, заверял, что, назвав своих сообщников, арестованные немедленно получат полную свободу. Ничего не помогло.
Тогда он пошёл на хитрость: сочинил фиктивные показания, якобы полученные от подпольщиков, и стал подсовывать их допрашиваемым. Допросив Бориса Главана и ничего не добившись, он через час снова вызвал его к себе, сунул под нос исписанную бумажку:
- Вот ты все скрываешь, от всего отказываешься… А теперь что скажешь? Читай, что здесь написано: "Признаюсь, что вместе с Борисом Главаном участвовал в нападении на лагерь военнопленных. Главан был руководителем группы, я видел, как он убил немецкого часового". Это дружок твой, Толька Попов, рассказал. Прижали его как следует, он и не выдержал, во всем сознался. Вон и подпись его, узнаешь? Видишь, ты их покрываешь, а они тебя с головой продали…
Чёрный как жук Главан помолчал с минуту, что–то соображая, потом вытаращил блестящие, похожие на сливы глаза:
- Какой дружок? Ничего не понимаю… Я здесь всего четыре месяца живу, почти никого не знаю. Я ж говорил - родился и вырос в Молдавии, в Красной Армии служил переводчиком, а потом попал в окружение и пришёл в Краснодон. Ни с кем не успел ещё и познакомиться…
- Так–таки и не успел?.. - прошипел Кулешов. - Подумаешь, четыре месяца! А много ли вам надо, чтоб спеться. Ну, давай живо выкладывай - кто ещё участвовал в нападении на лагерь?
- Какой лагерь? - снова удивился Главан. - Что вы мне голову морочите?
- Ты мне дурочку не валяй! - вспылил Кулешов. - Будешь говорить или нет? - и повернулся к стоявшим наготове полицаям. - Возьмите его, прочистите ещё раз мозги! Может, вспомнит…
Подтынный присутствовал при допросах, всматривался в лица молодогвардейцев, и глухая злоба, душившая его ещё в дни безуспешных розысков таинственных подпольщиков, перерастала в лютую, слепую ярость. Его бесило, что так долго дурачившие и пугавшие всю полицию подпольщики оказались в большинстве своём зелёными мальчишками и девчонками и что они и сейчас, попав в лапы полиции, держатся смело и даже дерзко. Он не мог понять, откуда у них столько выдержки и бесстрашия, и это вызывало в нем ярость.
- У вас, Подтынный, цепкая память. Но вы почему–то забыли упомянуть, что вскоре после ареста молодогвардейцев вам было присвоено немецкое воинское звание фельдфебеля.
- Вам и это известно… - вырвалось у Подтынного.
- Мы располагаем всеми данными о вашей деятельности в оккупированном городе, - сухо сказал следователь. - Учтите, в вашем положении самое лучшее - говорить правду, всю правду.
- Да, да, я понимаю…
Помолчав немного, Подтынный снова заговорил:
- Мы делали все возможное, чтобы заставить молодогвардейцев дать показания, но они ни в чем не сознавались. Тем временем Зонсу удалось узнать ещё несколько фамилий людей, которых подозревали в принадлежности к подпольной организации. Их всех арестовали. И снова начались допросы.
11. СНОВА ДОПРОСЫ
Краснодон - городок небольшой. Весть о ночных арестах разнеслась по нему быстрее ветра. Скоро не было в городе человека, который не знал бы о страшном событии.
С утра стягивались к серому бараку угрюмо–молчаливые вереницы людей. Шли родители арестованных в надежде узнать что–нибудь о судьбе своих детей, соседи, знакомые и незнакомые. Толпились на небольшой площади перед бараком, напряжённо вслушивались, стараясь уловить каждый шорох, каждый звук, возникавший за слепыми, перечерченными проволокой окнами. Иногда оттуда доносились приглушённые стоны, страшные вопли. Тогда толпа подвигалась ближе к бараку, матери, заламывая руки, бросались к полицаю, хмуро стоявшему у двери.
- Доченька! Доченька моя там… Пустите! То–сенька–а-а!
- Ироды! Душегубы проклятые, что вы делаете!.. Полицай, опасливо косясь на тревожно гудящую толпу, щёлкал затвором винтовки:
- Разойдись! Кому сказано - не подходи! Уйди, бабка, не велено подпускать!
- Хоть передачу возьмите! Раздетые они там, в одном белье…
- Ничего, не помёрзнут, - скалил зубы полицай. - Их там согреют…
Толпа то отступала, то снова тревожно подступала к бараку…
На третьи сутки Соликовский разрешил дежурному полицаю принимать передачи арестованным. Только тогда напряжение немного спало - значит, живы…
Слухи об арестах дошли и до Георгия Стаценко - сына бургомистра. Он учился в школе имени Горького, хорошо знал Олега Кошевого, Ваню Земнухова, Жору Арутюнянца, Василия Левашова, Васю Пирожка, хотя и не дружил с ними - он был на несколько лет старше, потому что дважды оставался на второй год. В 1941 году Георгий был призван в армию, но как только началась война, дезертировал и укрывался под крылышком отца до прихода немцев. В оккупированном городе он слонялся целыми днями по улицам, иногда встречался со своими бывшими соучениками и кое–что знал про их тайные сходки.
Весть об аресте Георгий воспринял как должное: "Доигрались!" Из любопытства он тоже отправился к зданию полиции и по дороге неожиданно столкнулся с Жорой Арутюнянцем.
- Ты ещё на воле?
Жора невозмутимо пожал плечами и прошёл мимо.
Дома за обедом отец Стаценко рассказывал последние новости:
- Соликовский приходил в горуправу. Говорит, надо новое помещение под тюрьму подобрать - некуда сажать арестованных. Господи, как хорошо, что их всех повыловили! Сколько бы ещё бед натворили!..
Георгий фыркнул в тарелку:
- Ну уж всех! Многие ещё на воле гуляют…
- Что ты болтаешь! - встревожился отец. - Тебе что–нибудь известно?
- Кое–что… - многозначительно ухмыльнулся Георгий.
Через несколько минут бургомистр сидел в кабинете Зонса и взволнованно говорил:
- Их надо немедленно арестовать… Сын утверждает, что они наверняка состоят в этой банде. Вот посмотрите, кого он подозревает…
Зонс насторожённо слушал сбивчивый рассказ бургомистра. Накануне в жандармерии побывала одна из соучениц арестованных молодогвардейцев. Она тоже утверждала, что в подпольной организации состоит более ста человек и полиция арестовала далеко не всех. Правда, сама она не была связана с подпольщиками и поэтому ничего определённого сообщить не могла, а высказывала только свои предположения. Зонс тогда не придал им особого значения. Но вот ещё один настораживающий сигнал…
Зонс тут же приказал Соликовскому арестовать всех подозрительных лиц, названных Стаценко. А сам решил ещё раз самолично допросить Геннадия Почепцова.
Неслышно, словно тень, проскользнул Почепцов в кабинет начальника жандармерии. Часовой у входа, вооружённые до зубов солдаты, сновавшие по коридорам, чужая, непонятная речь, обрывки которой доносились из–за прикрытых дверей, - все это так угнетающе подействовало на него, что он, войдя в кабинет, готов был броситься в ноги грозному жандармскому начальнику.
Зонс принял его ласково. Усадил рядом с собой, предложил сигарету.
- Ты оказал нам большую услугу, честно признавшись во всем, - начал Зонс. - С твоей помощью мы разгромили гнездо заговорщиков…
Почепцов молчал, поглаживая рукой подрагивающее колено, пытаясь унять дрожь.
- Но ты сказал нам не все, - продолжал Зонс, постепенно повышая голос. - Кое–что ты хотел скрыть от нас… А знаешь, как мы поступаем с теми, кто пытается нас обмануть? О, с такими мы поступаем очень… - он запнулся, подбирая нужное слово, - очень круто!
Почепцов поднял на Зонса глаза, полные беспредельного ужаса. Лицо его сразу посерело, сморщилось, маленький, резко очерченный рот страдальчески задёргался.
- Я… я не хотел вас обмануть. Я назвал почти всех…
Зонс резко повернулся.
- Почти? Кого же ты хотел скрыть от нас? Почепцов отвёл глаза, едва слышно проговорил:
- Я не сказал сразу, что в штабе состоит ещё… Громова Ульяна.
- Гм… Ну, она уже арестована. Как видишь, нам все известно. Припомни, кого ещё ты упустил. Назови всех, с кем встречался, кого видел на собраниях. Всех!
Мокрые, слипшиеся ресницы Почепцова растерянно дрогнули. Он назвал всех известных ему членов "Молодой гвардии". Всех, даже Уляшу…
Зонс требовательно и выжидающе смотрел на него. Чувствуя на себе этот сверлящий взгляд, Почепцов стал вспоминать всех, с кем доводилось ему встречаться или просто случайно видеться в те дни, когда он был в подпольной организации.
- На собрании однажды я видел Клаву Ковалёву, из хутора… Земнухов её приводил.
- Ковалёва. Ещё кто?
- Ещё девушка была, красивая такая, с косами. Фамилии точно не знаю… Кажется, Сопова…
- Отлично. Ещё?
- Видел Дадышева, он нерусский, отец у него из Ирана… Витька Лукьянченко там вертелся, Тюленина приятель. Только не знаю, может, он случайно там оказался, больше ни разу с ним не встречался…
Взглядом затравленного зверька Почепцов следил за прыгающим по блокноту карандашом и, боясь остановиться, называл одну за другой фамилии своих сверстников: Виценовский, Григорьев, Загоруйко, Куликов, Субботин…
Он вспомнил, что в Первомайке живёт Иван Чернышёв, которому он сам однажды рассказал о "Молодой гвардии" и предложил вступить в неё. Чернышёв отказался тогда, но Почепцов решил назвать и его.
- Та–ак… - довольно протянул Зонс. - Ну что ж, если ещё кого вспомнишь - сообщи немедленно… - И пронизывающе посмотрел на Почепцова.
- Слышал ты такую фамилию - Лю–ти–ков? Он произнёс эту фамилию с особым нажимом, делая ударение на каждом слоге.
- На собраниях её никто не называл?
Почепцов отрицательно покачал головой.
- А ты припомни, припомни хорошенько, - досадливо поморщился Зонс. - Может, кто–нибудь из коммунистов бывал на собраниях? Может, приходили незнакомые? Хорошенько вспомни…
Почепцов снова задумался. Наконец он поднял голову, виновато посмотрел на Зонса:
- Нет, никого не знаю. Вот разве только…
И он рассказал единственный эпизод, который показался ему подозрительным. Однажды - это было в последних числах декабря - он увидел на улице Евгения Мошкова, разговаривавшего с какой–то пожилой незнакомой женщиной. У обоих были озабоченные лица, но когда Почепцов подошёл к ним, они вдруг рассмеялись и непринуждённо стали говорить о наступающем Новом годе, о вечеринке… Женщина сразу ушла, и Почепцов спросил у Мошкова: "Кто это?" Мошков безразлично махнул рукой: "Да так… знакомая", и сразу перевёл разговор на новогодний праздник.
Зонс оживился.
- Женщина, говоришь? Пожилая? Любопытно… Он встал из–за стола, взял в руки карандаш, поиграл им, что–то соображая, вдруг стремительно вышел и через несколько минут втолкнул в кабинет седую женщину в пуховом платке и бостоновом пальто. Левый рукав пальто был наполовину оторван, из прорехи клочьями торчала вата.
Зонс строго взглянул на Почепцова.
- Она?
Почепцов поднял голову и вздрогнул. На него смотрели по–матерински добрые, в лучистых морщинках глаза. Взгляд был серьёзный и в то же время ласковый, тёплый…
Поспешно отведя глаза в сторону, Почепцов снова низко нагнул голову, едва слышно прошептал:
- Она…