- Ну, заходите! - смягчается Змей Горыныч. - Нечего квартиру студить!..
Девочки и Валька входят в переднюю и робко останавливаются.
- Не пойму я, чего вы хотите? - спрашивает старик.
- Хотим вам помогать по хозяйству… Давайте мы вам пока мусорное ведро вынесем! - предлагает Леля Кальченко.
- Ишь ты, какая ловкая! Возьмешь ведро, а потом забросишь куда-нибудь, и ищи-свищи тебя!.. А теперь ведров-то нету нигде.
- Если вы нам не верите, - обижается за подругу Галя Кусихина, - мы вам нашего мальчика оставим в залог. Валька, посидишь с дедушкой, пока мы с Лелей ихнее ведро отнесем на помойку.
Валька кривит рот и без всякой подготовки начинает громко реветь. Во-первых, его пугает перспектива остаться наедине со Змеем Горынычем; во-вторых, он тоже хочет нести ведро на помойку. Девочки принимаются его утешать, и в конце концов вопрос решается так: Галя и Валька понесут на помойку ведро, а Леля будет мыть посуду.
Галя и Валька уходят. Ведро очень тяжелое, и Галя несет его, вся перегнувшись в одну сторону и быстро-быстро семеня спичечными своими ножками.
Валька шагает рядом с ней, толстый и важный, как маленький Будда.
Леля тем временем моет стариковскую посуду. Чашки и тарелки буквально пляшут у нее в руках, как в цирке! И не успевает старик опомниться, как вся посуда уже перемыта, перетерта и поставлена на полку.
В самый разгар этого самодельного субботника отворяется дверь, и в переднюю быстро входит коренастый блондин в черном драповом пальто и помятой серой шляпе. Щеки у него небритые, глаза красные - видно, что он плохо спал и сейчас куда-то очень спешит.
- Папаша, давай есть! - говорит блондин и, заметив детей, удивленно спрашивает: - Это что за гоп-компания?
- Ангелы-помощники! - сообщает старик, улыбаясь во весь свой беззубый рот.
- Мы из восьмого подъезда, - говорят девочки разом.
- От Маруси не было письма? - спрашивает блондин у старика.
- Не было, Васенька! Говорят, с их фронта к Деминым брат приехал. Ты бы зашел, узнал, может, он где видел нашу Марусечку!
Старик уходит на кухню и гремит там тарелками - готовит сыну еду. Галя и Леля растерянно, переглядываются, и Леля, собравшись с духом, спрашивает блондина:
- А вы сами разве… не на фронте?
- Нет, у меня жена на фронте. Она военный врач…
- Значит, вы не семья фронтовика?
- Ну, раз у меня жена на фронте, значит, я - семья фронтовика! - ухмыляется блондин.
Девочки снова переглядываются. На лицах у них написано: "Кажется, мы дали маху!"
Блондин снимает пальто, и Галя первая замечает на борту его пиджака золотую почетную нашивку, означающую, что ее обладатель был тяжело ранен на фронте. Гале становится жалко его, и она говорит:
- А вы… устаете?
- Достается! - смеется блондин. - Вот сейчас поем, и опять на завод. Вторую ночь не спим - срочный фронтовой заказ.
- А вам трудно без женщины?
- Трудновато.
- Мы к вам будем приходить, помогать вашему папе. Мы из восьмого подъезда! Я - Галя, а она - Леля. А это Валька, он мой брат.
- Ну, спасибо, Галя с Лелей. И тебе, Валька, спасибо! Заходите, милости просим!..
- Милости просим! - вежливо повторяет Валька.
Девочки прощаются и уходят. Провожает их старик, Змей Горыныч. Он выходит с ними на площадку лестницы и почему-то шепотом говорит:
- Вы заходите хоть каждый день помогать! Я приму - ничего. Мы с ним аккуратная семья фронтовика, не сомневайтесь.
И сует Вальке кусок сахару.
На лестнице Леля говорит Гале:
- Это даже интересней, что так получилось. Такие замужние мужики на улице не валяются!
- Не валяются! - соглашается Галя. - Мы завтра опять к ним пойдем.
- Обязательно пойдем! Валька, пойдешь завтра с нами к дедушке?
Валька, который ничего не может сказать, потому что во рту у него сахар, важно кивает головой в знак своего принципиального согласия.
ЧИСТАЯ ДУША
У Ляли Крылышкиной, начинающей эстрадной артистки, выступавшей в госпиталях и учреждениях с чтением басен Крылова, была одна заветная мечта: поехать с бригадой на фронт.
Часто, торопясь на концерт, Ляля тряслась на площадке московского трамвая, смотрела в окно и видела… заснеженный лес, землянки, бойцов с автоматами и себя, в полушубке и ушанке с красноармейской звездой, читающую пламенные и прекрасные стихи. И вдруг неожиданно начинается бой. И Лялю Крылышкину убивают… Нет, лучше ранят! И вот ее приносят в госпиталь на носилках, и красивый генерал, который слушал ее на концерте, говорит:
- Гражданка, вы здесь выходите или не выходите?! Дайте другим сойти!..
Ляля открывала глаза и вместо красивого генерала видела синюю от злости трамвайную ведьму с облезлой авоськой в руках!..
Попробовала Ляля поговорить о поездке на фронт с заведующей кадрами большого и очень шумного учреждения, которое ведало артистами, выступающими на концертах, но потерпела полное фиаско.
Заведующая кадрами Клара Людвиговна, крупная бледная дама, похожая на толстую белую цирковую лошадь, скептически поглядела на покрасневший от волнения Лялин нос и сказала:
- Там с героическим репертуаром надо выступать, милочка, а у вас… басенки!
- Я приготовлю что-нибудь актуально-героическое, Клара Людвиговна! Басня для меня пройденный этап…
- У вас наружность лирико-комическая, милочка! А по линии лирико-комической у нас бригады уже укомплектованы.
Неизвестно, осуществилась ли бы Лялина мечта, если бы неожиданно на басни Крылова не обратил внимания Аркадий Порейский - злободневные куплеты под саксофон.
Аркадий Порейский был немолод, лыс, но бодр, носил клетчатые бриджи и краги и говорил про себя, что он старый фронтовик.
Ляля часто слушала, как он на лестнице рассказывал актерам о своих фронтовых приключениях.
- Хотите - верьте, хотите - нет, - говорил, бывало, Порейский, - но меня немцы персонально бомбят на фронте. Честное слово!.. Куда ни поеду, обязательно попадаю под бомбежку. Вот как-то приехал я к летчикам. Только начал свое знаменитое: "Однажды фриц затеял блиц, та-рам, пам-пам, та-рам, пам-пам!", как сверху начинается та-рам, пам-пам, та-рам, пам-пам!.. Тогда один капитан не выдержал, встает и говорит: "Извините, товарищ Порейский, одну минутку!" Садится в истребитель, поднимается в воздух, заходит немцу в хвост и как даст ему та-рам, пам-пам! Немец выбросился с парашютом, и его взяли в плен. Приводят в наш блиндаж. Допрос тут же. Немец говорит: "Нам известно, что у вас выступает с огромным успехом один ваш знаменитый артист, командование поручило мне его разбомбить". Капитан говорит: "Вот он, можете его послушать". Ну, я тут и рванул: "Однажды фриц затеял блиц, та-рам, пам-пам, та-рам, пам-пам…" Немца моего так и перекосило!
Вот к Порейскому-то Ляля Крылышкина, набравшись смелости, и обратилась с просьбой взять ее с собой на фронт. Порейский спросил:
- Вы, кажется, басни читаете, деточка?
- Басни для меня пройденный этап, Аркадий Осипович. Я могу и героическое!..
- Зачем же? Басни - это хорошо! Я как-то слушал, вы очень мило рычали, изображая волка. Это смешно… Я вас возьму, мы поедем втроем: я, певица Зарайская и вы! На фронт едем послезавтра. Собирайтесь!
Два дня Ляля жила как во сне. Бегала по знакомым, прощалась, достала себе ватные стеганые штаны и шикарную ушанку.
Машина выехала на ледяное, остро блестевшее шоссе уже под вечер. Вот патруль в последний раз проверил документы, шофер дал газ, и Ляля Крылышкина помчалась на фронт.
Утомленная переживаниями, она незаметно для себя уснула и проснулась только тогда, когда Порейский тронул ее за плечо и сказал:
- Приехали, деточка! Вылезайте!
- Уже… фронт?!
- А как же!
Через полчаса Ляля уже стояла на самодельной эстраде в холодном сарае и читала своего коронного "Волка на псарне". Читала она хорошо, а когда зарычала, изображая "серого приятеля", в зале дружно захлопали.
Потом, содрогаясь могучим бюстом и закатывая глаза, Зарайская спела несколько цыганских романсов. И наконец, дуя в саксофон, подмигивая и приплясывая, на эстраду выскочил Порейский и лихо затянул свое "Однажды фриц затеял блиц, та-рам, пам-пам, та-рам, пам-пам!.."
Потом они втроем вышли раскланиваться, и Лялю удивило, что бойцы, сидевшие на длинных скамейках в "зрительном зале", в подавляющем большинстве были почтенные, пожилые люди.
Пришел какой-то военный в полушубке и повел артистов ужинать. За ужином Ляля пыталась узнать у Порейского, где, собственно говоря, они находятся, но он, поглощенный едой, только мотал головой, а в конце концов даже рассердился и сказал:
- Не мешайте мне кушать, деточка! Я не могу разговаривать, когда кушаю.
После он куда-то убежал, а Лялю с Зарайской отвели в маленькую чистенькую комнатку, где стояли две кровати.
Ляля накинула шубку и ощупью вышла во двор. Было морозно, зловеще тихо и звездно. Ни выстрелов, ни гула канонады. От этой тишины Ляле стало не по себе. Вдруг она услышала какой-то странный, воющий звук. Он возник и сразу прекратился… Ляле стало немножко страшно, но страх этот был ей приятен. Вот она, долгожданная ночь на фронте!..
На крыльце появился знакомый военный в полушубке и кашлянул. И сейчас же издалека опять донесся воющий звук.
- Скажите, это мина? - робко спросила Ляля.
- Мина, - сказал военный, улыбаясь.
- Ваша или их?..
- Наша.
- Почему не слышно разрывов?
- Я вас не понимаю! - сказал военный и прибавил: - Вот ведь паршивая какая собака: спать вам не дает. - И грозно закричал в темноту: - Мина, замолчать!..
Воющий звук сразу же оборвался.
- Скажите, а эти… немецкие блиндажи далеко от нас?..
- Вы же в пятнадцати километрах от Москвы, товарищ артистка. На продскладах… Постойте, куда же вы?..
А через неделю на лестнице, где собирались артисты, Ляля услышала, как Порейский рассказывал о своей последней поездке на фронт.
- Мы ехали через еще не обезвреженные минные поля, - говорил он, энергично жестикулируя, - кругом все так и воет, так и рвется. А мы едем!.. - Он оглянулся, увидел Лялю, закашлялся, сделал вид, что не заметил ее, и неожиданно закончил: - Девочка эта, Крылышкина, отлично держалась, молодцом!
- Зачем вы врете, - сказала Ляля тихо, но твердо, - про минные поля? И вообще!.. Вы врун! Врун!
Порейский побагровел, глаза у него полезли на лоб.
- Я не позволю! - заквакал он. - Я старый фронтовик!..
А еще через две недели Ляля Крылышкина ехала в грузовике по снежной дороге. Вдали, на западе, глухо гремели артиллерийские залпы. Рядом с Лялей сидел их бригадир, молодой певец с симпатичным лицом, и под аккомпанемент далекой канонады напевал:
Невольно к этим грустным берегам
Меня влечет неведомая сила!..
Ляле было тревожно и радостно, потому что на этот раз кругом все было настоящее: и фронт и люди, окружавшие ее.
Она вспомнила Порейского, вой Мины, свою наивность, засмеялась и сказала певцу:
- Знаете, Миша, если в жизни вы чего-нибудь очень хотите, то все так и случится, как вы этого хотите… Надо только очень сильно желать! Правда?
ЕГОР ИВАНОВИЧ И ГЕРАКЛИТ
До войны в этом маленьком зеленом городе, затерявшемся среди сказочных дремучих лесов, люди жили тихо, сытно и неторопливо.
Жителям известны были увлечения, страстишки и привычки каждого более или менее заметного человека.
Вот, например, Егор Иванович Чумаков, директор городской бани, - про него известно было, что он на старости лет увлекся философией, стал читать сочинения мыслителей древности и раскритиковал всех великих греков - от Гераклита до Аристотеля включительно.
- Не по существу писали древние греки, - говорил Егор Иванович. - На сегодняшний день их мысли суть мираж и фантазия.
Что касается председателя городского совета товарища Ладушкина, то он был хил и слаб здоровьем, но отличался строгостью и резкостью в словах и поступках.
Хозяйственников он вызывал к себе главным образом для разноса и внушения.
Когда он стучал пальцем по столу и говорил, глядя прямо в глаза распекаемому: "Смотри, брат, придется поставить о тебе вопрос", распекаемый невольно ерзал на стуле и ежился.
Егору Ивановичу влетало от Ладушкина чаще, чем другим. Такое уж это предприятие - баня: всегда есть к чему придраться, на что пожаловаться.
Однако Егор Иванович относился к этим разносам с истинно философским равнодушием и на угрозы строгого Ладушкина "поставить вопрос" неизменно отвечал:
- Ставь, товарищ Ладушкин, ставь. Снимай меня! Только не думай, что в бане от этого что переменится. Я, брат, не Гераклит, у меня другая точка: все течет, но не все, понимаешь, меняется!
…Огненное дыхание войны спалило маленький зеленый городок. Он был занят немцами и до дна испил чашу страданий.
Городской актив - коммунисты и беспартийные - почти целиком ушел в леса, в партизаны.
Егор Иванович и Ладушкин оказались в одном партизанском отряде.
Могучий, кряжистый директор бани стал отважным и дерзким минером-подрывником, а болезненного председателя горсовета пришлось назначить на должность кашевара.
Они подружились.
Когда партизаны возвращались в лесную землянку с очередной опасной операции, Ладушкин выходил к ним навстречу и еще издали кричал:
- Егор Иванович, живой?
Чумаков отвечал ему из чащи глухим, протодьяконским басом:
- Мыслю - следовательно, существую, как сказал Декарт!
А за ужином, хлебая жидкую, пахнущую дымком кашу, шутил, подмигивая товарищам:
- Чего-то каша сегодня… не тае! Подкачал наш кашевар. Смотри, Ладушкин, придется поставить о тебе вопрос!
И все смеялись этой шутке.
Настало лето 1943 года - великое лето освобождения русской земли от фашистов.
Красная Армия заняла маленький тихий городок, затерявшийся в сказочно-дремучих лесах.
Отступая, враги сожгли его почти целиком.
Партизаны вернулись в родной обугленный город. Радость возвращения мешалась в их сердцах с едкой горечью скорби.
Однако скорбеть было некогда: надо было браться за дело - возрождать жизнь на пепелище.
Егору Ивановичу поручили восстановить коммунальные предприятия.
Но Егор Иванович "не уложился" в назначенный ему срок.
Тогда его вызвали к Ладушкину. Председатель горсовета сидел в полуразрушенном подвале почты, на табуретке, за некрашеным кухонным столом.
Как только Чумаков вошел, Ладушкин сразу же стал строго кричать на него:
- Безобразие, Чумаков! Срываешь сроки! И смотри у меня, Чумаков, как бы не пришлось поставить о тебе вопрос!
Егор Иванович посмотрел на непреклонно суровое лицо Ладушкина, на его худой палец, которым он барабанил по столу, и сказал:
- Не кричи. Все будет в порядке! - И, вздохнув, прибавил: - Вот и выходит, что прав я, а не Гераклит. Все течет, но не все, понимаешь, меняется. Как стучал ты на меня пальцем, так и опять стучишь!
- Давай, давай, действуй! - проворчал Ладушкин и хотел сказать еще что-то так же строго и сердито, но не выдержал и рассмеялся.
Егор Иванович тоже ухмыльнулся. И пошел работать!
БОЛЬШАЯ РАДОСТЬ
Погода убийственная: сильный, хлесткий дождь пополам со снегом больно сечет лицо. Небо висит над головой так низко, что кажется давно не беленным, грязным потолком. Хочется, чтобы поезд скорей покинул эти неприветливые места.
Пять лет тому назад здесь бушевала война.
Проводник курьерского Семен Игнатов стоит на ступеньках своего вагона и тоскливо смотрит на лужи, на черные, мокрые заборы, на низкое небо, на новенькое здание станции, рядом с которым высятся огромные кучи грязного щебня - развалины былых построек. Ему холодно и скучно.
К вагону подходит женщина. На ней пальто, перешитое из шинели, надетое поверх ватника, на голове теплая шаль, на ногах высокие прочные сапоги, залепленные дорожной грязью.
Лицо у нее красное, усталое, но очень счастливое, как будто сверху сыплется не мокрый, мгновенно тающий крупный снег, а манна небесная.
- Милый человек, подвези до Звездина, - говорит женщина, с улыбкой глядя на Семена.
- Что я вам - базарный подводчик? - сердится Семен. - Билет есть - садитесь, поезжайте. А нет билета - извиняйте, пожалуйста.
- Не продают на ваш поезд здесь билеты. Подвези так. Тут всего-то один пролет.
- Не могу, тетка! Не проси!
Женщина поправляет шаль обеими руками и улыбается еще шире:
- Очень уж нужно ехать, товарищ железнодорожник. Подвезите. Я вам за это… двести граммов поднесу. У меня есть с собой.
- И за триста нельзя, гражданка. За нами пассажирский идет. На него и ловчись!
- Не могу я ждать. Мне скоро надо. Подвези, кавалер.
- Сказано уже: не проси! Какие могут быть просьбы на транспорте!
- Не я прошу, радость моя просит.
- Что же это у вас за радость такая особенная, чтобы зайцем ехать? - равнодушно-иронически спрашивает Семен Игнатов.
- Про мою радость в газете написано. Прочтите. Там отчеркнуто, что надо.
Продолжая улыбаться, женщина протягивает Семену сложенный вчетверо газетный лист.
Проводник читает про себя отчеркнутую синим карандашом заметку, и постепенно скучливая хмурь сходит с его сурового, скуластого лица.
Улыбаясь, он смотрит на сияющее лицо женщины и говорит:
- Отстроились, значит?
- Отстроились! Пятьдесят две избы стоят. Новехонькие! А ведь когда вернулись из лесу, одна зола была. Кое-где только печные трубы торчали. Все немец пожег!
Что-то вспомнив, женщина смеется мелким, счастливым смехом.
- Мою землянку последнюю рушили. Что было! Председатель наш, Степан Лукич, ломом ворочает, а сам вприпляс!.. А Ванька Кутасов, инвалид, на баяне жару поддает. Ну а бабы - те, конечно, ревут от радости!
- Почему же тебя последнюю переселяли?
- Вы не думайте, я хорошо работала в поле. Так уж вышло. Надо же кому-нибудь и последней быть. Да я не обижаюсь. Избу мне хорошую поставили. Район помогал, а колхоз строил.
- Детишки небось рады?
- И не говорите! Так и скачут с печки на пол да с полу на печку. Как зайцы. Отвыкли за это время от деревянного пола, радуются теперь. Вот на новоселье спешу. Я сюда за припасами ездила. Подвезите, сделайте милость. Я бы три билета взяла, да ведь не продают на ваш поезд!
Бьет второй звонок.
Быстро оглядевшись по сторонам, не следит ли главный, Семен Игнатов бросает шепотом:
- Ну, полезай скорей, новоселка!
Он берет у женщины ее мешок и помогает ей взобраться на высокие ступеньки.
В вагоне тепло и уютно. Утомленные дорогой и непогодой, бушующей за вагонными окнами, пассажиры дремлют на лавках.
Женщина робко садится на краешек скамейки.
Лежащий на скамейке пожилой мужчина просыпается, садится, недовольно смотрит на новую пассажирку и желчно заявляет:
- Послушайте, это все-таки плацкартный, купированный вагон. У вас есть билет?
- Нету у меня билета, гражданин, - вздыхает женщина.
- Как же вы едете без билета? На каком основании?
- На основании радости моей. Вот… прочтите, гражданин.