Наконец в день 25‑й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции произошло событие, о котором долго ещё потом говорил весь Донбасс…
Накануне Соликовский сам провёл с полицаями специальный инструктаж. Он долго говорил о том, как бдительно нужно нести в этот день патрульную службу, строго–настрого запретил ни на минуту не отлучаться от охраняемых объектов. Не успокоившись на этом, начальник полиции объехал все участки и проверил, нет ли среди полицейских пьяных, у всех ли имеется оружие.
Усиленно готовилась к этому дню и жандармерия. Гендеман и Зонс несколько часов просидели над планом города. Они тщательно обдумывали маршруты ночного патрулирования, отмечали условными значками особо опасные районы.
С вечера вооружённые жандармы и полицаи вышли в город. Держа оружие наготове, они всю ночь "прочёсывали" город, заглядывая в каждый закоулок, в каждый двор. Казалось, даже мышь не смогла бы проскользнуть незамеченной сквозь этот строй вооружённых до зубов людей, насторожённо прислушивающихся к малейшему шороху.
А утром, когда свежий ветер разогнал облака и первые лучи неяркого осеннего солнца пробились сквозь их густую пелену, изумлённые гитлеровцы увидели совершенно фантастическую картину: над всем городом реяли красные флаги. Алые полотнища развевались над копрами шахт № 1-бис, № 12, № 2- 4, над школой имени Ворошилова, над бывшим зданием райисполкома. Кто–то ухитрился украсить Государственным флагом Советской державы даже здание немецкого дирекциона, которое особенно тщательно охранялось и в котором всю ночь провели без сна майор Гендеман и гауптвахтмейстер Зонс.
Вдобавок ко всему на заборах, на стенах домов были расклеены огромные листовки, отпечатанные типографским способом. В них подробно пересказывалось содержание доклада, сделанного 6 ноября в Москве на торжественном заседании Моссовета И. В. Сталиным.
То свежее ноябрьское утро надолго запомнилось краснодонцам. Весь город высыпал на улицы. Словно зачарованные, смотрели люди на алые полотнища, развевающиеся над Краснодоном, жадно читали призывные слова листовок, не обращая никакого внимания на шнырявших вокруг полицаев.
Впервые за время фашистской оккупации в город пришла настоящая большая радость.
Яркие лучи солнца щедро заливали светом небольшой кабинет. Солнечные зайчики отражались в стёклах книжного шкафа, прыгали по стенам.
А за столом продолжался суровый разговор.
- Расскажите о дальнейших действиях полиции по розыску подпольщиков.
- Полиция предпринимала все, чтобы напасть на след. Мы устраивали облавы по всему городу. Но наши усилия были тщетны. В первых числах декабря в Краснодон приехал начальник окружной жандармерии полковник Ренатус. Он был очень сердит, угрожал всех нас расстрелять за бездеятельность и приказал во что бы то ни стало,' любой ценой поймать и доставить в жандармерию подпольщиков - живыми или мёртвыми…
6. "ЖИВЫМИ ИЛИ МЕРТВЫМИ!"
Приземистый, забрызганный грязью так, что трудно определить его первоначальный цвет, "оппель" с трудом пробирается по размытой осенней непогодой дороге. Натужно воя, машина карабкается на крутой косогор, оставляя за собой широкий неровный след. Временами колеса неожиданно ныряют в глубокие воронки, залитые водой, и тогда маленький тучный человечек, сидящий на заднем сиденье, сердито ворчит:
- Дикари! Даже дороги первобытные…
Полковника Ренатуса одолевали мрачные мысли. Никогда ещё в его жизни не было такой длительной полосы неудач. А здесь, в Донбассе, они преследуют его все время. Получая назначение в эти края, он радовался. Наконец–то ему представилась возможность действовать самостоятельно, показать себя. И вот… Сыплются на его голову одно за другим строгие внушения, выговоры, а недавно генерал Клер довольно недвусмысленно намекнул, что ему, Ренатусу, лучше было бы вовремя подать в отставку, чем снова идти к кому–нибудь в помощники.
…Полковник так был занят своими мрачными мыслями, что не заметил, как машина въехала в город и остановилась перед большим серым зданием районной больницы. Он очнулся, когда распахнулась дверца машины и показалось продолговатое лицо гауптвахтмейстера Зонса, расплывшееся в улыбке.
- Хайль Гитлер! Добро пожаловать, герр оберёт!
Недовольно пробормотав что–то в ответ, полковник с трудом вылез из машины и вошёл в дом.
В жандармерии тщательно приготовились к приезду высокого гостя. Сверкали свежевымытые полы, столы были аккуратно застелены чистой бумагой. Нижние чины замерли у дверей, отдавая честь.
Не глядя на них, Ренатус прошёл в кабинет Зонса, снял шинель, кинул её шедшему сзади гауптвахтмейстеру и тяжело опустился на стул.
- Рассказывайте! - сердито приказал он.
- О чем, герр оберёт? - осторожно осведомился Зонс.
Ренатус стукнул кулаком по столу, подпрыгнул на стуле.
- О чем? Вы не знаете, о чем рассказывать? О кучке молокососов, которые водят вас за нос! Которые плюют на вас, смеются над вами! О здоровых красномордых идиотах, которые не могут справиться с мальчишками! О том, как вы несёте службу, черт вас возьми! Вот о чем рассказывайте, господин гауптвахтмейстер!
Сохраняя на лице все ту же вежливую улыбку, Зонс вытянул руки по швам.
- Герр оберёт, мы неукоснительно выполняем все ваши распоряжения. В настоящее время нами приняты самые решительные меры…
Он начал подробно описывать план операции, проведённой жандармерией совместно с городской полицией в канун седьмого ноября, а затем рассказал, какие меры намечены для дальнейшей борьбы с подпольщиками.
- Удалось ли вам поймать хоть одного из этих подлецов? - прервал его Ренатус.
Зонс пожал плечами:
- Пока нет. Но я надеюсь…
- Вы болван, Зонс! - снова вспылил Ренатус. - На что вы надеетесь? Вы думаете, что партизаны сами придут к вам в камеры? Они действуют, а вы только на что–то надеетесь!
Полковник бросил на стол свою полевую сумку, порывшись, вынул из неё какую–то бумажку, махнул ею перед лицом Зонса.
- Кто сочинил эту дурацкую фальшивку? Неужели вы всерьёз поверили этой чепухе?
Зонс покосился на бумажку. Это было последнее донесение, составленное и отправленное им самим в окружную жандармерию два дня назад…
Пятого декабря, в День Конституции, неизвестные подпольщики преподнесли оккупационным властям ещё один "сюрприз". Поздно ночью внезапно вспыхнул небольшой барак, в котором помещалась биржа труда. Сбежавшиеся со всех концов города жандармы и полицаи не смогли потушить пожар. В огне погибли списки людей, предназначенных для отправки в Германию, более двух тысяч карточек медицинского освидетельствования и "аусвайсов" .
На следующее утро Зонс сам тщательно обследовал всю местность вокруг биржи труда, надеясь обнаружить следы поджигателей. В том, что пожар биржи - дело рук подпольщиков, он не сомневался. Но никак не мог уяснить лишь одного: как партизаны подобрались к бирже? Признаться в своём бессилии перед окружной жандармерией не хотелось. И Зонс решился на хитрость. В донесении он указал, что пожар биржи труда произошёл вследствие замыкания электрических проводов.
Но, как оказалось, провести Ренатуса не удалось. Полковник отлично знал, что в Краснодоне до сих пор нет электроэнергии, - откуда же произойти замыканию?
Ренатус приказал собрать всех работников жандармерии на оперативное совещание. Маленький, тучный, с большим животом, туго перетянутым широким поясом, он метался по кабинету.
- Растяпы! Слюнтяи! На передовую всех загоню! Под Сталинград!
Вдоль стены стояли безмолвные жандармы. Вместе с ними замер Соликовский.
Бегая по кабинету, Ренатус вдруг увидел его, изумлённо вскинув брови, повернулся к Зонсу:
- Почему здесь посторонние?
- Это начальник местной полиции, герр оберёт, - пояснил Зонс. - Заслуживает полного доверия.
Полковник подбежал к Соликовскому, схватил его за пуговицу петлюровского мундира и длинно выругался. Соликовский покраснел и взглянул на Зонса. Он ни слова не понимал по–немецки.
Тогда Ренатус резко притянул его к себе и, коверкая русский язык, - прохрипел:
- Даю фам три дня! Понимайт? Драй таге! - Он растопырил перед носом Соликовского три пальца. - Живыми или мёртвыми партизан должны быть поймайт! Если нет…
Ренатус сделал выразительный жест, будто затягивал невидимую петлю на шее Соликовского, и резко вскинул руку:
- Понимайт?
- Понимайт! - единым духом выпалил Соликовский.
В этот вечер в сером бараке снова было необычно тихо. Мрачные полицаи ожидали начала экстренного совещания, назначенного Соликовским. Что скажет им начальник? Кажется, ему крепко досталось - никогда ещё не видели они своего хозяина таким растерянным. Но Соликовский не знал, что сказать. В голове путались обрывки каких–то мыслей. Он чувствовал - настал момент, когда действительно его жизнь оказалась на волоске. Обведя взглядом толпу полицаев, он взмахнул нагайкой.
- Запорю гадов, если через три дня не доставите мне этих партизан! Слышите? Запорю! На одном дереве всех перевешаю! И сам тоже…
Махнул рукой и устало повалился на стул. Подталкивая друг друга, полицаи стали расходиться. Последним подошёл к двери Подтынный.
- Ты обожди… - остановил его Соликовский и, достав из ящика стола пачку дешёвых немецких сигарет, закурил, несколько раз глубоко затянулся. Потом искоса взглянул на Подтынного.
- Ты был офицером Красной Армии?
Подтынный чётко пристукнул каблуками.
- Яволь! Так точно.
- Скажи: трудно воевать на фронте? Страшно?
Подтынный непонимающе посмотрел на него. Соликовский снова глубоко затянулся.
- Ты человек военный, порох уже нюхал. Это все мразь, сброд, - он презрительно махнул на дверь. - В Первомайке партизаны особенно активничают. Возьмись за них! Если поймаешь хоть одного - своим заместителем назначу, самую щедрую награду дам. Понял?
Подтынный снова чётко щёлкнул каблуками, вскинул руку к козырьку.
- Слушаюсь!
Пора рассказать подробнее, кто же такой Подтынный и как он оказался в краснодонской полиции.
Вот что произошло в одном из подразделений Красной Армии в самом начале Великой Отечественной войны, в августе 1941 года.
Разморённый августовским зноем, притих маленький хуторок, притаившийся в глубокой лощине. Тихо–тихо позвякивает ведро, подвешенное к колодезному журавлю, чуть слышно перешёптываются деревья в садах. Не видно ни души…
На западной окраине хутора, среди густого придорожного кустарника укрылась артиллерийская батарея. Длинные стволы 76‑миллиметровых пушек приникли к земле, укрытые густыми зелёными ветками. В неглубоких, наспех вырытых окопчиках сидят на корточках солдаты и переговариваются вполголоса. Возле бруствера в высокой траве лежит, закинув руки под голову, молодой лейтенант. Смотрит, не мигая, в небо, покусывает зубами травинку.
Вдруг зловещий, быстро нарастающий свист прорезал тишину: "Фью–у–угах!" Оглушительный взрыв потряс землю. Второй, третий…
И тотчас все вокруг пришло в движение. Телефонист с прикреплённой к пилотке трубкой тревожно прокричал:
- Батарея, к бо–о–ю!
Из укрытий выбежали солдаты, на бегу поправляя каски, затягивая пояса. Вздрогнули, грозно поползли вверх, роняя свой зелёный убор, длинные стволы.
Пожилой сержант вскочил на бруствер и замер, пристально вглядываясь в даль, потом, пригнувшись, подбежал к лежавшему на земле лейтенанту:
- Товарищ лейтенант, танки!
И замолчал, увидев на лбу лейтенанта узенькую струйку крови. Опустился на колени, быстро расстегнул гимнастёрку, припал ухом к груди. Затем поспешно достал из сумки санитарный пакет, ловко перевязал рану и поднёс ко рту раненого свою флягу.
Лейтенант открыл глаза, осторожно приподнял голову, посмотрел вокруг.
- Очнулись! - обрадованно воскликнул сержант. И, положив на колени лейтенанта флягу, бросился к орудию.
Вокруг уже кипел бой. Заглушая слова команды, рявкали пушки, со звоном сыпались на землю дымящиеся пустые гильзы, в воздухе со свистом проносились осколки. Батарея вела огонь по прорвавшимся сквозь линию обороны фашистским танкам.
В этом аду никто не заметил, как лейтенант встал и, крадучись, спустился в глубокий овраг позади огневых позиций батареи. Воровато оглядевшись по сторонам, он бросился бежать со всех ног, снимая на ходу офицерскую портупею. Падая и снова поднимаясь, он бежал до тех пор, пока не столкнулся со здоровенным немцем.
Немец держал автомат наперевес. Ткнув автоматом прямо в живот лейтенанта, он спокойно сказал:
- Хальт!
- Не стреляйте… - трясущимися губами пролепетал лейтенант. - Не стреляйте!.. Я к вам… Я сдаюсь… - и поднял руки.
Лагерь для советских военнопленных под Уманью размещался в длинном кирпичном сарае. Вдоль всего сарая тянулись сколоченные из досок ясли, по углам высились вороха слежавшегося, перепрелого навоза - до войны здесь был коровник.
У стен, на кучах навоза, в широком проходе - всюду лежали раненые. Одни стонали, другие скрипели зубами, третьи только тяжело, надрывно дышали. В воздухе стоял смрадный запах гниющих ран, крови, испарений давно не мытых человеческих тел.
Прижавшись спиной к стене, лейтенант вытянул ноги, со страхом огляделся вокруг.
Молоденькая сероглазая девушка в изодранной солдатской гимнастёрке и перепачканной кровью юбке неторопливо пробиралась между лежащими вповалку ранеными. Время от времени она присаживалась возле одного из них, быстро меняла повязку.
Увидев на голове лейтенанта окровавленный бинт, девушка подсела к нему, участливо спросила:
- Что, земляк, тяжело? Ну–ка, что там у тебя… Она повернула голову лейтенанта ближе к свету.
- О, пустячок! Через неделю заживёт!
Делая перевязку, девушка расспрашивала лейтенанта, кто он, откуда, как попал в плен. Тот отвечал неохотно: зовут Василием, фамилия - Подтынный, родом из Донбасса, из села Пятигоровки…
- О, та ты и вправду земляк! - обрадовалась девушка. - Пятигоровка - то ж совсем рядом с нашим Краснодоном. Может, знаешь Иванихиных? Я их старшая дочка, Тоня…
Нет, Иванихиных лейтенант не знает. Родители его и сейчас живут недалеко от Краснодона, в Провал–балке, а сам он как кончил восьмой класс - подался на шахты, потом поступил в артиллерийское училище. Военное звание получил как раз перед самой войной…
Девушка о многом расспрашивала лейтенанта и сама рассказывала о Донбассе, родном Краснодоне, вспоминала, как вместе с подругами любила ходить купаться на Донец - до него от Краснодона рукой подать… Заметив, что лейтенант не слушает её и, прижавшись затылком к холодной стене, думает о чем–то своём, девушка понимающе тронула его за рукав гимнастёрки.
- Та ты не горюй, лейтенант… - и, оглянувшись по сторонам, заговорила вполголоса: - Охрана тут совсем пустяковая, бежать можно запросто. Я уже присмотрелась - два пьяных фрица у двери- ото и весь конвой. Вот поправишься…
Подтынный молчал.
Тоня была права. Лагерь советских военнопленных в Умани почти не охранялся. Немцы, по–видимому, не думали, что тяжело раненные, истекавшие кровью советские бойцы будут помышлять о побеге. Взвод полевой жандармерии, которому поручили охрану лагеря, беспробудно пьянствовал днём и ночью.
Иногда перепившиеся жандармы врывались в сарай, хватали нескольких пленных, выводили их во двор и, соревнуясь в меткости, открывали стрельбу но живым мишеням.
Однажды тёмной ночью группа пленных - те, кто был посильнее, - разобрала стену сарая. Бежали все, кто мог держаться на ногах. Вместе со всеми бежал и Подтынный.
Куда, зачем? Он и сам ещё не знал. Перебраться через линию фронта, к своим? При одном воспоминании о бое, о страшных взрывах, от которых сотрясалась земля, у него начинали дрожать колени и во рту появлялся неприятный медный привкус. Снова сдаться в плен в надежде попасть в другой лагерь?
Но кто скажет, что в других лагерях пьяные фашисты развлекаются не так, как в Умани? Когда–нибудь и его могут сделать живой мишенью…
И Подтынный метался, укрываясь в непроходимых болотах, густых лесах, стараясь не попадаться людям на глаза.
В конце августа 1942 года он добрался до Краснодона. Пришёл к гауптвахтмейстеру Зонсу:
- Я согласен на все. На любую работу… Только не убивайте меня…
Так Подтынный стал полицаем.
Среди скопища опустившихся, грязных людей, наполнявших серый барак, он заметно выделялся подтянутостью, выправкой. Но не только это привлекло к нему внимание Соликовского. Подтынный был самым исполнительным и старательным подчинённым. Он нёс службу охотно и, получив задание, из кожи лез, чтобы отличиться, угодить начальству. За это уже через месяц после поступления в полицию его выдвинули комендантом крупнейшего участка в посёлке Первомайка.
В центре Первомайки издавна стоял небольшой скромный памятник Борцам революции. Это было простое сооружение, сложенное из железобетонных плит жителями посёлка ещё в первые годы советской власти. По установившейся традиции в праздничные дни возле памятника устраивались массовые гулянья. У первомайцев с этим памятником связывались все самые лучшие воспоминания о свободной мирной жизни.
Став полицейским комендантом Первомайки, Подтынный сразу обратил внимание на этот памятник. Однажды вместе с дежурным полицаем Мрихиным он несколько раз прошёлся вокруг памятника, мурлыча что–то себе под нос.
- Давно его поставили?
- Кого? - не понял полицай.
- Ну, этот… памятник…
- А-а… давно. Кажись, в двадцатом.
- Коммунисты распорядились?
- Та кто его знает. Может, и коммунисты.
Подтынный ещё раз осмотрел со всех сторон памятник, что–то соображая. Потом спросил:
- Коммунистов в посёлке много?
- Шестеро осталось, - с готовностью доложил полицай. - Список имеется.
И вот ранним утром этих шестерых под усиленным конвоем пригнали на площадь. Подтынный приказал им разобрать ломы и лопаты, сваленные в кучу возле памятника.
- А теперь приступайте к работе, - бросил он, помахивая плетью. - Чтоб к вечеру от этого памятника не осталось и следа. Ясно?
Горняки молча переглянулись и не тронулись с места. Самый старший из них, седоусый шахтёр с большими чёрными от въевшейся угольной пыли руками, неторопливо положил на место лопату, достал из кармана кисет. Следом за ним побросали инструменты и остальные.
- Ну, что же вы? - подошёл поближе Подтынный. - Приступайте!
Горняки не шелохнулись.
- Ага, понятно, - Подтынный криво усмехнулся. - Совесть не позволяет. Ничего, мы её сейчас успокоим…
Взмахнув плетью, он что было силы ударил ею по лицу старого шахтёра. Тот вздрогнул, но не сдвинулся с места. Подтынный хлестнул плетью ещё и ещё. На морщинистом лице шахтёра вздулись кровавые рубцы.
- Гадина! - прорезал вдруг тишину звонкий девичий голос. - Подлец! Тебе все это зачтётся, когда придут наши!