Он подмигнул Игорю, и уже вдвоем, вместе со всей площадью, бесповоротно и грозно они грянули:
А паразиты - никогда!
ИЗ РОДА КАРАЕВЫХ
Или грудь в крестах, или голова в кустах!
Старая солдатская поговорка
Часть первая
ВЫБОР
Я - дворянин! Ни черт, ни воры
Не могут удержать меня!..А. Пушкин
В те времена дворянских привилегий
Уже не уважали санкюлоты…В. Рождественский
1
Когда человек молод, ему кажется, что у него нет прошлого, а есть только настоящее. И будущее!
Его утлую лодчонку несет на своем хребте непостижимая река времени, и неизвестно, что ждет пловца за первым же ее поворотом, а он знай себе плывет и плывет, не оглядываясь.
Поручик Караев плыл, не оглядываясь. Может быть, не на что было ему оглянуться? Нет, было! Был застывший в четкой неподвижности строй юнкеров, были парадно сверкающие люстры актового зала, был серебробородый генерал с отечными подглазьями, начальник училища, отечески басивший:
- Юнкера, поздравляю с досрочным производством в офицеры, с милостивой телеграммой монарха. Уверен, что в ратных делах покажете пример доблести и бесстрашного служения царю и отечеству! Ура!
Молодые глотки громово рявкают в ответ свое многоголосое "Ура!", и хрустальные висюльки парадных люстр отзываются на звуковую волну тоненьким печальным позваниванием.
Ничего этого уже нет! Ни серебробородого генерала, ни царя, ни доблестных ратных дел, поскольку фронт рухнул, как подгнившее в сердцевине дерево. Есть только отечество - бывшая Российская империя, Россия, матушка Русь и… как там еще?! Изнемогшая, измученная неудачной войной, разрухой в тылу, потрясениями революции. И есть он, поручик Сергей Караев, сын полковника Петра Георгиевича Караева, убитого под Мукденом еще в русско-японскую. Из предков поручика никто постельной смертью не умирал: прапрадед - офицер-гренадер - погиб в бою с конницей Мюрата в 1812 году, прадед пал смертью храбрых от английского ядра под Севастополем, дед - скобелевский офицер - от турецкой пули под Плевной.
На голове у их потомка защитного цвета фуражка с темным овалом на месте содранной офицерской кокарды, на плечах шинелишка солдатского сукна (складно, впрочем, пошитая), продутая и промороженная насквозь свирепыми эрзерумскими ветрами. На гимнастерке под шинелью Георгиевский солдатский крест - тот, что давали офицерам за личную храбрость в бою. А в нагрудном кармане шинели - завернутые в марлю погоны с одним просветом и тремя звездочками. Он при шашке, на поясе в кобуре верный друг - наган.
В дорожном документе поручика сказано, что он уволен в отпуск для отдыха после ранения и направляется к семье в станицу Софиевскую на Кубань. Документ составил и подписал командир полка - добрая душа! - полковник Закладов. Вручая его поручику, сказал:
- Берите, поручик, и улепетывайте на законном основании! Правильно сделали, что сняли кокарду и погоны, чтобы христолюбивых гусей не дразнить по дороге. Да хранит вас аллах от сыпняка и от солдатских самосудов!
Глядя на осунувшееся, желтое от частых малярийных приступов лицо командира, любя и жалея его, поручик спросил:
- А как вы сами думаете жить дальше, Евгений Андреевич?
Полковник усмехнулся невесело:
- За нас начальство думает! Но вообще-то… капитаны с тонущих кораблей сходят, как известно, последними… если, конечно, хотят и могут сойти! Ну, ладно, давайте-ка лучше выпьем с вами отвальную парочку, поручик!
Достал из ларца, стоявшего на колченогом столике в его землянке, две серебряные стопки, из настенного шкафчика - бутылку водки, налил вровень с краями.
- За вас, Сергей Петрович. Вы были одним из моих лучших офицеров. Будьте живы, здоровы и счастливы!
Выпили. Командир закусил водку порошком хинина, поручик - рукавом шинели. Истово, троекратно расцеловались. Через два часа поручик Караев должен был покинуть расположение полка, в котором прослужил всю войну, впоследствии названную историками первой мировой империалистической. В последнюю минуту к нему в землянку зашел штабс-капитан Окунев, один из немногих офицеров, еще не оставивших под разными предлогами разложившийся, как считали наверху, в штабах, полк. Кривя рот - результат старой контузии, - сказал:
- Пришел попрощаться. Уезжаешь, значит, Сергей?
- Уезжаю, Юра! Спасибо Закладушке - отпустил.
Штабс-капитан понизил голос:
- Строго конфиденциально. Как офицер с офицером - уполномочен офицерским союзом. Есть обращение к нам генерала Алексеева: направлять офицеров фронта на Дон, к генералу Корнилову. Он уже там - формирует Добровольческую армию. Пора кончать с товарищами из Советов рабочих, солдатских и рачьих депутатов… Вообще - со всей этой митингующей вшивой сволочью.
Поручик молчал. Штабс-капитан усилил натиск:
- Я могу снабдить тебя наружными документами и деньгами, чтобы ты мог добраться до Ростова. Заезжай на денек-другой в родительский дом на свою родную Кубань - и айда к Корнилову! Даст бог, встретимся.
- Нет, Юра! - сказал поручик с деланной беспечностью. - На Дон не поеду!
- Не разделяешь наши взгляды?!
- Я устал… я был трижды ранен…
Штабс-капитан ядовито прищурился.
- Конечно, залезть под мамкину юбку и оттуда наблюдать, как гибнет родина, - позиция весьма удобная. Но позорная для боевого офицера, каким я вас считал, поручик Караев!
Ушел, не подав руки. Черт с ним, с этим криворотым истериком! Мамкина юбка! Нет у поручика Караева ни отца, ни матери. В станице Софиевской живет его бездетный дядька по материнской линии - местный нотариус Николай Иванович Колобов с женой - доброй толстухой, станичной акушеркой Олимпиадой Трофимовной. Они согревали своей лаской его сиротство.
Живя в старом кавказском военном городе - под его крышами витала тень Ермолова, - Сережа Караев учился там сначала в кадетском корпусе на полном пансионе, а потом в юнкерском училище. А на вакации ездил в Софиевскую к дядюшке и тетушке. И еще в Софиевской живет Ната Ярошенкова, сметанно-беленькая золотоволосая "барышня-крестьянка" - так называл ее дядюшка-нотариус, или "моя морская царевна" (тут имелись в виду Натины аквамариновой яркости глаза) - так с галантностью лавочника величал ее Федор Кузьмич Ярошенков, вдовец, владелец трех паровых мельниц, оборотистый и ловкий станичный богатей. Нату он обожал, еще бы - единственная дочь и такая красавица! Ната - его, Сережи Караева, тайная возлюбленная. Когда грянула война, она писала ему на фронт, он отвечал на ее письма. Несколько восторженные и наивные, они заканчивались одной и той же неизменной фразой: "Я жду, я надеюсь, я верю, что ты вернешься и мы никогда не расстанемся".
Нет, пусть генерал Корнилов без него делает свою игру в Ростове. Он, поручик Караев, едет в Софиевскую, на Кубань! И баста!..
2
Ехать пришлось долго - и воинскими эшелонами, и санитарными поездами, и какими-то совершенно одичавшими пассажирскими, давно уже позабывшими, что такое расписание и график движения, и товарными - на подножках и вагонных крышах. Все поезда были битком набиты людьми в серых шинелях - Кавказский фронт стихийно уползал с войны по домам.
После Тифлиса на полпути до Баку цепочку поездов остановили вооруженные отряды - какие-то меньшевистские закавказские формирования. Их командиры потребовали от фронтовиков сдать оружие:
- Иначе дальше не пустим!
Офицеры, какие еще нашлись в передних эшелонах, сдать винтовки отказались:
- Не пустите - пробьемся силой!
Но тут зашумели солдатики:
- Опять золотопогонникам нашей кровушки захотелось! Братва, сдавай винтовки, навоевались, хватит!
Никакие доводы не действовали на окопных мучеников, рвавшихся к матерям, к женам, к малым ребятам. Стали бросать винтовки в кучу, а когда она выросла в целую гору, вдруг появились спустившиеся с окрестных холмов пароконные и одноконные фуры и ездовые - проворные усачи в каракулевых папахах, вооруженные до зубов, - деловито погрузили оружие в свои повозки. Попутно они так же деловито обшарили и ограбили все санитарные и пассажирские поезда, угодившие в пробку. Вспыхнули пожары - ад кромешный! Здесь поручик Караев лишился чемодана со всеми своими нехитрыми пожитками и дальше ехал уже налегке.
Наконец он добрался до большой узловой станции - от нее до Софиевской, собственно говоря, рукой подать. Но ведь это только так говорится, а попробуйте помесите осенью черноземную грязь раскисших степных дорог лошадиными ногами!
При станции поселок не поселок, город не город, но сорок тысяч жителей, две гимназии - мужская и женская, - крупное железнодорожное депо, элеватор, мучные и винные военные склады. Вспомнил: фронтовой приятель прапорщик Соломко - его потом забрали в штаб дивизии - родом отсюда. Нашел в записной книжке адрес Володи Соломко и решил попроситься на ночлег к его родителям. Авось не прогонят!
У стариков Соломко его приняли радушно: отец прапорщика - бывший железнодорожный машинист, степенный, седоусый - и мать - худенькая старушка с испуганными, кроткими глазами - сами предложили погостить у них сколько нужно. От денег отказались наотрез. Мать даже обиделась, когда поручик вытащил бумажник:
- Ой, что вы, как можно! Вы Володечкин фронтовой товарищ. Какие же тут могут быть деньги!
- А что слышно про Володю?
Старушка горестно вздохнула:
- Ничего не слышно. - Сказала и отвернулась, скрывая слезы.
…Каждый день теперь стал ходить поручик на базар - искать попутную подводу до Софиевской. И все напрасно! Привозу совсем не было. Если кое-кто и торговал на базаре всякой чепуховой зеленью, то лишь местные казаки и казачки из ближайшей к поселку станицы, где еще сидел атаман отдела - древний войсковой старшина со своей полусотней пластунов . Власть кубанского краевого правительства и рады - казачьего парламента - была эфемерной и зыбкой.
По базару в шинелях нараспашку шатались солдаты из эшелонов, застрявших на станции, - голодные, горластые, злые. Кто с винтовкой, кто вовсе без оружия. С базарными торговками объяснялись матом, за семечки платили тем же.
- Вы, паразиты, так вашу и так, совсем здесь в тылу одичали? Какие у солдата-фронтовика могут быть деньги, тем более за семечки?! Полней насыпай, тетка! Всё, хватит! Мерею и больше не просю!
Все внутри кипело у поручика, когда он наблюдал эти сцены. Подойти бы к этим потерявшим всякий стыд и воинский облик "нижним чинам", накричать, призвать к порядку. Черта с два подойдешь! Они сами подошли к поручику. Двое - один с винтовкой, другой со штыком на поясе гимнастерки. Тот, кто был с винтовкой, спросил:
- Эй, землячок, ты какого будешь полка?
- А тебе какое дело? - огрызнулся поручик.
- Из кавалерии, что ли?
- Ну, из кавалерии.
- Уж больно ты форсистый, малый! На офицерика смахиваешь! - сказал тот, кто был со штыком. - Может быть, к Корнилову собрался? Идем с нами, мы тебя к нему проводим!
- А ну прочь лапы! - поручик отбросил цепкую руку, ухватившую его за рукав шинели.
Первый солдат сорвал с плеча винтовку, поручик выхватил из кобуры наган. И вдруг из-за ларька появился третий солдат - фуражка едва держится на затылке, пшеничный чуб растрепан, глаза шалые, счастливые.
- Петруха, Степка, что вы тут чикаетесь? Я самогончиком разжился!
Петруху и Степку как ветром сдуло! Поручик - от греха подальше - быстрым шагом пошел с базара домой.
Через станцию продолжали катиться волны эшелонов, и наконец грянул девятый вал. Солдаты с застрявших поездов пошли "пощупать" винные склады. Пластуны из охраны сопротивления не оказали и перепились вместе с погромщиками.
Два дня и две ночи поселок пил мертвую. Хозяйственные обитатели мещанских домиков - три окна на улицу - потащили домой на горбу, сгибаясь в три погибели, мешки с даровой водкой в бутылках и сотках-мерзавчиках. На третий день поселок очнулся и узнал, что войсковой старшина - атаман отдела исчез, как бы испарился со своей пластунской полусотней и что власть взял ревком. Председателем объявил себя солдат Дербентского пехотного полка Голуб.
Голуб правил поселком несколько недель, порядки завел простые и ясные. Провинившихся перед новой властью судили "народным судом". Обвиняемого выводили на балкон второго этажа бывшего купеческого особняка. На груди - дощечка, на дощечке крупными печатными буквами написано, за что судят. Потом на балкон выходил сам Голуб - краснорожий, с белесыми, нетрезвыми глазами - и коротко, но не очень вразумительно объявлял народу, стоявшему на улице, за что ревком решил "отправить к Аврааму на покаяние" понурого человека с дощечкой на груди. Народ безмолвствовал. Обвиняемого уводили и взашей выталкивали на балкон другого.
Приговоры были только двух видов: или "к Аврааму", или "на волю".
Один такой "суд" поручик наблюдал сам, затерявшись в толпе любопытных. На балкон вывели сразу двоих: священника в подряснике, тощего, бледного, с фиолетовым синяком под глазом, и молодого курчавого блондина в солдатской гимнастерке без пояса. Стоя на балконе, блондин озирался по сторонам тоскливо и злобно, по-волчьи.
В толпе заахали:
- Господи, да это же отца Никодима судят!
Голуб снял с головы фуражку, поклонился народу, выкрикнул надсадно:
- Отца Никодима Самоварова вот этот кудряш (кивок на курчавого блондина) крепко обидел, чуть глаза не лишил. По просьбе граждан-прихожан мы отца Никодима проверили, оказалось, этот пес бесстыжий (новый кивок на курчавого блондина) зря батюшку обидел. Батюшка Самоваров не контра, отзывы народа о нем хорошие!
- Наш батюшка очень даже хороший! - пискнула старушонка, стоявшая рядом с поручиком в толпе, и сейчас же - на всякий случай - по-мышьи шмыгнула прочь.
- Мы решили священника Самоварова отпустить на волю, а кудрявенького этого за самоуправное рукоприкладство отправить к Аврааму на покаяние.
- Ну, батюшка, - обернулся Голуб к священнику, - катись к своей матушке синяки залечивать. Всё! Аминь!
На следующий день после этого "суда" на площади поручик, как всегда, пошел с утра на базар - искать подводу, и наконец ему повезло: встретил софиевского станичника, да еще дядюшкиного соседа. Он знал поручика, когда тот приезжал в Софиевскую еще юнкером - на побывку.
Пожилой казак - ветеран русско-японской войны - ото всяких расспросов деликатно воздержался, сказал просто:
- Довезу, Сергей Петрович, в лучшем виде, лягите под кожух, в случае чего скажу: племяша везу из больницы после операции.
- Когда выедем?
- Насчет сеялки я с кумом уже договорился, кабанчика продал. Собирайтесь, вечером, на ночь глядя, и махнем. Сейчас в степи ночью спокойнее ехать, чем днем, - такие времена настали на Кубани на нашей!..
Поручик простился с четой Соломко, и вечером, когда уже стало смеркаться, они выехали. Доехали благополучно, без происшествий, на третьи сутки, а за эти дни в поселке произошли чрезвычайные события. На станцию прибыл особый поезд: два пассажирских вагона третьего класса и паровоз. Из вагонов на платформу выскочили матросы в бескозырках с георгиевскими ленточками. С ними был командир, в кожаной тужурке, на поясе парабеллум в деревянном футляре. Лицо каменное, губы накрепко сжаты. Он повел свой отряд прямо в ревком, вошел с тремя матросами в кабинет, где за изящным письменным столом красного дерева с бронзовыми амурчиками до краям окаймлявшей его решетки сидел и чистил тараньку председатель Голуб, и объявил ему, что он арестован по распоряжению областной революционной власти. Тем же поездом Голуба увезли. Вскоре было объявлено, что он расстрелян "за анархо-бандитизм".
Ничего этого поручик Караев, тащившийся в ту пору по степным проселкам в свою станицу Софиевскую, не знал.