- Не закрыл? - сказал брат, удивленно улыбаясь. - Разве?
Кира расспрашивала брата: где же эти волоки, которыми можно пробраться к Днепру и дойти в нашей ладье до тех мест, где ее бабушка жила и она детство проводила. Он рассказывал, что в верховьях у нас есть древние волоки и просеки, по которым в древности перетаскивала вольница ладьи, груженные товарами и кладью, в близкие реки, что здесь когда-то рубили ладьи, и, если подниматься по большой реке, на которой отстроен город, то вот туда, - показал он, - уже на пароходе подойти нельзя.
- Почему? - спросила Кира.
- Там начинаются пороги, о которых никто не знает и на которых никто из горожан не побывал. Там-то, на порогах, единственный в обход города переход через нашу глубокую реку, и там было укрепленное место - Лабута. Там были поселены боевые дружинные люди для обереги и охраны, занимавшиеся бортничеством, рыбной и звериной ловлей и пахотным делом. Там родилась Ольга, жена Игоря, родившая Святослава, что добыл свободный, уже утерянный в те времена новгородскими и киевскими славянами выход к теплым южным морям.
- А вы там были?
- Как же. Я и в часовне из Ольгиного источника воду пил.
- Тут у вас света столько же, как на юге, - говорила Кира.
- Облака светят, - объяснял брат, - отражают свет вод. Тут речная дорога была, а вот там, - говорил он, - можно было, не зная этих боров, легко заблудиться и к медведям в гости попасть, и ребят в старину пугали рысями и медведями. Тут они лакомились медом, залезая на бортовые сосны и лапой из дуплины мед загребая, а потом, едва отбившись от пчел, спали пьяные от старого меда. Как говорили мне старики, в дуплинах были накоплены запасы меда, и он в древесных дуплах сам начинал бродить от старости.
- А весной тут ландышей много, - говорила Зоя, - и каких крупных, чистых.
Кира таких мест еще и не видела, все тут для нее было ново, и я рад был, что с нами брат, потому что если я и знал об этих местах, то со слов брата и Зазулина. Кира восторженно все вбирала в себя, и как хорошо было идти всем вместе, все здесь очаровывало - чистота, сухость божественного света и весь этот с закругленными хвойными вершинами бор, как казалось мне - остаток священного языческого солнечного божества, с чистыми водами, песками, корнями.
Я слышал даже шелест прозрачных сосновых шелушен, а грудь моя была наполнена запахом вытекающих из трещин смол, столь обильных в этом году, и живым дыханием зеленой хвои.
Кира ушла вперед, мы были у боровой прогалины, когда услышали ее веселый голос.
- Не бойся. Куда ты? Постой, - кричала она кому-то вдогонку.
- Ты кому кричала? - спросила Зоя, а я уже заметил пятки уносившейся девчонки и мелькнувшее меж стволов красное платье.
- Маша, - сказала она, сидя, растерянная и радостная, на поляне.
- Где она? Какая Маша?
- Тут девочка цветы собирала. Да нет, ты ее не увидишь. Убежала. Одна скрылась, а с другой, что цветы собирала, я успела только два слова сказать. Пуглива, как дикарка.
- Федя, - закричала тут и сестра, - сюда, к нам. Кирочка, милая, ты их нашла. Это наши боровые бессмертники.
- Это не я напала на них, а та Маша. С деревенской девчонкой их собирала. "Вы что тут?" - спросила я. "А цветы рвем". - "Какие?" - "Да что ты, не видишь? Кошачьи лапки". Я их сразу узнала. А как увидели, что вы идете, сразу вспорхнули. Куда там. Бросила цветы и убежала. Теперь ее и с ветерком не догонишь. Ах, прелесть какая, - говорила Кира. - Я так и подумала, что это они.
Тут росли боровые цветы на тоненьких, серебристо-зеленых стебельках, когда-то и мои любимые, что высыпают на открытых солнцу полянах в бору да на кочках в подлесных местах. Сестру охватила восторженность, и они обе превратились в девчонок.
- Смотри, какой чистенький, белоснежный, - говорила Кира с горячностью и в то же время с трогательной нежностью, - а тот нежно-розовый. - И она собирала их, совершенно забыв обо всем. Я оглянулся на брата.
- Напали на кошачьи лапки, - сказал я ему, как взрослый. - Теперь их отсюда не уведешь, пока все не соберут. Подумать только, да ведь они совершенные еще девчонки.
Ну да, и я в детстве с радостью собирал их в этом бору на какой-то другой поляне - мы жили тогда на зазулинской даче, срубленной из бревен, проконопаченных белым и зеленоватым мхом, и мама приводила нас сюда. Мы разувались, и так было приятно ходить с сестрой босиком по теплому песку - а он, горячий, приятно щекотал подошвы. Помню, и я так же опустился на сухую дерновину, где росли подсушенные солнцем, но молоденькие бессмертники, и в боровых этих цветах, их горьковатом запахе, в их неожиданной нежной окраске и в их сложенном как бы пальчиками цветке было что-то трогательное, как будто созданное для детской радости. С этими цветами у меня связано столько солнечного света и детских деревенских доверчивых глаз, и я вспомнил, как одна быстренькая и умная деревенская девочка любила со мною играть, а потом учила сестру плести из бессмертников веночки.
- Смотри, - говорила в это время Кира, стоя на коленях, - вот и малиновый. Какая прелесть.
- А знаешь, почему деревенские называют их кошачьи лапки? - спросил я ее.
- Я когда-то спросила, - сказала сестра, - спросила, почему они кошачьи лапки, а девочка в ответ погладила меня цветами по щеке. "А вот, - ответила, - смотри, как цветки-то сложены - как пальчики у котенка". И они шелковистые, если вот так по щеке проведешь. Федя, ты ведь больше меня любил их собирать.
- Ну да, - ответил я, - когда-то, - и посмотрел на брата. Тот, понимая мои чувства, радовался, очутившись на воле, а Кира с сестрой увлеклись.
- Зойка, розовые и белоснежные. Иван Тимофеевич, смотрите, какие чистенькие и словно бархатные.
Переходя с места на место, они собирали цветы в Зоину шляпу, присаживались, стоя на коленях.
- Посмотри, - говорил я брату, - ведь их теперь от цветов не оторвешь. Да вы все оборвете.
- Вы идите, а мы вас догоним.
- Да у вас и так руки полны.
- Вот я их заверну в платок, - вместо ответа говорила Кира, - а после мы их разберем. Только ножки у них такие коротенькие.
- Они и солнца не боятся, - сказал брат, он не хотел отходить и помогал им, да и я взялся набирать, - засыхая, они свой цвет не теряют, в соборе в Лабутах я видел - из них венки плетут на икону Богоматери. Старухи, я помню, называли их Ольгиными цветками, потому что, по преданию, Ольга была из крестьянской семьи.
Дышалось здесь так-то легко. Я, убежав вперед, пробовал голос, и мы с братом перекликались, а Кира, выпрямляясь и поправляя волосы, слушала эхо.
- Хоп, хоп, - отвечал мне брат. - Так охотники дают о себе знать, - объяснял он Кире. - Я здесь. Стою на месте. Или же - идите ко мне.
- Ау, - кричала Кира с удовольствием, и эхо отвечало то ей, то брату. И я пробовал голос.
- Я как-то растерялась, закружилась, - потом сказала сестре Кира, - и даже не представляю больше, откуда мы пришли.
- Да, - обращаясь к брату, сказала Зоя, - где мы теперь? Мы не заблудились?
- Нет, - отвечал он, - мы на правильном пути.
А Кира смеялась, ей было все равно.
- Как хорошо, - говорила она, - сегодня заблудиться. Я у вас в гостях, а где север, где юг, уже и не знаю. Я вам верю, ведите, - говорила она брату и была какая-то легкая и необыкновенно открытая, а он был счастлив, и мы взбирались вслед за ним и скользили по хвое, сбегая. И если он останавливался, то место действительно было хорошее. Он нас так и вел и узнавал: да, ничего тут не изменилось. Я не видел ни у кого таких глаз - светлых, еще более посветлевших от летнего загара и как бы принявших в себя за день много полевого простора и солнца. Таким его и запомнил.
- Куда же мы теперь? - спросил и я, не узнавая места.
- Куда? - улыбаясь и не глядя на меня, ответил он. - Я вас поведу к деду за медом.
- Погоди, Ваня, к какому деду?
- А вот увидишь.
- Мы еще не были здесь, Ваня, я не помню, чтобы мы здесь когда-либо были, - сказала Зоя.
- Как же ты забыла эти места? Вот там, вдали, деревня, из которой взята Ириша. Вон Забавино, тут у нее всюду родня.
- Боже, а я не узнала! - воскликнула с радостью Зоя.
- Да мы подошли к ней с другой стороны.
Сосны редели, и открывались солнечные ржаные поля. Да, мы всегда входили в бор с другой стороны, в эти места обычно не заходили, и мы не в Иришину деревню пойдем, а хлебами, полями отправимся к дедку на хутор. Это ведь с его пасеки за взятком сюда в августе пчелы летят.
- Начнут брать, когда вереск зацветет. Тут в августе, - говорил Кире брат, - вереск до того полон меда, что даже брызжет на сапоги, когда по нему идешь.
Мы вышли на проселок, а там начинались ржаные поля - вначале под бором жидкая рожь, и на этих реденьких полях было много отцветающих и выгоревших на солнце васильков, а потом брат повел нас по мягкой, пыльной дороге, и после бора все было полно светом. День был просто удивительный по обилию солнца и света. Это тепло, исходящее от земли, и дуновение ветерка, и солнце сильное, и золотистый цвет спелой ржи, и свет облаков - вот все, что и сейчас, как и течение наших рек, таинственно живет в моей благодарной памяти и крови, ибо и кровь мою воспитывала наша земля и речное течение. Вот за что всегда сердце мое благодарило родную землю в самые тяжелые дни.
Мы медленно шли, а тут было чудесно. Сухо и горячо шумела золотистая рожь, с полей доносило сытный и телесный даже запах ржаных зрелых хлебов.
- Там уже начали жать, - сказал брат.
Он стоял, ожидая нас, а я помогал Кире и сестре собирать васильки.
- А помнишь, - сказала Зоя брату, - ты когда-то нас уверял, что все наши кузнечики по-китайски разговаривают.
- Да, - сказал я, вспомнив тот разговор, - кузнечики у нас говорят по-китайски.
- Как же? - спросила Кира, посмотрев на брата.
- Тише, - сказал я, - слушайте внимательнее.
- Но что же они по-китайски говорят? - спросила Кира, и радость играла в ее горячих глазах.
Брат, улыбаясь, предоставил мне сказать то, что когда-то долго нас забавляло.
- Чши-чш-чши, - сказал тогда я.
- А ведь и правда, - вскричала Кира, - но до чего же они торопливы. Разговаривают, веселятся и щелкают на лету.
А дальше, склоняясь, войдя в рожь, серпами жали бабы. Начали-то они, видно, на восходе, когда брат был еще в поезде, а мы спали, и, видимо, хорошо потрудились. По снопам видно было, какое тут тяжелое и доброе зерно, и уже снопов положено много, а тут же, у кустов, ребенок в тени сучил голенькими ножками на маленьком одеяле, и стояли крынки, покрытые завернутым в платки хлебом.
- Бог в помощь, - подходя к жницам, сказал брат.
- Спасибо, - ответило сразу несколько голосов.
- Вот и барышни помогать пришли, - распрямившись, сказала одна из них, немолодая, но, видно, веселая.
- А что же, - ответила ей Кира, - дай-ка мне серп. Я тебе помогу.
- Барышня, милая, - ответила та. - Да ты руку серпом порежешь.
- Ну уж нет, - ответила Кира.
- Да дай барышне серп, Агафья, - сказала та, что помоложе. - Пусть бабью работу и она испытает.
А уже все они смотрели на нас и на Киру. Веселая, полная вызова и задора, она передала мне васильки.
- Ну, что же, - сказала тогда пожилая баба, поглядев на своих и протягивая ей серп, - вот он, возьми.
Кира, оставив нас, под смех и замечания взялась помогать, и мои опасения, что у Киры не получится, сменились удивлением. Зоя просто остолбенела, и крестьянки, сначала сделав передышку, смотрели, делая замечания. И мы слышали:
- Смотри-ка, - говорила одна, - правильно захватывает.
- Ну и ну.
- Ай да барышня.
- Вот помощницу-то нашли.
Она, захватывая стебли, подрезала их серпом, клала, потом быстро скрутила свясло и перевязала свяслом сноп. Брат, улыбаясь, смотрел на Киру, он любил быстроту, легкость и во всяком деле сноровку, и он, как потом нам сказал, вначале боявшийся за нее, теперь с удовольствием смотрел, до чего она быстро и ладно жнет. Хороша она была, когда разошлась, чувствовалось, как все ее тело во время работы развеселилось, а две бабы помоложе взялись рядом с нею жать. Мы ею любовались.
- Кира неожиданная, - повторяла сестра, - что я тебе говорила, ты еще не знаешь ее.
- А ты что же не помогаешь? - спросила тут одна из баб Зою. - Вот, бери-ка мой серп.
- А я не умею, - растерянно ответила Зоя, смутилась и растерялась как еще никогда.
- Вот так поработаешь недели две, - говорила баба брату, - ржи накланяешься, и во сне-то потом от солнца да от соломы рябит в глазах, на второй день и не разогнуться.
Кира связала пять снопов, придавив коленом, опоясала скрученным свяслом и оторвалась от работы совершенно счастливая. Распрямившись и отдав бабе серп, она стояла вся раскрытая, свободная, большеротая, как сестра потом говорила, ну, совершенная прелесть и радость, и, откинув волосы знакомым движением - тыльной стороной руки, посмотрела на нас.
Я опять пожалел, что она не надела малороссийского платья. Я хотел, чтобы брат ее увидел с кораллами - такой, какой я увидел ее тогда у крыльца. Казалось, она могла тут с бабами так и остаться и с ними все поле дожать. И надо было видеть, какой радостью блеснули ее глаза, когда они ее похвалили.
- Ну, спасибо, вот и я передохнула, - сказала баба, - а то ведь за утро умаялась.
Тут из-за кустов вывернулась босая девчонка в едва доходящем до колен выгоревшем розовом платье, которая, как оказалось, пряталась за нами и все видела.
- Ах, это ты! - воскликнула Кира и бросилась к ней, а та отбежала.
- Я, - она застеснялась.
- Чего же ты тогда в бору испугалась? Иди-ка сюда.
- Да не бойся, - сказали бабы, но она ускользнула, вырвалась и отбежала в сторону.
- Совсем дикая, - сказала Зоя.
- Как зовут-то тебя?
- Манька.
- Как нам до хутора добраться? - спросил брат крайнюю женщину.
- Вот тут идет дорожка на хутор к деду, да ее засеяли.
- Дедушка Герасим-то жив?
- Слава Богу, жив, все со своими животинками возится. А вы и его знаете?
- Бывал у него.
- Манька вас доведет. Манька, да куда она запропастилась.
- За меня прячется.
- Манька, ты им дорогу покажи.
Она кивнула головой.
- Спасибо, барышня, что нам помогла.
Девчонка быстренько повела нас на хутор, все время оглядываясь на Киру, а та не переставала задавать вопросы:
- А ты чья?
- Савельева. Ишь ты, сколько набрала цветов.
И вот так, крутясь и вертясь, вприпрыжку, она вела нас, все оглядываясь на Киру и убегая от нее, когда та хотела ее поймать, а отбежав, останавливалась, глядя на нас, задорная, босая, со смеющимися глазами.
Маша сказала:
- Вот он, дедкин хутор.
Перед хутором, где начинались кусты при дороге и посаженные молодые липы, оставив нас, она убежала вперед.
- Ты куда, Маша? - спросила Зоя.
Да только мы ее и видели, она, бросив нас, унеслась, а когда мы подошли к изгороди, то нас уже встретил простоволосый, худенький, в тяжелой льняной рубахе с подбоем на груди и плечах и в таких же портках, босой, обстриженный клоками и похожий на подростка старик.
- Здравствуй, дедушка Герасим, - сказал ему брат.
- Здравствуйте, други мои, здравствуйте, ваше благородие, гости дорогие, - кланяясь, ответил брату старик.
Около деда, взяв его за рукав, девчонка незаметно толкала его и что-то шептала.
"Дедка", - говорила ему Маша.
Глаза его весело смотрели на брата и на нас из-под легоньких бровей.
- А где жница-то наша, та умница? - спросил тут он, видно, все уже узнав от девчонки. - Где же та барышня, что бабам моим жать на полосе помогла?
- Дедка, - сказала тут Маша, указав на Киру глазами.
- Как звать-то ее?
- Кира, - подсказала Маша.
- А ну-ка, Кира, покажись, какая ты есть. Откуда же ты, донюшка моя, такая?
- Я, дедушка, дальняя.
- Мы учимся вместе. Это моя самая большая подруга, - сказала Зоя, - Кира у нас это лето гостит.
- Да где же ты жать рожь по-бабьи и прясло перевивать научилась?
- Девчонкой я каждое лето у бабушки на хуторе гостила, на Днепре.
- Ай ты, - удивленно сказал дед, - мы здесь таких дальних еще и не видели.
Кира была обрадована такой встречей и смущена, и щеки ее разгорелись, видно было, что жар ей трудно унять, а Маша, затаив дыхание, ловила каждое ее слово, следила за каждым ее движением, а когда та протянула к ней руку, быстро спряталась за деда.
Дед нас повел в сад, к вкопанному в землю столу. Брата как старшего усадил за стол, и начались хлопоты. Кира с Зоей пошли в огород за огурцами, захватив ведерко, нащипали огурцов с теплых гряд и отправились их мыть у колодца.
- Ну, Феденька, пойдем со мной, я вот вам сот наломаю, - и он дал мне дымарь, и мешок мне надел на голову с сеткой, сплетенной из конского волоса, и повел меня туда, где на деревянных подпорах лежали у него серые колоды, а другие - стояли. Дед ломал соты и складывал их в обливную чашку, которую держал я. Брат, сняв фуражку, отдыхал. Дед принес сточенный нож, хлеб и сказал:
- Бабы-то у меня все на работе, - и попросил Киру быть за хозяйку.
Кира все делала весело, быстро. Нарезала хлеб. Бутерброды мы отложили и принялись за мед, огурцы и свежий хлеб.
- Хозяйка-то у вас молодая и добрая, - сказал дед, принеся нам деревянные ложки, совершенно такие же, как солдаты носят за голенищем и в лагере хлебают щи из бачков, так я брату и сказал.
- Хлеба я тебе сейчас принесу, - сказала Маша, - я бы и подольше с вами осталась, да мать заругает, - сказала девчонка так, как будто она с Кирой давно подружилась.
- Под кустом лежит ее братишка, - сказала Кира, - ей за то, что она в лес убежала, сегодня от матери уже попало.
Когда дедушка отошел, брат Кире сказал:
- Ему тут все пчелы служат, деду, он тут пчелиный князь, и он лечит от порезов и вередов пчелиной.
- Что за пчелина?
- Вот когда пчелы чистят ульи, то все отверстия закрывают похожей на темный воск душистой пчелиной, она легко заживляет порезы и раны.
Кира резала хлеб, прижимая его к груди, - всех оделила по ломтю, чтобы держать и подбирать мед, когда он будет капать с ложки, и вот помню радость нашу, рассказы и расспросы деда, а она была в движениях свободна, вся преисполнена щедрой радостью, и щеки ее так разгорелись, что не только я, но даже и Зоя любовалась Кирой.
- Нет, ты дотронулся бы, - говорила брату Зоя. - Ну, ты и разгорелась, Кира, прямо огонь.
Живым огнем горели ее щеки, она сама то и дело прикладывала к ним ладони, чтобы остудить.
- Я и сама не знаю, отчего вдруг это. И зной, какой зной.
- А ржицу нашу, - спрашивал ее дед, - у вас не сеют?
- Да сеют, дедушка.
- Скажи ты, - повторял он, - скажи.
- Ну да, на Кубани, - продолжала Кира, - уже серпов нет, с косами выходят только те, у кого жнеек нет. Там везде белый хлеб. Пшеница кубанка, граненые колосья. А мне, дедушка, пишут из дома, - желая его обрадовать, сказала она, - такого обилия никогда еще не было.
- Доброе время, - говорил он, - урожай всюду какой.
- И на абрикосы этим летом будет урожай.
- Что же это за абрикосы такие?
Брат ему объяснил.
- Ишь ты, у казаков.