Теперь заметку, очерченную синим карандашом, читает желчный пассажир. И с ним происходит то же самое, что несколько минут назад произошло с проводником Семеном Игнатовичем: он тоже расплывается в широкой улыбке.
- Значит, восстановили все-таки свою Кочетовку?
- Восстановили! Пятьдесят две избы! Новехонькие!
- И у вас теперь хорошая изба?
- Хорошая. Лучше прежней!
- Вот видите, как хорошо! Да что вы сидите, как птичка на ветке? Садитесь поудобнее.
Проходит проводник Семен Игнатов, разговор становится общим, и скоро весь вагон узнает, что в третьем купе едет колхозница, которую третьего дня переселили из землянки в новую избу. Всем хочется на нее посмотреть, и - к ужасу Семена Игнатова - в купе, где едет этот не совсем обычный железнодорожный заяц, набивается тьма людей. Дорожной скуки как не бывало. Радость, которую несет в своей душе женщина из Кочетовки, становится общей - шумной, говорливой и бестолковой. Раздаются смех, шутки. Румяный чубатый лейтенант заявляет, что он воевал в этих местах и, возможно, освобождал Кочетовку. Семен приносит огромный закопченный казенный чайник, кто-то заваривает чай. Безбилетную пассажирку наперебой угощают пирогами, холодной курицей, солеными огурцами. Женщина развязывает свой мешок и тоже достает кольцо твердой, как камень, колбасы.
- Кушайте, пожалуйста! - говорит она, обращаясь к веселым пассажирам. - Кушайте за нашу радость!
- Граждане пассажиры! - просит Семен Игнатов. - Вы только потише чаевничайте. А то придет начальник, тогда будет мне горе за эту радость!
Потом чубатый лейтенант приносит из своего купе гитару и поет "Землянку":
Мне в холодной землянке тепло, -
выводит он ладным тенорком, -
От твоей негасимой любви…
В Звездино поезд приходит совсем затемно. Колхозницу из Кочетовки выходят провожать лейтенант и Семен Игнатов. В темноте все с той же ровной окаянной силой хлещет ноябрьский ледяной ливень.
- До деревни-то далеко до вашей? - спрашивает женщину проводник.
- Тридцать без малого.
- Доберешься?
Из мокрой студеной темноты женский голос отвечает:
- Доберусь! Спасибо вам за ласку вашу! Счастливого пути!
Лейтенант и проводник слышат, как женщина бодро хлюпает сапогами по лужам.
- Доберется! - говорит Семен Игнатов. - У нее теперь вроде как крылья за плечами. Да и помогут ей. У нас народ такой!
Поезд трогается. Лейтенант и проводник уходят в вагон.
ОДНА ФРАЗА
Маленькая американская девочка из Сан-Франциско недавно сказала своей матери фразу, которую потом - на весь мир! - произнес с трибуны Варшавского конгресса сторонников мира один из делегатов конгресса.
Когда я думаю об этой смешной и страшной фразе, я понимаю, что американская девочка не могла произнести ее так просто, в порядке гениального озарения. Бедный ребенок был вынужден сказать эти простодушные и дикие слова. Его довели.
И мне представляется, что жизнь девочки из Сан-Франциско в тот день, когда она обратилась к своей матери с этим потрясающим предложением, сложилась так.
Утром за завтраком папа, просматривая газеты, сказал маме:
- Посмотри-ка на эту карикатуру! Здорово нарисовано! Вот это - видишь? - пещера в Скалистых горах, в которой будет укрываться от бомбежек наше правительство, когда начнется война. А это - пенек нашего обожаемого президента… А в этой луже - видишь? - разместился государственный департамент во главе с самим государственным секретарем! Довольно комфортабельные апартаменты!
Мама посмотрела и поджала губы. Потом сказала:
- Они-то найдут себе пещеры получше, будь спокоен. А вот что мы будем делать здесь, во Фриско?!
Девочка с робкой надеждой взглянула на папу: что-то он скажет? Папа сказал:
- Да, нам будет худо. Газеты пишут, что атомные бомбы будут сыпаться с неба, как град!
- Хватит и одной, чтобы от нас ничего не осталось, - сказала мама и снова поджала губы.
Папа, хмурый, толстый, в подтяжках, ничего не ответил, только вздохнул, прожевывая яичницу, - торопился в свой оффис. Конечно, он не бог уж весть какой папа, но все-таки это папа. Жалко будет, если от него ничего не останется.
Мама спросила:
- А что, положение очень серьезное?
- Очень! Адмирал Мэтьюз прямо пишет, что надо начинать превентивную войну против русских. Сама понимаешь, чем это пахнет. Мы кинем на них, а они начнут кидать на нас! И пойдет!
- Ну если у них есть что кидать на нас, - сказала рассудительная мама, - тогда, по-моему, лучше уж не кидать на них!
- А в таком случае они придут сюда, в Штаты, и установят у нас свой коммунизм. Так пишет Мэтьюз.
- Ты веришь в это?
- Нет! По-моему, это чепуха. Но так пишет Мэтьюз, наш морской министр.
Девочка не выдержала и вмешалась в разговор.
- Папа! - сказала она. - А что, если кинуть с неба не атомную бомбу, а этого Мэтьюза?!
Папа побагровел и зашипел, как кот Прикс, когда его схватишь за хвост:
- Тс, тс!.. Тиш-ше!.. В федеральное бюро захотела?!
И мама тоже рассердилась:
- Дороти, зачем ты слушаешь, о чем говорят папа с мамой? Марш из-за стола! И сейчас же забудь все, о чем мы говорили!
Пришлось встать из-за стола и уйти в сад. А там девочку поджидал ее приятель, мальчик Дик, обыкновенный маленький американский мальчик с игрушечной "атомкой" в одной руке, с игрушечным маузером в другой и с игрушечным карабином за плечами.
- Здорово, Дороти! - сказал Дик, который был чуть постарше девочки. - Почему у тебя глаза красные? Ревела?
- Немножко, - честно призналась девочка.
- Выпороли?
- Пока нет!
- Чего же ты ревела, корова?
- Мне очень жалко папу и маму, Дик! От них скоро ничего не останется. Папа сказал, что атомные бомбы будут сыпаться, как град!.. Скажи, Дик, нельзя что-нибудь сделать, чтобы они не сыпались оттуда, с неба?
- Дура ты! - сказал осведомленный Дик. - Откуда же им еще сыпаться, как не с неба? Не из бабушкиного же чулка! Между прочим, они все рвут в мелкие клочки!
- И детей… тоже в клочки?
- И детей в клочки! Давай немножко поиграем, Дороти!
- Давай, Дик! Во что?
- В войну, конечно!
- Я не хочу в войну!
- А я в другое не умею. Слушай, давай так: я буду "летающей крепостью", а ты этим… корейским городом. Встань сюда, а я влезу на дерево и сброшу на тебя свою бомбу. Посмотри, какая она красивая! Это мне дядя Роберт подарил!
- Я не хочу, не хочу!
- Ну, на одну минуточку, Дороти. Я только разорву тебя на мелкие клочки, а потом мы еще что-нибудь придумаем. Постой!.. Куда ты, Дороти, обожди!
"Летающая крепость" погналась за "корейским городом", но, споткнувшись о корень, проехалась носом по песку дорожки и потерпела серьезную аварию.
Девочка скрылась в доме.
Но и здесь было не сладко, потому что говорило радио. Сердитый мужской голос, хриплый и очень страшный, взывал:
- Мы превратим небо и землю в пылающий ад! Мы забросаем их атомными и водородными бомбами! Мы будем убивать взрослых за работой, стариков за молитвой и детей в колыбели!
Хриплый голос вселял ужас и тревогу в истомившееся сердце девочки. Она вскрикнула: "Мама!" - и бросилась в комнату к матери. А мама была не одна, с ней сидела незнакомая худая тетя и что-то рассказывала. Мама строго поглядела на девочку, велела одернуть платьице и поздороваться с тетей Роджиной, которая только что приехала из Нью-Йорка.
Девочка поздоровалась и тихо села. Сердце ее продолжало часто биться, в ушах звенело, и девочке казалось, что тот хриплый и страшный голос проник внутрь головы и жужжит там, как большая навозная муха.
Худая тетя из Нью-Йорка говорила:
- Настроение у нас у всех подавленное, тревожное. Помните Робинзонов? У них сын поехал в Корею, и его там убили. Ужасно! А теперь это чрезвычайное положение! Вы слыхали, что было у нас в нью-йоркском метро? Произошло короткое замыкание, поезда остановились, и вдруг кто-то крикнул: "Началось!" Люди бросились в окна, давили друг друга. Думали, что воздушная тревога. Ужасно! А газеты? Они же пишут такое, что волосы становятся дыбом. Вы читали, как один фабрикант из Чикаго - почтенный человек - предложил президенту, что он, видите ли, полетит на самолете и сбросит бомбу на Москву! Но ведь русские - за мир, они об этом везде говорят и пишут! Зачем же летать и бросать на них?! Они же дадут сдачи! Ужасно! Начитаешься всего этого, наслушаешься, а потом ходишь по улицам и все посматриваешь на небо. Вдруг оттуда… посыплется!
И тогда девочка, сидевшая тихо, вдруг громко захлопала в ладоши и сказала свое:
- Мама, а давай уедем туда, где нет неба!
ЗЕЛЕНЫЕ БУМАЖКИ НА СНЕГУ
Мотор рычал, захлебываясь от злости и напряжения. Приминая снег гусеницами, оставляя за собой широкий коридор с белыми высокими стенами, танк взбирался на перевал.
Ну, еще одно усилие! Давай, милый! Ну, еще! Осталось немного, давай, давай!
Наконец танк достиг нужной точки и остановился. Мотор продолжал работать на полуоборотах.
Открылся люк, и из утробы танка выбрались двое в черных комбинезонах и танкистских шлемах, на ногах - валенки.
Они огляделись, и тот, кто был повыше ростом и пошире в плечах, сказал другому - низкорослому и крупноскулому:
- Вот они кукуют!
Он показал рукой на занесенные снегом по самую крышу легковые машины на шоссе по ту сторону перевала. Крыши у машин были разные - черные, синие, алые. Бриллиантовое сверкание снега, бирюзовое чистое небо и эти яркие цветные прямоугольники на белом фоне - иногда и несчастье бывает красивым зрелищем!
- Интересно, люди есть в машинах или уже ушли в селение? - сказал низкорослый.
- Далековато до деревни. Сейчас узнаем. Пока надо покурить.
Они стояли и курили, обдумывая план спасательной операции, которую им предстояло совершить. А по снегу, проваливаясь в него по пояс и что-то крича, к ним уже шел человек. Он добрался до танка и остановился, тяжело дыша. Темные светозащитные очки, дорогая шляпа, добротное демисезонное пальто. Он стоял и молча разглядывал тех, кого послало ему на помощь небо. Наконец он сказал по-английски:
- Вы русские?
- Иес, рашен! Русские! - ответил ему низкорослый, крупноскулый танкист.
- Я есть Америка. Я есть турист! - обрадовался пришелец. Он произнес эти слова, как ему казалось, по-русски.
- Очень приятно! - сказал низкорослый танкист по-английски довольно точно. Тогда американец, еще более обрадованный, волнуясь, обрушил на него целую лавину английских фраз.
- Чего он там тарахтит? - спросил своего напарника высокий танкист и бросил на снег окурок сигареты.
- Я понял только одно: он хочет, чтобы мы вытащили его машину первой.
- Пусть покажет, где его машина. Какая у нее крыша? Сумеешь ему это сказать?
- Попробую!
Оказалось, что крыша у американской машины красная.
Высокий танкист поглядел, подумал и отрицательно покачал головой.
- Не выйдет! Это нам не с руки. Начинать надо вон с той, с синей. Придется твоей Америке обождать. Переведи!
Низкорослый снял с головы шлем, вытер им взмокший лоб и храбро стал объяснять американцу то, что должен был объяснить, помогая себе жестами и вставляя для дипломатии, где надо и где не надо, слово "плиз" - "пожалуйста". Американец прервал его, недовольно передернув плечами, и снова заговорил. Говорил он быстро, страстно, даже яростно.
- Не части, Америка! - сказал высокий танкист, усмехаясь. - Не поспевает наш толмач за твоими оборотами.
Американец посмотрел на высокого и замолчал. Не потому, что понял, а потому, что закончил свой монолог.
- Понимаешь, акцент у него американский, - виновато сказал низкорослый танкист, - и плюс быстро чешет. Ругает венгерскую зиму. А в общем, повторяет, чтобы мы обязательно его первого вытащили.
- В других машинах тоже есть люди? Переводи вопрос.
Низкорослый перевел вопрос.
Американец скривился и ответил коротко и зло.
- Переводи ответ! - сказал высокий танкист.
- Говорит, что другие машины и другие люди его не интересуют. Он просит за себя, просит учесть, что пришел первым.
- Хорош гусек! - сказал высокий танкист.
Вдруг американец, словно вспомнив нечто очень важное - он даже рукой себя по лбу хлопнул, - быстро расстегнул пальто, извлек из внутреннего кармана пиджака кожаный бумажник и достал из него пачку венгерских форинтов - толстую банковскую пачку с ленточкой-наклейкой. Он выразительно потряс этой пачкой перед лицом низкорослого танкиста.
Низкорослый взглянул на высокого, и они оба, как по команде, расхохотались. Поняв этот смех по-своему, американец тоже хохотнул заискивающе и, приблизившись к низкорослому танкисту, взялся свободной рукой за молнию нагрудного кармана его комбинезона.
Низкорослый танкист смущенно и брезгливо отстранил его руку. Высокий танкист сказал:
- Он что - с ума спятил? Переведи вопрос.
Низкорослый перевел вопрос высокого с буквальной точностью.
- Вы психически больной?
Лицо американца сначала выразило крайнюю степень изумления, но потом он согласно закивал головой, хитренько подмигнул танкисту, спрятал в бумажник форинты и достал другую денежную бумажную пачку - потоньше. Это были доллары. Американец аппетитно похрустел ими. Он стоял в снегу на пустынном перевале с пачкой этих бумажек зеленого, лягушечьего цвета в руке, абсолютно уверенный в том, что теперь-то уж дельце наверняка будет сделано. Он был похож на фокусника, уже взмахнувшего своей волшебной палочкой: сейчас должно произойти привычное чудо - букет бумажных цветочков превратится в жареную курицу, и грянут аплодисменты зрителей.
Но чуда не произошло, и аплодисменты не грянули.
Низкорослый танкист нахмурился и отступил на шаг от американца, продолжавшего похрустывать своими долларами. А высокий, крепко ругнувшись, сказал:
- Куда я его послал, не переводи, не надо - не дипломатично, но скажи, что за эту буржуазную замашку вытянем его машину в последнюю очередь.
Низкорослый стал переводить, но тут на перевале неожиданно появилось четвертое действующее лицо этой маленькой скорее комедии, чем драмы.
Действующему лицу было лет восемь-девять, оно было хорошенькой девочкой, одетой в клетчатое красное с синим пальтецо. На голове у нее был пестрый платочек, завязанный кокетливым узлом под подбородком. В одной руке это бедное создание с красным озябшим носом, с испуганными глазенками держало нераскрытый детский зонтик, другой прижимало к своей груди куклу-голыша. Она была вся в снегу. Американец взял ее на руки, стал перчаткой сбивать снег с ее тоненьких ног в красных колготках.
Танкисты снова переглянулись.
Высокий сказал:
- Я тебе говорю, он чокнутый. Нормальный человек сразу бы сказал, что у него в машине дитё. Придется нам помучиться, но потащим его первого, поскольку он пострадавший с ребенком. Переводи!
Низкорослый перевел.
Американец просиял и что-то сказал девочке. Она послушно передала отцу свой зонтик, взяла у него пачку долларов и, обворожительно улыбаясь, подала ее низкорослому танкисту. Тот досадливо отмахнулся, пачка упала на снег и рассыпалась. Американец ахнул, поставил девочку на ноги и стал, кряхтя и что-то бормоча себе под нос, собирать в снегу свои ассигнации.
Высокий сказал:
- Некогда нам с ним возиться. Пусть поскорее катится в машину. Переводи!
- Время - деньги! Берите дочь и идите в машину! Вы мешаете нам вас спасать!
Американец пожал плечами, рывком поднял девочку, посадил ее себе на плечи и зашагал вниз, стараясь попадать в свои следы на снегу. Девочка - хорошо воспитанная маленькая дама - обернулась и помахала своим спасителям зонтиком.
Танкисты нырнули в танк. Люк закрылся, мотор заработал в полную силу.
АНТОНИНА
1
Когда Антонине было девятнадцать лет, она служила вольнонаемной официанткой на фронте, в столовой штаба армии - пухленькая, белотелая блондинка, а глаза - как чернички. Очень расторопная, услужливая. С хорошенького личика не сходит улыбка.
Однажды немцы выбросили воздушный десант автоматчиков в расположение штаба. Генерал, командующий армией, дал приказ всем взять автоматы и винтовки и занять круговую оборону.
Антонина тоже лежала с автоматом в наспех отрытом окопчике на опушке редкого хвойного леса. Ядреный запах разогретой солнцем смолы, розоватая медь сосновых стволов, толстенные жилы их корней, вцепившихся намертво в сухую песчаную почву, - вся эта благодать стала вдруг чужой, враждебной. Умирая от страха, Антонина выпускала диск за диском в белый свет, как в копеечку, и кричала лежавшему поодаль офицеру связи при штабе армии капитану Орлову:
- Товарищ капитан, да где же они там прячутся, паразиты эти, их даже вовсе и не видно!
Она чуть приподнялась на локтях в своем окопчике - хотела увидеть "этих паразитов", - не увидела, но зато услышала, как над самой ее головой резко, коротко свистнули пули. Капитан Орлов заорал на нее бешено:
- Тонька, не высовывайся, убьют тебя, дуру!.. - И еще прибавил непечатное. Антонина хотела было обидеться на капитана, но не обиделась, а влюбилась: уж больно хорош он был в ту роковую минуту в пилотке набекрень, с желтыми тигровыми, зорко прищуренными глазами, с закушенной накрепко полной нижней губой.
Немецкие десантники наделали шуму и ушли ни с чем. А у Антонины пошла с того дня любовь с капитаном Орловым.
Должность офицера связи - самая, пожалуй, опасная из штабных должностей. Ночью и днем, в жару и в стужу, в пургу и в ливень мчится офицер связи из штаба на передовую с секретным пакетом в полевой сумке. Мчится то на летающей "этажерке" - на незабвенном милом фронтовом дружке самолетике У-2, то на танке, то на истрепанной штабной эмке или на газике, то на попутной полуторке со снарядами, а то и пробирается на своих двоих - где бегом, где ползком, а где и на карачках. Нарвался на противника - первым делом надо уничтожить пакет, а потом уж можно и себя!
Капитан Орлов был смел и удачлив, из самых опасных передряг выбирался целым и невредимым. Вернувшись в штаб, на коротких тайных свиданиях с Антониной, лаская ее торопливо и грубовато, говорил ей, посмеиваясь: