- Далось тебе мое пузо, Кузьма Никитич! - весело отозвался доктор. - Каши много на царском фронте съел, вот и раздуло.
- С одной каши такую пузу не наешь! - авторитетно сказал дедок.
Выехали на главную улицу. Она была по-прежнему пустынна, магазины не торговали, окна были прикрыты ставнями. Городок не мог прийти в себя после того, что случилось, и Игорь подумал, что никто не верит в прочность кровавой победы марковцев, хотя патрули их и попадались часто. На одном углу даже стоял станковый пулемет. Пулеметчики в английских шинелях безразлично проводили глазами дрожки доктора Потанина, объемистая фигура которого и потемневшие погоны коллежского советника внушали доверие белым. Какой-то обоз пробирался неизвестно куда. Сгорбленные фигуры ездовых в тулупах с поднятыми овчинами воротников выражали обреченность и покорность судьбе.
Подмигнув Игорю, доктор Потанин сказал, обращаясь к старику возчику:
- Вот ты, Кузьма Никитич, человек старый, житейски опытный. Можешь сказать, скоро гражданская война у нас окончится?
Дедок хлестнул кобылу кнутом по гладкому крупу, подумал и ответил убежденно:
- Должна скоро закончиться.
- Ну, а кто, по-твоему, победит?
- Народ… Люди то есть победят, - уклончиво сказал возчик.
- Какие люди, белые или красные? - не унимался доктор Потанин.
- Так ведь, Кирилл Николаевич, все люди-человеки снаружи белые, а снутри красные, - вывернулся дипломатичный дедок. - Взять навырез тебя - и ты снутри красный.
- Хитер ты, старче! - сказал доктор Потанин и сочно захохотал, колыхая под шинелью огромным животом.
…Поцеловав ручку у Елены Ивановны, доктор рассыпался в комплиментах, но, приглядевшись к лицу Ступи-ной, осекся.
- Что случилось, барынька? Говорите! Помогу!
Елена Ивановна рассказала ему все, ничего не утаив.
Доктор Потанин слушал ее молча, не перебивая, как выслушивают больных, только кивал головой да изредка повторял: "Так, так!" Потом грузно встал.
- Где у вас руки-то можно помыть?
Он осмотрел вместе с Еленой Ивановной сначала раненого кубанца, а потом Григория Ивановича, вернулся в столовую, где в одиночестве томился Игорь, и сел за стол.
Выстукав пальцами несколько тактов марша Черномора, сказал:
- Ну-с, так! Этого якобинца я возьму к себе. Боюсь, что ручку придется ему оттяпать. Но… посмотрим! Народ у меня в госпитале подобрался хороший - не выдадут. Скажем, что просто человек шел по путям и нечаянно попал под огонь. Или в крайнем случае документик выправим какой-нибудь благонадежный. Сейчас ведь кругом такой ба… простите, бедлам, все проскочит!
Снова побарабанил пальцами по столу - теперь это был марш тореадора из "Кармен".
- Что касается вашего благочестивого старичка, то у него самый настоящий отец Кондратий. Но, по-моему, форма не очень тяжелая. Жить будет! А вот доносить - вряд ли! В устной форме, во всяком случае, не сможет: речевую функцию не удастся, мне кажется, ему восстановить… Беспокоить его сейчас нельзя. Пусть пока здесь полежит, потом устроим в больницу. Придется уж вам, Елена Ивановна, голубушка, побыть милосердной самаритянкой… А хотите, пригоню сиделку? Подежурит - разумеется, за его счет. Лекарства кое-какие я вам для него пришлю.
- Как мы отправим раненого? - спросила Елена Ивановна. - Его же могут по дороге пристрелить!
- Стемнеет, приедет повозка с верным человеком. У него будет пропуск. Не беспокойтесь, обтяпаем это дельце так, что комар носа не подточит!
Он поднялся, огромный, толстенный - глыбища, от которой веяло прочной, знающей себе цену силой.
- Поехал!
- Выпейте хоть чашку чаю, Кирилл Николаевич!
- Некогда, к сожалению. Хотя… дайте одну чебурашечку. Москвичи от чаю не отказываются, а я ведь кондовый, московский.
Чай доктор Потанин пил вприкуску, аппетитно, по-московски, смакуя каждый глоток, пыхтя и отдуваясь от наслаждения.
Похвалив Елену Ивановну за искусство заварки, пожаловался:
- А у себя в госпитале, представьте, не могу добиться, чтобы правильно заварили. Учу, учу - как об стенку горохом. Ведь как надо? Сначала чайник обдай кипяточком, самым крутым, потом положи чаю обязательно разных сортов и дай ему, голубчику, дух пустить, а уж потом залей, да чтобы воды сначала немножко было. Повариха - такая дура стоеросовая попалась - все делает не так!
- Кирилл Николаевич, что же это будет? - сказала Елена Ивановна, думая о своем.
- Если правильно заварить - хороший будет чай!
- Я не про чай, Кирилл Николаевич. Я про жизнь…
- Про жизнь! - Толстяк доктор усмехнулся, но сразу стал серьезным, даже строгим. - Точно могу вам, Елена Ивановна, сказать лишь одно: большевики будут здесь дня через три-четыре от силы. Никто их не удержит! То, что наши натворили в городе, - очередная кровавая глупость, не имеющая даже тактического значения. Одна карательная лютость! - Доктор сделал глоток из чашки, аккуратно поставил ее на блюдце. - Да, это чай!.. Жизнь, Елена Ивановна, начнется совсем другая. А какая она будет… - Он развел руками. - Народ поднялся и пошел… землю обетованную искать… А каратели наши с шашечками на него да с пулеметиками: "Куда прешь, рыло! Поворачивай оглобли!" - Он болезненно поморщился и сделал новый глоток из чашки. - Идиоты! Кретины с генеральскими эполетами. Разве можно остановить процесс исторического развития? Сейчас-то это каждый должен понять!
- Кирилл Николаевич, но что же будет с нами?
- С кем это "с нами", Елена Ивановна?
- Ну, со мной, с мальчиками моими, с вами… С интеллигенцией, которая оказалась волею судеб на белом юге?
Доктор Потанин сжал в кулаке свою холеную бородку.
- По-моему, это будет зависеть от самой интеллигенции… в большой степени… - Помолчал. - У меня в госпитале офицеров раненых уже не осталось, все отправлены в Новороссийск, лежат одни солдаты. Я тоже мог бы податься к морю. Тем более что на рейде в Новороссийске уже дымят английские крейсера, мне это известно. Но я, Елена Ивановна, русский человек и русскую землю, что бы ни случилось, не оставлю. - Он выпрямился и расправил плечи. - Пускай делают со мной что хотят! Я все же в штаб-офицерских чинах состою. Товарищи - народ вострый и штаб-офицерские чины, как выражается моя повариха, "оченно не уважают". В общем, "умел воровать, умей и ответ держать". - Он допил чай. Лицо его стало задумчивым, мечтательным. - Если все обойдется, буду делать то, что давно уже хочу делать. Вы знаете, сколько после войны расплодилось психически неполноценных, умственно отсталых ребят? Пропасть! А тут еще гражданская война, она тоже подбросила в этот котел свою порцию. А я ведь психиатр по специальности, еще в университете возился с психически больными детьми. Я убежден, что, если ребенка с вывихнутой психикой правильно воспитывать, в особых, конечно, условиях, - его можно вернуть в жизнь, к труду, к сознательной деятельности. - Он вздохнул: - Эх, разрешили бы мне такую специальную школу открыть - я бы счастливейшим человеком стал. - Он взглянул на часы: - Гоните меня, старого болтуна! Кузьма мой совсем там зашелся, наверное.
Щелкнув шпорами, он с непостижимой при его толщине грацией склонился к ручке Елены Ивановны.
- Якобинца вашего, барынька, заберу вечером непременно, а пока пусть лежит спокойно. Вы все правильно делали, сам Сергей Ильич лучше бы не перевязал. - И Игорю: - Матушка у вас превосходная, молодой человек. Это я вам говорю.
Еще раз поцеловал руку Елены Ивановны и исчез.
…На следующее утро - раненого кубанца увезли вечером - в городе стал слышен глухой грозный стук приближающейся артиллерийской пальбы. Ночью тихо, как воры, ушли марковцы.
20. "А ПАРАЗИТЫ - НИКОГДА!"
Всадники в зеленых матерчатых шлемах, с нашитыми на них красными звездами, в лохматых папахах, в кубанках с позументом, в солдатских фуражках - замасленных, смятых, помнящих Карпаты и Западную Двину - по трое в ряд проезжали по главной улице. Кто в шинелишке тридцать третьего срока, кто в кожушке, кто в синей франтовской венгерке, отороченной серым каракулем, кто в черкеске с газырями. Разноплеменное, бедное и победоносное войско революции!
Игорь стоял на тротуаре, всматриваясь в лица красных кавалеристов.
Они были очень разные, эти лица: суровые, хмурые, словно высеченные из камня, веселые, открытые, и безразлично-усталые, и полные молодого задора и огня. Острая монгольская скуластость и рядом славянская мягкая округлость, льняной кудрявый чуб и тут же черные завитки восточной шевелюры. Но что-то общее было в этих таких разных, непохожих лицах. Игорь думал об этом и мучился оттого, что, смутно понимая, в чем тут дело, не мог, однако, осознать причину этой общности до конца. А причина была простая: лица проезжавших всадников выражали убежденность в правоте того дела, за которое они боролись и умирали, и эта общая убежденность делала разные лица значительными и в чем-то схожими.
Кругом говорили:
- Может, сам Буденный тут?
- Нет, Буденный - на главном направлении. Гонит беляков - в море купать.
- Он искупает!
- Какой из себя, не знаете?
- Буденный? Такой… представительный. Борода генеральская, на две стороны… в плечах косая сажень.
- Не бреши, старик! Буденный росточком невелик и с усами. В жизни никогда бороды не носил, тем более генеральской.
- Дождались наших голубчиков! Слава тебе, матушка царица небесная, помогла!
- Брось, тетка, креститься. Не царица небесная помогла, а товарищ Ленин. А он в богов не верит и тебе не советует.
- Ну, дай ему господи здоровьичка, товарищу Ленину!
С тротуара к крайнему всаднику, чубатому молодцу в кубанке с алым верхом, с огненно-алым башлыком на богатырских плечах, кинулась маленькая женщина в белом подсиненном праздничном платочке, завязанном под подбородком узлом.
- Ванюшка! Сынку!
Всадник ласково склонился к плачущей матери.
- Живой! Господи! Когда до хаты-то вернешься, непутевый?
Сын, показав в улыбке ровные сахарные зубы, сказал громко, так, чтобы народ на тротуаре слышал:
- Добьем, маманя, контру окончательно - звернусь. Потерпите еще чуток!
И, толкнув коня, галопом помчался обочь тротуара догонять своих.
Игорь смотрел на конников, слушал разговоры и чувствовал, как токи общего радостного волнения с каждой минутой все глубже проникает в его сердце. Ему хотелось, как и воем стоящим на тротуаре, шутить, смеяться, весело и громко выкрикивать слова привета, улыбаясь проезжавшим всадникам.
Кто-то сильно толкнул его в бок. Пробиравшийся вперед мужчина в черном пиджаке, в старой солдатской фуражке с треснутым зеленым козырьком бросил: "Виноват", - и встал рядом с Игорем. У него было бритое, потасканное лицо. Оно показалось Игорю удивительно знакомым - в особенности уши, торчавшие из-под фуражки, большие, хрящеватые, жадные. Незнакомец обернулся и тоже в упор посмотрел на Игоря. И вдруг Игорь понял: это вокзальный жандарм, который хотел арестовать его в день возвращения из Ростова. Усы сбрил! Не успел Игорь опомниться, как жандарм - глаза его хищно сузились - показал пальцем на Игоря и негромко сказал, обращаясь к стоявшим на тротуаре людям:
- Этого субчика я знаю, товарищи! Он доброволец марковского полка, кадет, сукин сын и палач трудового народа!
У Игоря даже рот раскрылся - так неожиданно и нагло первым сделал выпад жандарм.
- Не успел улизнуть со своими, белый гад! Помогите-ка, товарищи!
Помощники нашлись тотчас же. Игорю вывернули руки за спину, оттащили в сторону, притиснули к забору.
Жандарм в фуражке, натянутой на самые глаза, торопливо объяснял:
- Я, как глянул, сразу вижу: он! У нас они на квартире стояли… я этого запомнил, глазастого!
Многопудовая тетка с корзинкой, полной жареных семечек, подскакивая на месте от страстной жажды немедленного самосуда, поспешно подкинула в огонь свою вязанку хвороста:
- Да у него все обличье кадетское! Ишь, барчонок, так и рыскает глазищами! Тьфу на тебя!
Она сладострастно плюнула Игорю под ноги.
Хмурые, отчужденные лица, глаза, горящие ненавистью. Только что эти люди улыбались и шутили вместе с Игорем.
- Господа! - сказал Игорь, беспомощно озираясь. - Господа, даю вам слово…
Толпа свирепо зашумела:
- Нету здесь господ!
- Господа к Черному морю тикают!
- Посуньтесь трохи, я з этим господином побалакаю!
- Я не доброволец! - выкрикнул Игорь с отчаянием. - Я гимназист здешней гимназии, даю вам слово. Моя фамилия Ступин. А он, - Игорь - его держали за руки двое - показал глазами на своего врага, - переодетый жандарм с вокзала! Усы сбрил, чтоб его не узнали!
Жандарм побелел. Его бритая верхняя губа по-собачьи поднялась, обнажив мелкие желтые зубы. Он засмеялся скверным деланным смехом, обернулся к толпе:
- Вот заливает! Обыскать его надо! Оружие при нем должно быть!
Содрогаясь от омерзения, Игорь ощутил, как по его карманам стали шарить.
Тетка с семечками поднесла к носу Игоря извлеченные из бокового кармана его шинели две карамельки в бумажной обертке, сказала с чувством:
- Конхветами питается, паразит!
Жандарм запустил руку в нагрудный карман и вытащил на свет божий… черные марковские погоны, которые Игорь сорвал, спасаясь от этого же жандарма тогда, на вокзальной площади, и про которые потом совсем забыл!
- Видали! - Жандарм со злобным восторгом показал толпе свою находку. - Погоны носит в кармане, змееныш!
Толпа грозно загудела, придвинулась вплотную. На Игоря пахнуло жаром ее дыхания, как из распахнутой настежь печки. Сейчас кто-то ударит первый… Только бы сразу потерять сознание! Игорь зажмурился. Вдруг он услышал какую-то возню, крик, ругань и, открыв глаза, увидел, что рядом с ним стоит красноармеец его лет - в белой папахе с красной лентой, в ловком кавалерийском кожушке. В кулаке - маузер.
- Назад! - кричал красноармеец, угрожая пистолетом самым нетерпеливым и горячим крикунам. - Прекратить самосуд!..
В ответ посыпалось:
- Товарищ военный, отойди, не мешай народу!
- Они наших дорогих товарищей без суда стреляли и вешали!
- Убери от греха свою пушку, солдат!
- Нельзя, граждане! - надрывался в крике красноармеец в белой папахе. Его доброе курносое лицо налилось кровью от натужного крика, но даже тени растерянности или страха не было на нем. - Дисциплинку надо соблюдать, товарищи! Советская власть категорически против самосудов!
Крикуны не унимались.
- Что же, по-твоему, по головке его сейчас погладить?
Заслонив собой прижавшегося к забору Игоря, красноармеец бесстрашно выкрикнул в ответ:
- Нужно будет - его в особом отделе по головке без тебя погладят! Без проверки нельзя, граждане!
- Да ты видел - у него погоны нашли марковские в кармане!
- Все проверят! Заслужил - безусловно передадут в трибунал. И - к стенке! От пролетарской руки ни один белый палач не уйдет! А самим - нельзя! Иначе у нас получится анархия, мать беспорядка. В ревком его надо отвести. Или в комендатуру.
Вперед выдвинулся жандарм.
- Товарищ военный! - льстиво и вкрадчиво обратился он к красноармейцу в белой папахе. - Его же, гада, все равно шлепнут! Зачем же тянуть с этим делом? Одолжите нам ваш пистолетик на пять минут… тут вот как раз дворик удобный имеется… Сделаем все чистенько. Ни нам, ни вам, как говорится!
Игорь отстранил своего защитника.
- Даю вам слово, это - переодетый жандарм, самый настоящий палач. Я его узнал, и поэтому он хочет меня убить!
- Ах ты!..
Жандарм грязно выругался, оттолкнул красноармейца и вцепился Игорю в горло железными руками. Но в тот же миг парнишка в белой папахе схватил его сзади за шиворот, сильно рванул на себя, отбросил назад и, подняв руку с маузером, выстрелил в воздух.
Толпа отхлынула от забора. И сейчас же в образовавшемся пустом пространстве возник перед Игорем Иван Егорович - живой, целый, только очень похудевший и осунувшийся. Теперь он был в черной поношенной кожаной куртке с красным бантом в петлице.
Игорь радостно бросился к нему:
- Иван Егорович!
- Здорово, Иго́рь!
Иван Егорович обратился к толпе:
- Что тут было? Из толпы ответили:
- Марковца словили!
- Вот и погоны его! На груди прятал!
Иван Егорович брезгливо, двумя пальцами взял протянутые ему черные погоны, бросил в лужу. Остановив порывавшегося заговорить Игоря, обратился к толпе:
- Кто из вас меня здесь знает?
Веселый густой бас из толпы:
- Я знаю! Вы товарищ Толкунов, Иван Егорович, председатель революционного комитета!
Иван Егорович кивнул:
- Правильно! Это я и есть. Товарищи, объявляю вам, что этот парнишка, - он показал на бледного как смерть Игоря, - наш парнишка. Я за него ручаюсь. Понятно?!
- Иван Егорович! - произнес наконец Игорь. - Это все жандарм с вокзала подстроил! Он переоделся и усы сбрил, а я его узнал!
- Где он?!
Но жандарма уже не было. И никто не видел, когда и как он успел скрыться.
- Ладно, далеко не уйдет! - сказал Иван Егорович и обратился к притихшим людям: - Разбираться надо, товарищи. Враг у нас хитрый, верткий, смотрите, как вас всех обштопал и утек. А вы в это время с гимназистом в кошки-мышки играли… Заходи, Иго́рь, в ревком ко мне… Ступайте на вокзальную площадь, сейчас митинг начнем!
Он ушел. И снова Игорь посреди возбужденной, гомонящей, потрясенной тем, что произошло, и еще более тем, что могло произойти, толпы.
- Гляди, какое дело: чуть было не пришибли безвинного ученика!
- Спасибо надо сказать красноармейцу этому: не побоялся вступиться.
- А где он?
- Красноармеец? Побег куда-то.
- А вот я сразу подумал, что этот с бритой мордой - форменный бандит.
- Подумал, а сам громче всех кричал и на ученика с кулаками кидался. Усы тебе за это надо выдрать, старый таракан!
- Оставьте, бабы!.. Бабоньки, не надо!.. Караул! Усов лишают!
Крики, смех, шум и гам! К Игорю подошла тетка с семечками, обласкала жалостливым бабьим взглядом:
- Отец-то, мать есть у вас, молодой человек?
- Мать есть, отец умер.
- Сирота!
И насыпала Игорю полный карман семечек.
- Я завсегда на этом угле стою. Будете гулять - заходите угощаться!..
…На вокзальной площади яблоку негде упасть. Иван Егорович говорит речь, стоя на тачанке. Вот густой бас затянул "Интернационал", и вся площадь подхватила. Поют стройно, величественно. А ведь больше двух лет здесь не звучал пролетарский гимн!
Кто-то сжал локоть Игоря.
Он оглянулся. Красноармеец в белой папахе с красной лентой - его спаситель - прошептал на ухо:
- А ты чего не поешь, товарищ?
Смутившись, Игорь ответил тоже шепотом:
- Я слов не знаю!
- Надо, брат, выучить! Подвигайся ближе и повторяй за мной.
Игорь подвинулся. Плечо его коснулось плеча красноармейца.
- Слушай и подхватывай.
Звонкий, чистый тенорок ручейком вливался в поющую площадь, четко выговаривая слова:
Лишь мы, работники всемирной,
Великой армии труда,
Владеть землей имеем право…