Описывая жуткие сцены истязаний и пыток молодогвардейцев, А. Фадеев ни на йоту не отходил от правды. Они основаны на признаниях самих палачей, позже представших перед народным судом за свои злодеяния. Фашистские выродки рассказали, что во время пыток Анатолию Попову отрубили ступню и раздробили пальцы рук, Николаю Сумскому перебили правую руку, сломали ключицу, выбили глаз, Владимиру Осьмухину отрубили кисть правой руки… Особенно зверским истязаниям были подвергнуты девушки. Молоденькую учительницу из посёлка Краснодон Тосю Елисеенко фашисты посадили на раскалённую плиту, Тоне Иванихиной вырезали грудь и выжгли глаза, у Ули Громовой вырезали на спине звезду.
Но как ни лютовали гитлеровцы, они не смогли поставить молодогвардейцев на колени, сломить их дух. Юные патриоты стойко перенесли все тяжкие испытания, выпавшие на их долю.
Виктор Третьякевич после многократно повторившихся пыток сказал "майстеру":
- Вы рассчитываете на то, что ваши средневековые орудия пыток произведут устрашающее действие? Напрасно! Мне не надо минуты на раздумывание. Я скажу вам все. Да, это мы убивали фашистов, уничтожали вашу технику. Мы старались делать все, чтобы прогнать вас с нашей земли. Как патриоты своей Родины, мы боролись за её честь и свободу. За Родину я готов умереть.
Уля Громова с презрением бросила в лицо палачам одну только фразу:
- Я не буду отвечать на ваши вопросы, потому что не признаю за вами права судить меня!
Тоня Иванихина не произнесла ни слова. Она молча перенесла все пытки…
Взбешённые упорством подпольщиков, гитлеровцы все больше распалялись. Все страшнее, все кошмарнее становились истязания.
Так продолжалось до пятнадцатого января.
Хмурое солнце медленно, будто нехотя, поднялось над Краснодоном. Неяркие лучи его осветили серый барак, проникли в окна камер, возвещая начало нового дня.
Светлые блики робко скользнули по стенам, упали на пол, где спали вповалку хлопцы, и, будто чувствуя их ласковое прикосновение, ребята зашевелились, один за другим стали подниматься, протирая глаза.
Первым встал на ноги Николай Жуков - коренастый, как молодой дубок, весёлый моряк, участник обороны Севастополя. Стараясь не обращать внимания на острую боль, пронизывающую все тело, Николай сделал физзарядку, насвистывая какой–то весёленький мотив, затем потрепал по плечу спавшего рядом Василия Гукова.
- Эй, пехота! Проспишь все царство небесное. А ну, подъем!
Василий нехотя повернулся, сел. Растирая затёкшую руку, сердито посмотрел на шершавые доски пола.
- Ну да, на такой перине заспишься. Все бока отлежал… - И, повернувшись к Николаю, шутливо проворчал: - Чего раскричался? И не пехота я, а в артиллерии служил. Не разбираешься в родах войск, салага…
- Это я салага? - Николай подпрыгнул на месте, вскинул руки на грудь. - Хлопцы, а ну скажите этому сухопутному сверчку, кто быстрее всех Донец переплывает? А кто в городе первенство по гребле держал? Да меня, если хочешь знать, потому и на флот взяли. Туда, понимаешь, особый отбор… - Хитро прищурив глаз, Николай подмигнул хлопцам и повернулся к Василию: - А знаешь, Васек, почему тебя в артиллерию взяли? Есть такое правило: франт - в кавалерии, лодырь - в артиллерии…
- Э, нет, это правило уже не соблюдается, - вмешался в шутливый спор Ваня Земнухов. - Я эту поговорку тоже знаю. Красавцы - во флоте, так ведь дальше? А как же тогда тебя во флот взяли, с таким–то носом? Нарушили правило…
Николай обескураженно пощупал свой нос, растерянно пробормотал:
- И не во флоте, а на флоте. Грамматики не знаешь…
Дружный смех проснувшихся ребят не дал ему договорить.
Неожиданно Толя Попов поднял голову, насторожённо осмотрелся.
- А ну, стойте, хлопцы. Что–то тихо кругом…
Все затаили дыхание, прислушиваясь. В самом деле, в бараке было необычно тихо. Даже полицаи, изредка проходившие по коридору, разговаривали между собой вполголоса, ходили крадучись, стараясь не скрипеть половицами.
И все враз поняли, что означает это мрачное затишье…
- Какое число сегодня? - спросил Толя.
- Пятнадцатое, - ответил лежавший рядом с ним Земнухов.
- Так… Именинник я сегодня, выходит. Девятнадцать уже… Мама в этот день всегда пироги пекла… с печёнкой… Записку ей надо… Бумаги…
Анатолий пошарил руками вокруг. Кто–то протянул ему клочок бумаги. Карандаша не нашлось. Анатолий достал спичку, смочил её кровью и вывел: "Поздравь меня, мама, с днём рождения. Не плачь, утри слезы".
Волоча за собой окровавленную, туго перетянутую тряпками ногу, он пополз к выходу. Толкнул головой дверь, с трудом приоткрыл её.
Возле двери сидел молодой курчавый полицай.
- Эй, ты! - глухо, тоном приказа, сказал Анатолий, протягивая ему записку. - Возьми!.. Матери…
Полицай вскочил, тревожно озираясь, закивал головой:
- Ладно, ладно… Ты не беспокойся. Отнесу. Обязательно отнесу… Как сменюсь с дежурства, так сразу… Я понимаю…
Анатолий снова закрыл дверь и окинул взглядом посеревшие, лица ребят. Усмехнулся, бодро тряхнул светлым чубом.
- Ну, чего притихли? Ваня, запевай–ка нашу, молодогвардейскую… Хорошую песню мы сочинили, а петь приходилось все больше украдкой. Теперь–то можно во весь голос…
И он запел нарочно громко, старательно выговаривая слова:
Над землёй богатою,
Над родною хатою
С бандою проклятою
Выступаем в бой.
И за волю вольную,
За страну раздольную
Вышел в степь донецкую
Парень молодой…
- О, то ты правильно придумал! - воскликнул Ваня Земнухов, живо сверкнув глазами. - Давайте, хлопцы, дружно! Пусть и девчата за стеной услышат… - И, дирижируя обеими руками, подхватил:
Ах ты, степь родимая,
Степь непобедимая,
Сильными и твёрдыми
Ты растила нас.
Всей семьёй шахтёрскою
На чуму заморскую,
За просторы гордые
Выйдем в этот час…
Все, кто был в камере, дружно подхватили знакомую мелодию. Вася Бондарев постучал кулаком в стену, за которой в соседней камере сидели девушки. Оттуда немедленно раздался ответный стук, и в хор включились звонкие девичьи голоса. По всему бараку понеслась задорная песня:
Собирай донецкую
Силу молодецкую,
Чтоб разбить немецкую
Чёрную орду.
Чтоб над терриконами,
Нивами зелёными
Мы везли вагонами
Уголь и руду!
В бессильной злобе фашисты метались по коридору, врывались в камеры, размахивая пистолетами, орали: "Молчать!"
Но молодогвардейцы не обращали на них внимания. Они как будто даже не замечали этих рассвирепевших, брызжущих слюной людей и пели ещё громче, ещё дружнее, вкладывая в бесхитростные слова песни всю свою ненависть к врагам, всю свою любовь к жизни, к Родине.
В эти последние часы своей жизни отважные комсомольцы хотели только одного: пусть все узнают, что никакие пытки, никакие мучения не сломили их дух, не смогли отнять у них веру в правоту своего дела, в силу своего народа. Своей песней они говорили врагам: советская власть непобедима!
…Поздно ночью в окно дома Поповых кто–то тихо постучал. Таисия Прокофьевна приоткрыла форточку. В форточку впорхнул листок бумаги, затем донёсся чей–то приглушённый шёпот: "Беги в полицию, может, успеешь попрощаться…"
Не чуя под собой ног, Таисия Прокофьевна выбежала на улицу.
Ярко светила луна. У самого здания полиции Таисия Прокофьевна увидела, как распахнулись ворота, из двора выехала крытая брезентом автомашина и на большой скорости помчалась к шахте № 5. Из–под брезента глухо доносилась песня. Хриплые юношеские голоса негромко пели любимую песню Владимира Ильича:
Замучен тяжёлой неволей,
Ты славною смертью почил…
В этом хоре Таисия Прокофьевна услышала и голос своего сына.
Его вместе с товарищами везли на казнь…
Рассказ Подтынного близился к концу.
- Следствие располагает данными о том, что вы лично участвовали в казни молодогвардейцев. Вы подтверждаете это?
Подтынный беспокойно заёрзал на стуле.
- Н-нет… То есть… я присутствовал… Мне приходилось сопровождать арестованных к месту казни…
- Расскажите об этом.
Снова лицо Подтынного укрылось в густых клубах дыма.
- Вечером 14 января шеф гестапо разговаривал по телефону с полковником Ренатусом. Соликовского и меня перед началом разговора выгнали в коридор. Когда мы снова вошли в кабинет, шеф объявил, что в целях сокращения линии фронта германская армия отходит на запад и полиции надо готовиться к эвакуации. Соликовский спросил, как быть с арестованными. Шеф ответил: "Всех уничтожить". В следующую ночь первая группа арестованных подпольщиков была казнена..
12. КАЗНЬ
Уже не только по ночам доносились с востока мощные раскаты орудийной канонады. Круглые сутки гремела, полыхала огненными заревами заснеженная степь за Донцом. Резвые стайки краснозвёздных истребителей проносились над Краснодоном. Советские войска рвались в Донбасс.
Первым трезво оценил сложившуюся обстановку барон Швейде. Быстро, без лишнего шума он упаковал свои вещи и однажды утром укатил из Краснодона, заявив майору Гендеману, что неотложные дела немедленно требуют его в Саксонию.
- Я постараюсь вернуться так скоро, как это будет возможно, - уверял он, пожимая руку майору. - Мы ещё встретимся. Непременно…
Майор рассеянно ответил на рукопожатие, пробормотал какие–то любезности, а про себя подумал: "Удирает, как крыса с корабля: что–то пронюхал…"
Майор не знал об истинном положении на фронте, но догадывался, что сдержать напор советских войск в районе Донбасса вряд ли удастся. Он и сам подумывал уже о том, что пора бы передислоцироваться подальше на запад, но, как человек военный, сделать это без приказа не мог. А приказа не было.
Бегство барона не на шутку встревожило майора. Он съездил в Красный Луч и на правах старого друга попытался было вызвать на откровенный разговор полковника Ренатуса. Но тот ничего определённого не сказал, лишь пожаловался на занятость, на усталость и говорить о положении на фронте не стал.
Наконец 14 января из штаба пришла шифровка, в которой довольно недвусмысленно намекалось на то, что в ближайшее время оккупационным властям Краснодона придётся оставить город и что комендатуре нужно готовиться к перебазированию. Майор тут же распорядился объявить по гарнизону положение военной тревоги.
Утром 15 января у Гендемана состоялось короткое совещание. Присутствовали шеф гестапо, Зонс, Соликовский и бургомистр Стаценко.
Шеф, по–видимому, был нездоров. Он непрестанно морщился, словно страдал от зубной боли, часто хватался руками за голову.
- Следствие о партизанской группе закончено. Полковник Ренатус, которому я доложил о результатах следствия, приказал немедленно всех расстрелять. Всех до единого. Вам, - шеф посмотрел на майора, - надлежит привести приговор в исполнение.
- Вам удалось вырвать у них признания? - живо повернулся к "майстеру" Зонс.
- Картина действий партизанской группы достаточно ясна, - сухо отрезал шеф. - Нет нужды вдаваться в подробности. Все равно это ничего не изменит.
- А коммунисты? Они, безусловно, были главным ядром группы. Не удалось ли вам установить, каким образом они руководили подпольщиками?
- Было бы наивно предполагать, что коммунисты признаются в этом, - ответил шеф. - Группен–фюрер Шульц допрашивал коммунистов, но только ради формальности. Что касается молодых, то они могли и не знать о роли коммунистов. Впрочем, все это тоже не имеет значения.
- Казнь будет публичной? - осведомился майор. Шеф поморщился.
- Чем меньше будут знать о ней, тем лучше. Главное - побыстрее. Если возможно - сегодня же.
Майор взглянул на Соликовского, хотел что–то сказать ему, но, вспомнив, что тот не понимает по–немецки, приказал переводчику.
- Объясните коротко…
Переводчик быстро передал по–русски сообщение шефа. Соликовский сразу оживился.
- На пятой шахте шурф есть. Место глухое, жилья поблизости нет. А главное - и закапывать не надо. Покидать в шурф - и баста. Глубина там - больше пятидесяти метров,
Гендеман вопросительно посмотрел на шефа.
- Пожалуй, подходит. Как думаете? Шеф равнодушно ответил:
- Мы увезём в Ровеньки Любовь Шевцову: господин полковник пожелал допросить её лично. Нужно получить от неё некоторые сведения о системе советской разведки. Остальные нас уже не интересуют. Поступайте по своему усмотрению. Да не забудьте сказать этому болвану, - шеф кивнул в сторону дремавшего в углу бургомистра, - что смертный приговор должен подписать он, как представитель местной власти.
Прямо из комендатуры Зонс и Соликовский отправились осматривать шурф шахты № 5.
Глухой, давно забытый людьми пустырь на далёкой окраине города даже днём производил удручающее впечатление. Угрюмо возвышался над ним невысокий холм шахтной породы. У подножия холма лежал, распластавшись, искорёженный взрывом шахтный копёр. Холодный ветер уныло свистел в погнувшихся, вросших в заснеженную землю металлических фермах. Они покрылись красными каплями ржавчины, и издали казалось, что весь копёр забрызган кровью.
Под копром зияла пропасть. Из глубокого, с обвалившимися краями колодца веяло запахом перегнившего леса и леденящим холодом.
Опустившись на колени, Зонс тщательно обследовал края колодца, осторожно заглянул вглубь. Пошарив руками вокруг, нашёл обломок кирпича, бросил его в колодец и долго прислушивался.
- Другого выхода из колодца нет? Соликовский кивнул.
- Нет. Все подземные выработки давно обрушились, там и кошка не пролезет. Громов спускался, все обследовал…
Зонс поднялся с земли, достав из кармана платок, вытер мокрые ладони.
- К двадцати трём часам всем полицаям быть на месте, - коротко приказал он. - Приготовить первую партию арестованных. Список покажете мне после обеда. Вам все ясно?
- Понятно, господин гауптвахтмейстер. Будет сделано! - бодро ответил Соликовский.
…В сером бараке было непривычно тихо. Возле крыльца сгрудились полицаи, смрадно дымили цигарками. Временами они прислушивались к непрерывному гулу, доносившемуся с востока, молча переглядывались, сокрушённо качали головами.
- Ну, чего рты разинули! - прикрикнул на них Соликовский. - Марш по своим местам!
Лукьянов зло растёр носком сапога дымящийся окурок, шумно вздохнул.
- Где–то оно, наше место… Видать, новую конуру скоро придётся подыскивать. Нашему Серку сколько ни бреши, а все на чужого…
- Но–но, разбрехался! - закричал Соликовский. - Кому сказано, по местам! Домой без команды не уходить. Ночью будет большая работа. Подтынный где?
- У Захарова все сидят, - ответил Лукьянов.
В кабинете Захарова сидели Подтынный, Кулешов и Черенков. Лица у всех лоснились, глаза помутнели.
Соликовский окинул их подозрительным взглядом.
- Празднуете? Не рано ли начали?
- Захаров где–то разжился, - осклабился Кулешов, суетливо подвигая Соликовскому стул. - У-ух, злая штука! Заграничная! - Он вытащил из ящика стола бутылку. - Попробуйте.
- Налей…
К вечеру все полицаи едва держались на ногах. Захаров щедро угощал своих сослуживцев ромом, который ему удалось стащить у гестаповцев. Рядовые полицаи притащили ведро самогона. Пили жадно, стараясь отогнать тоскливые мысли, навеянные приближающимся гулом с востока…
В одиннадцать часов ночи два крытых брезентом грузовика подкатили к бараку. Хлопнув дверцей, из кабины выскочил Зонс. Из кузова выпрыгнули жандармы, засуетились на тесной площадке. На крыльцо вышел Соликовский, хрипло прокричал в коридор:
- Подтынный! Построй своих!
Жандармы и полицаи выстроились в два тесных ряда, образовав живой коридор от самых дверей камер до откинутой задней крышки кузова автомашины. Зонс приказал вывести арестованных коммунистов. Со связанными руками, первыми прошли Лютиков, Бараков, Соколова, Дымченко, Телуев, Выставкин. Жандармы приказали им лечь на дно кузова, лицом вниз, сами сели рядом, держа автоматы на изготовку.
Затем Соликовский принялся вызывать по списку молодогвардейцев:
- Третьякевич…
- Земнухов…
- Мошков…
- Попов…
- Громова…
- Осьмухин…
Рванувшись с места, автомашины на бешеной скорости помчались по пустынным улицам Краснодона и, выехав на окраину, остановились. Арестованных согнали с машины и, подталкивая прикладами, повели по узкой тропке к чернеющему вдали невысокому террикону.
Подтынный часто спотыкался, хватался руками за идущего рядом Соликовского. Возле самого террикона его догнал Лукьянов.
- Пиджачки–то есть добрые… Жаль, пропадут зазря…
Подтынный утвердительно кивнул.
Жандармы отделили от толпы шестерых коммунистов, окружив их, подвели к шурфу. Тем временем полицаи загнали молодогвардейцев в полуразвалившуюся, сложенную из бутового камня сторожку и торопливо принялись стаскивать с них одежду.
Первым Зонс подвёл к шурфу Лютикова. Филипп Петрович медленно, будто в раздумье, подошёл к глубокому колодцу, повернувшись, окинул взглядом своих товарищей. Тёплая грустная улыбка осветила его лицо.
- Друзья мои, дорогие товарищи…
Он недоговорил. Зонс поспешно вскинул пистолет и, не целясь, выстрелил прямо в лицо.
Затем к шурфу подвели Баракова, Соколову, Дымченко… Один за другим прозвучали шесть выстрелов.
Хладнокровно сунув пистолет в кобуру, Зонс повернулся к Соликовскому:
- Теперь тащите молокососов…
По команде Соликовского пьяные полицаи поволокли молодогвардейцев к шурфу. Уля Громова, повернувшись к своим товарищам, хотела что–то сказать, но Захаров сдавил ей шею своими цепкими пальцами. Один из жандармов, приставив пистолет к груди Ули, выстрелил в упор.
Володя Осьмухин сам не мог идти. Двое полицаев подхватили его и, раскачав, бросили в шурф.
Когда к шурфу подвели Виктора Третьякевича, он неожиданно рванулся, толкнул плечом стоявшего рядом Зонса. Потеряв равновесие, Зонс чуть было не свалился в шурф. В последний момент он ухватился рукой за торчавшую над колодцем металлическую балку. - Перепуганные жандармы не успели даже выстрелить в Виктора и живым столкнули его в колодец…
В эту ночь были казнены двадцать два подпольщика.