- На хуторах казаки богато живут.
- А хутор-то у него велик ли?
- Да иной хутор как большое село, тысяч десять, а то прямо город, и учебные заведения есть, и у казаков косилки, сноповязалки.
- Вот Господь дал, - сказал дед.
- И туда к казакам косари из центральной России приходят, - сказала Кира, - и у казаков косят. Я сама видела: косари идут в ряд, начинают старые.
- И у нас по старшине, дочушка, косари идут в ряд, начинают старые, они скажут: ну, с Богом, идут, только слышно: "зит, зит". Вот и до тех мест, значит, наши косари добираются. Что ж, - сказал дед, - у нас лес, пески, суглинок, мы живем беднее, полосы небольшие, жнут бабы у нас по старине, нагибаясь. За день-то рубаха на спине не раз взмокнет. А хлеб свой, не привозной, черный едим. Ну, гости вы мои дорогие, - говорил дед, нас угощая, а мед был теплый, обогретый солнцем, соты, вырезанные из старых дуплянок, из осиновых, уже трухлявых колод, были неровные, потолще к середине и светлей к краю.
- Дедушка Василий, - спрашивала Кира.
- Что, дочушка?
- А почему такой темный мед?
Нам хотелось все знать: с каких полей и где пчелы брали, и дед нам объяснял и показывал, приподнявшись, - какого сбору, брали с лугового цвета, а там по берегу и липа зацвела, вот светлый-то брали с липы.
Солнце играло, прорываясь сквозь листву, и мы ели деревянными ложками то темный, а то светящийся на солнце светлый мед, заедая его принесенными с гряд белобокими и прохладными молодыми огурцами. Брат их резал, и на разрезе выступала огуречная роса, мы их поливали медом и ели, и они, по словам Киры, пахли таким свежим, речным и напоминали астраханскую дыню.
Мед с хлебиной - собранной пчелами кисловатой ржаной и приятной пыльцой с колосьев - и вкусом своим напоминал нам дешевое деревенское лакомство: красные, облитые сахарной глазурью дули на выструганных чистых палочках, дули, облитые вишневой глазурью, в которых был сладкий перетертый хлеб с самым дешевым медом.
- Скоро и хлеб новый будем есть, - сказал брат, - вот как подсохнет в снопах зерно, на мельницу отвезут, обмолотят и положат на стол первый горячий каравай - куда там белому хлебу, ржаной самый душистый. Солдаты говорят - от черного хлеба у людей сила, а белый приятен, да расслабляет.
Мы лакомились, а над нами летали и к нам залетали дедушкины пчелы. Зоя вскакивала и отбегала.
- Да ты только от нее не отмахивайся, - говорил дед, - ты ее не бойся, ее не тронь.
И беззаботной радости и смеха беспричинного было за столом много.
- Так-то работают и снуют, как добрые пряхи. Вот туда улетают за взятком и сюда несут, а там, в улью-то, крылышками другие машут - прохладу устраивают, воздух горячий прочь гонят. Ох, сегодня они и работают.
Брат, склонясь к нему, слушал. Он, как и мама, среди крестьян и солдат чувствовал себя хорошо, свободно и просто, он отдыхал.
- А меня ты и не узнал, дедушка, - сказал ему брат.
- Вот что-то и не припомню.
- Когда я еще кадетом был, - сказал нам брат, - с друзьями был у тебя. Мы к тебе вчетвером так же тогда пришли, и ты нас медом так же угощал.
- Прости, сынок, то, что ко мне приходили военные эти ребята не раз, это я помню, - все стриженые, как солдаты, были ребята, все в белых рубахах и черных погонах, все молодые.
- Это я тогда их к тебе на пчельник из бора привел, мы там в палатках ночевали.
- Так-то с ними был унтер-офицер с двумя нашивками.
- Так это, дедушка, и был я.
- Было, было, - сказал он, - да ведь давно, давно, сынок, было, где же вас всех вспомнить. А вот глаза твои, теперь, когда ты говоришь, я как будто припоминаю. Вот ты и офицер, а тогда-то?
- Тогда-то я еще учился. Хочу поблагодарить тебя, дедушка.
- За что же?
- За добрый совет. Ты тогда рассказывал о турецкой кампании.
- А вот что я говорил, какой совет тебе дал, то, кормилец, я уж теперь-то не припомню.
- Что же дедушка тогда вам сказал? - спросила Кира.
- Вот как станешь командиром, - пересказал его слова брат, - если чего по службе не знаешь, то старого солдата лучше спроси и этого не стыдись - уваженья от солдата не потеряешь и дело поправишь.
- Ну что же, ваше благородие, - сказал дед, - ты-то старых солдат уже, видно, спрашивал.
- Как же. Я слова твои запомнил.
- Вот то-то и добро.
- И московским юнкерам в лагере я недавно о советах деда рассказывал, твои слова вспоминал, ты с солдата строго спрашивай, а только правду человеку простому всегда говори и не заносись, потому что он грамоте не умеет. Я твои слова, дедушка, крепко запомнил.
- Ну, спасибо. Помогай Бог. Где же ты теперь служишь, куда определили тебя?
- В Москву, только сегодня, дедушка, я приехал на короткий отпуск в наши края.
- На побывку, что ль, тебя отпустили?
- На неделю.
- Ну, а друзья где же твои?
- Разъехались по разным полкам.
- Ну, помогай Бог. Как хлеба-то под Москвой?
- Везде в этом году урожаи.
- Да, урожаи дружные, добрые.
Брат расспрашивал о внуках.
- Мой Андрюша в Варшаве, в гвардию взят. Строго держат их там в лейб-гвардии в Преображенском полку. Старший, другой, в крепости Осовец, а вот Степана, мужа внучки, далеко угнали служить, на Байкал. Ох, и далеко же теперь служить посылают. В старину, народ говорил, все тут и служили, по своим городам, а потом устав изменили, здешних ребят усылают далеко, а тамошних сюда посылают служить.
Когда дед по своим делам от стола отошел, Зоя сказала:
- Я только теперь увидела. Кирочка, посмотри на меня. Федя, а знаешь, какие у Киры глаза - как пчелы, с золотом.
- Удивительно, - сказал я.
- Да что вы выдумываете!
- Да верно, смотрите, недаром дед тебя назвал - пчелка моя золотая.
- Ваня, - вскричал тут и я, - действительно, когда они на солнце, то они у нее не карие, а золотистые, ну просто пчелиного цвета.
- Ну да, ты скажешь, - смущаясь, ответила она.
- А у других?
- У Феди, - сказала Кира, - речные.
- Нет, у Феди глаза, - сказал брат, - как у медвежонка, который в солнечный день много меда съел.
- А у меня? - спросила Зоя.
- Цвета резеды.
- Да, - закуривая, сказал как бы серьезно брат, - у тебя всегда было в глазах что-то стрекозиное.
- Это ты теперь выдумываешь.
- Зелено-серое, стрекозиное, через полоску.
- А у Вани?
- Теперь темно-серые, а в детстве, мама говорила, были совсем голубые. Как все меняется, даже цвет глаз.
- Спасибо, дедушка, - сказал брат, и я видел, как он оставил на столе золотой. - Добрым медом ты нас угостил.
- Чего, чего, - ответил дед, - а меду у меня завсегда много.
Дедушка пошел нас провожать и повел тропинкой мимо пасеки, где, как серые грибы абабки, видны были долбленые колоды - стояки и лежаки. Мы загорели, да и день утомил. Брат, смеясь, говорил:
- Федя съел столько меда, что его разморило на солнце, и ему, по всему видно, не хочется уходить. А ему, как и медвежонку, нельзя давать много меда, потому что тогда они, сразу объевшись, заваливаются спать и становятся необыкновенно ленивыми.
- Ах, какой замечательный день, - говорила Кира, - кажется, уже давным-давно уехали утром - целая счастливая вечность прошла.
- Это для молодых долог день, - сказал дед, - а у стариков-то, детушки, время быстро летит.
Помолчали, он нас повел покошенными клеверами к своему лиственному леску, чтобы путь наш к бору сократить. Тут уже всюду покошено было, но под лесом у опушки оставлено, а там дальше начинался у ключей на сыринке молодой лес - березняк и осина молодая и легкая, - и тут-то босоногая наша Маша, видно, только и ждавшая нас, убежавшая с поля, где все работали, вывернулась из-за кустов. Тут, у родничка, место было сыроватое, дрожала, отбрасывая прохладную тень, осина, тут цвела удивительная трава, сильный и двойной цвет которой тогда несказанно удивил нашу Киру.
- Как тут хорошо, - сказала она брату, остановившись. - Что это за цветы? Посмотрите, словно вся опушка светится золотистыми и синими огоньками.
- Кира Сергеевна, - обернувшись к ней, спросил он удивленно, - неужели вы ее еще никогда не видали?
- Первый раз в жизни вижу, - ответила она и посмотрела на нас и на брата совершенно счастливая, - я таких цветов в жизни никогда не видала.
- Ай, не знает, - изумилась Маша.
- Иван-да-марья, - сказал брат.
- Да это не цветы, а трава, - добавила пораженная босоногая Маша.
- А я и не знала.
- Разве у вас на юге такой травы нет?
- На юге и в степи такой травы нет. Но ведь это цветы!
А надо сказать, солнце уже склонялось, и я залюбовался светом цветным - в этот день трава светила особенно, золотым и лиловатым.
- Погодит-ко, - взглянув на изумленные глаза Киры, сказал дед и так легко и быстренько прошел вперед, сошел с тропинки, нагнулся, под корень беря, нарвал этой травы и, вернувшись, передал ей:
- Вот, умница, смотри.
Кира смотрела на эту веселую траву, у которой вырезные листья, зеленые снизу, выше становились лиловые и золотистые, - на изумительную, легкую траву, которой у нас, к радости всех ребят, зарастают лесные опушки после первых весенних цветов - троицких цветов, розовой сон-травы, трясунки кукушечьих слезок.
- Это цвет травный, - пояснил тогда дед. - У него один стебелек и как бы два огонька, два естества. Одно мужское, а другое, вон, женское, и предуказано им от Бога на одном стебле в два цвета вместе цвести. Мы так и зовем эту траву, иван-да-марья.
А Маша, видя, что Кира хочет нарвать себе этой травы, бросилась вперед и нащипала целый букет.
- Ну вот, - сказала тут Зоя, - у Киры новая поклонница объявилась.
- Завянет, - сказал брат, - по пути.
- Нет, я ее донесу, - ответила Кира и побежала к ключу, я - с ней, бессмертники, что были завернуты в платок, мы высыпали и, намочив платок в воде, Кира обернула им стебли иван-да-марьи.
- Я на реке стебли сразу же в воду опущу и потом в корме лодки спрячу.
Дед указал нам дорогу, а Маша потом нас нагнала и передала Кире широкие листья мать-и-мачехи:
- Ты в них заверни, тогда не пропадут.
Мы оглянулись. Дед стоял под лесом, и Маша с ним, но, когда она заметила, что мы на нее смотрим, то убежала в поле, на бегу останавливаясь, за нами следила, а когда видела, что все еще смотрим, то опять пускалась в бег.
Брат с Кирой ушли вперед, а мы по вине Зои от них отстали, потому что она, размахивая шляпой, несла ее за резинку, та оборвалась, бессмертники рассыпались.
- Ну, что ты стоишь столбом, не можешь помочь, - сказала Зоя.
- Что с тобой? Почему ты со мной разговариваешь таким тоном? - сказал я.
- Ну, хорошо. Можешь не трудиться. Я сама соберу. Ну у меня и братец.
Это испортило мне настроение - вот так всегда, когда я оставался с Зоей, у нее менялось неожиданно настроение, и начинались у нас долгие пререкания.
- Кира ушла, а ты начала ко мне придираться. Мама права, она всегда говорит, что тебе нельзя уставать.
Я видел, что брат с Кирой за это время далеко ушли. Вначале они останавливались, поджидая нас, а потом пошли, думая, что мы нагоняем, и, занятые беседой, забыли о нас. Кончив спор, мы, перекликаясь, нагоняли их.
- Ну, как же мы дедушку не спросили? - говорила сестра. - Ах, до чего обидно. Как ты думаешь, - по обычаю она начала рассуждать вслух, - какой цвет мужской, а какой женский?
И тут мы с нею начали спорить: Зоя хотела, чтобы женский цвет был золотым, я не соглашался, а она по обычаю мне не уступала.
- Ты так часами можешь спорить, я знаю. - Когда на нее находило, Зоя была спорщица невозможная, а меня от меда растомило, и мне спорить не хотелось совсем.
- Но почему же мужской обязательно должен быть золотой? И отчего родилось такое название? - подумав и помолчав, спросила Кира брата.
- Не могу знать, Кира Сергеевна.
- Как жаль, что ты деда не спросил.
- Почему Ваня должен был спрашивать? А ты о чем думала, спросила бы сама, а то ты теперь начнешь все время спорить.
- Да, теперь не вернешься. Да что гадать! Знаешь, - признавалась сестра Кире, - я и не заметила, как далеко мы ушли.
- Ты столько съела меда, а он разморил.
Оказалось, что до места, где была оставлена лодка, не так-то легко добраться. Наконец мы боровой тропинкой дошли до берега, Кира с сестрой съехали вниз с помощью брата и моей, вытряхнув потом песок из туфель, и, когда мы спустились к реке, сели в лодку, достали весла, спрятанные под корнями сосны, вздохнули свободно, и никто уже не порывался захватить весла.
Брат греб тихо, даже весла, иногда перевертывая, клал лопастями на воду, и они по ней скользили, а иногда приподнимал их, с них срывались капли, - и блаженство охватило нас, мы спускались вниз, и река нас несла. Брат, вынув плоский серебристый портсигар с оранжевым шнуром, закурил, а Кира разбирала цветы, увядшие и слабенькие бросала в воду, и они плыли, но отставали, и в лодке о цветах разговор продолжался.
- Иван-да-марья, - отдыхая, говорила Зоя, - мы с Федей всю дорогу спорили, почему эту траву так назвали и что это значит. И как это мы не догадались деда поподробнее расспросить.
- Ириша все знает, - сказал я сестре, успокоившись.
- Правда, - сказала Кира, - когда вернемся, первым делом у Ириши спрошу.
Брат молча курил. Мы не знали, о чем они с Кирой говорили без нас.
- А ты о чем думаешь? - спросила его Зоя.
- Я в детстве в людской от баб слышал, - ответил брат, - когда ты, Зоя, была совсем мала, а Феди еще не было на свете, что с этой травой связано какое-то предание. Не помню, Кира Сергеевна, теперь - не то это сказка, не то старинное предание о брате и сестрице. Что-то вот такое: в некотором царстве, в незнаемом государстве жил-был брат Иванушка и была у него сестрица Марьюшка.
- Аленушка, - прервала его сестра. - Ваня, ты путаешь.
- Иван да Марья.
- Первый раз слышу, а я наслушалась сказок. Иван да Марья? Нет, - сказала, вспоминая, сестра, - ты с Аленушкой путаешь.
- Иван да Марья, - продолжал вспоминать брат, - не то были муж и жена, а не то брат с сестрицей, и будто бы, не зная того, они повенчались. А честно сказать, я и не помню, как там дело было, мне тогда было пять лет. Но странно, Кира Сергеевна, мне почему-то кажется, что это была не сказка, а предание.
- Я бы так хотела, - сказала Кира, - эту сказку или предание от кого-то услышать.
Она слушала и смотрела на речную гладь, чисто отражающую боровой берег. Кира внимательно перебирала цветы: сначала бессмертники, а потом и нарванную траву - как будто они были живые существа, столько внимания и нежности у нее было в пальцах рук. Она бросала в воду выгоревшие и торопливо нарванные мною васильки, и они уплывали, а трава была спрятана в корме, и стебли обернуты мокрым влажным платком. О чем-то думая, она слушала что-то в себе, брат едва касался веслами воды, и мы с Зоей присмирели и, прислушиваясь к тишине, замолчали.
Мне почему-то стало очень печально, хотя и спокойно на душе - оттого ли, что все уже осталось там, позади, - я все оглядывался, уж очень было тут хорошо, и смотрел, как от весел закручиваются, отходя, воронки.
Помню, брат спросил:
- Как, Кира Сергеевна, вы хотите - сразу же отправиться к пристани?
- Нет, - ответила она, - побудем еще несколько минут здесь, на реке, не надо спешить, пусть наш день навсегда таким и останется, как-то даже не хочется сегодня никого видеть. Здесь так хорошо.
Мы пробыли на Черехе до прибытия парохода. На пристани на этот раз было многолюдно, день был субботний: молодежь, дачники, светлые платья барышень, Савельев с теннисными ракетками во всем белом и с ним рыженькая, необычайно говорливая гимназическая подруга сестры. Пока мы с братом сдавали лодку, Зое пришлось с ней объясняться, а Кира, не поднимаясь наверх, ожидала нас на полпути и как бы под нашей охраной.
- Ну вот, - сказала Зоя, - и смертельная обида, они страшно обиделись, что не заглянули к ним на обратном пути, не вернулись раньше, и они решили, что всему виною приехавший брат и Кира.
Когда я поднялся, брат уже купил билеты и передал их Зое, а сам увел Киру, потому что она ему сказала:
- Не переношу объяснений.
Брат с Кирой успели пройти на нос и мне оттуда махали, но мне туда пробраться не удалось. Я все же попытался, но тут услышал знакомый голос:
- Все гуляете, молодой человек?
Обернувшись, я в растерянности увидел нашего длинного учителя геометрии. Он был в чесучовом, свисавшем с его острых плеч пиджаке. Худой, нескладный, он с удочками возвращался с рыбной ловли.
- Здравствуйте, Константин Константинович, - сказал я, сняв фуражку.
Он был не один, а с расплывшейся, всегда чем-то недовольной и властной женой.
- Помогите-ка мне, - сказала его жена. - Дайте мне ваш пояс.
Она возилась с сыном, невыносимо капризным мальчишкой, одетым в матроску. У него от солнца шла носом кровь, и вот я принужден был помогать. Она держала за воротом мальчишки домашние ключи, но они согрелись.
- Нам нужна ваша пряжка, - и я отдал свой пояс, она им завладела, прижимая пряжку к шее мальчишки, а я должен был, стоя распояской, держать его удочки и корм, ключи и не знал, что делать. Учитель говорил сыну:
- Стой смирно, - прижимая пряжку к его шее там, где она переходит в спину.
- Вот ведь беда, и пряжка-то тепла, - говорил он.
Проходили моими любимыми местами, а я ничего не видел. Было глупо, я завяз здесь окончательно, и нужно же было мне, с досадой думал я, встретить тут не только его, да еще и мальчишку-уродца, и жену. Зоя, забыв обо мне, болтала с гимназистом, который уступил ей место, а я, отстав от своих, смотрел в ту сторону, где были брат с Кирой. День склонялся к вечеру, ослепительным золотом сияла река, когда мы во время остановки в Корытове приняли еще пассажиров, пароход даже слегка накренился.
А потом открылся и низкий наш город, и у дровяных кладок на берегу купалось к вечеру еще больше ребят, по воде доходил слабый запах лесной гари, и один из рыболовов, севших в Корытове, передавал, что где-то там у Устья начался лесной пожар - загорелись торфяные болота.
Как я обрадовался, когда, сойдя с парохода, мы опять все вместе очутились на набережной. Как это в юности бывает, за день отсутствия все мы как бы изменились, и здесь тоже что-то произошло без нас.
Солнце еще освещало вершины деревьев, когда мы подходили к дому. Мама с Иришей нас ожидали, стол был накрыт на веранде.
- Нагулялись? - спросила мама.
Начались путаные рассказы, но мама увела брата к себе, а первая забота у Киры была о цветах. Я с Иришей сбегал к колодцу, чтобы зачерпнуть ведро самой холодной воды, со дна. Васильки поставили в вазу и оставили в столовой, а для иван-да-марьи нашли глиняную крынку с водой.
- За ночь, может, в холодке и отойдет, - говорила Кира.
- Что же вы домой травы принесли? - как и Маша там, смеясь, спрашивала Ириша, а я ей помог втащить на крыльцо второе ведро с водой.
- А вот ты скажи нам, почему ее так зовут? - спрашивала Кира.
- Так все ее зовут.
- Разве это ответ?