- Ахти, тошненько, какие настойчивые. А вот и не знаю. Ну, думаешь, зовут и зовут, а вот раньше-то спросить людей было и не в догадку.
- А мы надеялись. У кого же спросить?
Шуму было много в кухне. Зоя уже знала, что приготовлено, и говорила о биточках с луком в сметане.
- Вот чудные, - отвечала Ириша, - да она завяла, что же в воду-то ее ставить.
- Нет, надо поставить в воду, - говорила Кира, - я ее унесу к себе наверх и утром обязательно хочу на нее посмотреть.
- Вот хлопот-то, - сказала Ириша. - Кира Сергеевна, я ваше платье выгладила и в вашу комнату отнесла, оно на постели лежит.
- Спасибо, Ириша, какая ты милая.
- Тут без вас соседка приходила на бумагу узоры снимать, - все хвалила, говорила: а и вышивка-то у них до чего хороша.
- Я голодная, - плакала Зоя, - мама, где же она?
- Да вот, барыня, - говорила Ириша, когда мама разливала раковый суп с рисом и укропом, - принесли барышни наши в кухню целый ворох травы.
- А Феденька за день-то похудел, - сказала мама.
Брат сидел на отцовском месте. Мама была счастлива. За ужином мы ей обо всем рассказывали, смеялись, говорили, что день был какой-то особенный, его ни с чем сравнить даже нельзя, рассказывали наперебой, ели с наслаждением, и трудно описать шумное наше веселье. У нас были первый раз вареники с вишнями - это я вчера днем залез на крышу амбара и нарвал первые, самые зрелые, лежавшие на крыше вишни.
- Неужели и ты, мама, - спрашивала Зоя, - ничего не знаешь об иван-да-марье?
- Как же, знаю, - ответила мама, - знаю, что она полезная, деревенские люди ее заваривают и пьют от ломоты, от всякой хворости. Она лекарственная, как золототысячник, - сказала счастливая мама, - что кровь очищает: если после тяжелой работы его выпить, то телу сразу легче становится.
- А почему ее так называют?
- Вот этого сказать не могу, - ответила мама, - иван-да-марья. Ну, вот на порубках растет иван-чай розовым цветом, почему его прозвали так - может быть, за красоту, потому что невысокий и весело цветет, а может быть, и за другое, не знаю.
- Дедушка сказал, что она так названа, потому что два цвета несет, - сказал брат, - мужской и женский.
- Желтый и синий, - добавила Зоя.
- Синий-то синий, - сказала мама, - только вечером он у иван-да-марьи темный, а по утрам ярко-лиловый, и меняется он в зависимости как солнце на него падает, я за веселость и дружбу иван-да-марью люблю. Я Киру Сергеевну понимаю, трава эта очень красива, и у нее вырезные легкие листья. Издали посмотреть - цвет, а поближе приглядишься - трава и трава.
- Правда, мама, она очень нежна и легка, Ваня говорил, что завянет, не довезем. Но все же, мама, почему ее так назвали? - опять упрямо спросила Зоя.
- Назвали другую сон-трава, - сказала мама, - взяли и назвали.
- Я сказал тебе, что были брат с сестрицей, ты, мама, эту сказку не помнишь?
- Кажется, Ваня прав, жила будто бы сестра с братом, - сказала мама, - а может быть…
- То Аленушка, - сказала Кира.
- А может быть, я и путаю.
- Мы всех расспросим, - сказал я.
- Ириша, - позвал брат, - надо деревенских на базаре расспросить.
- Спросим, раз дело такое, - весело сказала Ириша, - вот жаль, барыня, что Андреиха прошлой зимой померла, все знала, что ее ни спросишь, вот какая была старуха.
- Да, у народа со старины каждая травка названа, - сказала мама.
Мы перебирать начали.
- А у кукушкиных слезок какое предание - не знаешь?
- Ну, старая кукушка летала, детей своих искала по опушкам, когда они куковали, и слезы на опушках теряла.
- А другие говорили, - сказала мама, - что в Гдовском уезде эту травку называют богородицыны слезки. А вот тысячелистник как называют, знаете?
- Нет.
- Да просто, - сказала мама, - матрешка.
Все засмеялись.
- А отчего? - подражая голосу Зои, сказал я. - А почему?
- А отчего да почему, о том я вам не скажу, - кончила мама.
Разговор был окончен, мы уже съели компот, усталость как рукой сняло, я выбежал в сад и там покрутился, звал Киру и Зою, но они сели на крылечке, выходящем в сад, и тут было разговоров.
- Ожили, - сказала мама.
А потом брат привел на крыльцо и маму, видно, они опять успели хорошо поговорить. Мы сидели на крыльце и о чем только в тот вечер ни говорили: начали с маминого детства, потом Кира с Зоей начали расспрашивать брата о Москве, о Художественном театре, Качалове и Станиславском, о пьесах Чехова, кто играл в пьесе Ибсена доктора Штокмана, бывал ли он на "Трех сестрах" в Художественном театре и кто выступал в каких ролях.
На крыльце сидя, чувствуя друг друга, говорили о болезни Врубеля и о его Царевне. Зоя спорила, как всегда, сама себя перебивая и торопя, говорила, как зимой красиво, когда зажигаются огни в Петербурге, о профессорах, о том, как они мерзли с Кирой, стоя за билетами в очередях, в столице глаза разбегаются на выставках, нет времени и возможности все посмотреть, каждая минута была на счету.
Брат рассказывал, что и Москва живет зимой возбужденно и лихорадочно, и все там во что бы то ни стало торопятся жить. Чем больше знакомишься с внутренней жизнью Москвы, тем больше иногда охватывает тревожное чувство.
- Почему? - спросила Зоя удивленно.
- В этом есть что-то болезненное, какая-то путаница, сбитость, - и брат, смеясь, сказал маме, как один его друг, вернувшись из отпуска, определил, что военное училище среди всего, что творится зимою в Москве, - строгий мужской монастырь, если сравнить с жизнью студенческой.
- Я чего-то, Ваня, не понимаю. Почему ты так думаешь?
Брат сказал, что все это вспыхнуло и родилось не от естественного развития, а вызвано ослаблением государственной власти и срывом, понесенным во время японской войны, после крови и баррикад. Москва с тех пор и живет зимой до чрезвычайности сбито и возбужденно, словно жизнь должна обратиться в сплошной праздник, и это особенно замечаешь, выходя после занятий и размеренной военной жизни.
Я, понятно, внимательно слушал, но понять тогда, о чем говорит брат, не мог, да и не задумывался, а Зоя сказала:
- Как странно, а мы в Петербурге этого не чувствовали.
- У нас там голова закружилась, - сказала Кира.
- Ваня, ты строг, откровенно говоря, я тебя слушаю, но не понимаю, что же тревожит тебя, ведь очень хорошо, что там жизнь такая шумная и разнообразная.
У меня же начали слипаться глаза, и я чувствовал, что представить себе Москву не могу. Я еще нигде не бывал, никуда не выезжал из нашего города, но погодите, думал я, вот потом и я поеду учиться туда и сам все увижу.
- Ты нас слушаешь или спишь? - спросила меня Кира.
- Слушаю, но многого не понимаю.
- Потом и ты, может быть, меня поймешь, - сказал брат, - жизнь сложная, мой дружок.
- И я, знаешь, - сказал я маме, - потом туда поеду.
- Знаешь что, - сказала она, - шел бы ты спать.
Но я не хотел уходить.
Вечер был тихий, когда разговор прерывался, наступала какая-то тишина, я бы сказал - сердечная. Мы на крыльце, сад тих, да и город тих, а наш старый, деревянный, ветхий, уже посеребренный временем дом так обогрет за день солнцем, такой он был свой. Как хорошо, прислушиваясь к беседе, думал я, - вот Ваня, и мама тут, и Кира здесь среди нас, и сердцу становилось тепло. Вот так бы навсегда остаться всем вместе и слушать, прикорнув у материнского плеча, между мамой и братом. Глаза у меня начали слипаться, и я, чувствуя во всем теле приятную, но расслабляющую усталость, хотел бы прилечь, положив голову кому-нибудь на плечо или на колени.
- Да ведь ты засыпаешь, - сказала Кира, которая сидела рядом со мной.
- Нет, - ответил я, пытаясь раскрыть пошире глаза. - Я немного еще посижу.
- Вечером его не уложить, - сказала Зоя, - а утром не добудиться.
- Который час?
- Поздно.
- Шел бы ты, Фединька, спать. За день-то небось набегался, а там тебе в отцовском кабинете Ириша на кожаном диване постелила.
Я вспомнил, что должен уступить комнату брату, но идти в кабинет мне не особенно-то хотелось.
- Ну, поднимайся, поднимайся, - сказала мама.
Я встал, задержался было на веранде, послушал, но усталость была сильнее меня.
Проснувшись утром в полутемной комнате, я почему-то решил, что еще очень рано. Не зная, что Ириша по маминой просьбе вчера вечером тихо прикрыла ставни, я снова заснул, а когда проснулся, то заметил, что сильное солнце проникает через ставни. Этой комнаты я не любил, с нею была связана долгая болезнь отца, а до того - объяснения, когда отец был раздражен и вызывал меня, я стоял у стола, а он меня отчитывал. Окна выходили на улицу, а не в сад, в доме было тихо, и голова у меня немного болела - не знаю, может быть, ее напекло за день солнцем. Как же это случилось, что я проспал, а хотел, как и вчера утром, первым увидеть брата. Я быстро оделся, умылся, заглянул в его комнату - брата не было, все было убрано, чисто, постель на походной койке он сам застелил. Когда я вышел на веранду, то сидевшая за столом Зоя сказала:
- Здравствуй, тетя Соня.
- Где мама, Кира и Ваня?
- Мама у Зазулина. Все давно уже отпили чай.
- А где Ваня?
- Ты бы еще дольше спал, - весело ответила она, - они с Кирой отправились в город за покупками, и он обещал показать Кире собор.
Сестра чистила землянику, пальцы у нее были в ягодном соке. Несмотря на то, что Кира ушла в город с братом, чувствовала она себя отлично, ее волосы золотились на солнце, и уже перебранная земляника, засыпанная сахарным песком, была выставлена на блюде на перилах.
- Но почему же ты меня не разбудила? - наливая чай, обиженно сказал я.
- На этот раз я не виновата, - мягко ответила она, - это мама сказала: он еще очень худ, идет в рост, за вчерашний день устал. Пусть сегодня утром подольше поспит.
- Вот, вот, - начал я, - и ты хороша. Ваня приехал, а я - пусть поспит. Не надо его будить, он растет. Спасибо. Вот так и всегда, а я не ребенок.
- Мы все говорили вполголоса и ходили на цыпочках. Кто же виноват, что ты такой соня.
Что на это сказать - я проспал и досадовал. Вот теперь, подумал я, они в городе, а я остался вдвоем с Зоей. Вечером мне не удалось поговорить с братом, и я дорого бы дал за то, чтоб очутиться с ними в городе. Сестра, оставшись чистить принесенные Иришей с базара ягоды, была в отличном настроении и даже тихо что-то напевала.
- На что ты злишься, - сказала она, - хочешь земляники? Тут на блюдечке помятая.
Это предложение обидело меня еще больше.
- Не хочу, пожалуйста, ешь сама.
А сестра как ни в чем не бывало, пока я пил чай, говорила:
- Разговорились мы после твоего ухода. Мама ушла, а мы с Ваней расстаться не могли, запоздно засиделись, пошли к беседке и сидели бы на крыльце до зари, если бы мама нас всех спать не погнала. Ваня нам о своей жизни много рассказывал, о характерах молодых юнкеров. А Кире рассказывал о городе и обещал показать собор и свой корпус. Передай мне пакет сахарного песку.
Я молча передвинул к ней пакет. Я был огорчен, а равнодушие сестры меня задело. Стакан с чаем я отодвинул и не притронулся к оставленному мне блюдцу с земляникой.
- Что с тобой?
- Ах, пожалуйста, - сказал я, поднимаясь, - оставь меня в покое, не делай вид, что ты ничего не понимаешь.
- Подумаешь, какое несчастье. До чего же ты иногда становишься несносным, вот посмотрел бы на себя со стороны. Жаль, что Кира не видит твое лицо. Отправляйся-ка ты лучше купаться.
- Лучше тебя знаю, что делать. Пожалуйста, не учи.
И потому, что она сказала о купанье, я решил в это утро один, без брата, не купаться.
Я прошел в отцовский кабинет, но там уже убирала постель Ириша, подумал - не отправиться ли к Зазулину, но, почувствовав прилив горечи и одиночества, отправился в сад, достал спрятанные в беседке под половицей тетради со своими стихами, бродил по саду. А утро было в полной силе, и день обещал быть на редкость знойным. Пахло розами, их много раскрылось на кустах - мелких, желтых, - из той породы, которую сколько ни срезаешь, с каждым утром еще больше бутонов. В раскрывшихся розах сидели бронзовые жуки, которых я снимал и выбрасывал за забор, хотя они даже и не притворялись мертвыми, а щекотали ладонь.
Чувствуя себя разбитым после вчерашнего похода, отбросив книгу, я лег в тени у корней рябины. Там я открыл было тетрадь со стихами, попытался читать, но в это жаркое утро они мне показались плохими. Отбросив тетрадь, я лег на спину и закрыл лицо руками. Я был обижен на Зою и говорил себе: это она потому меня не разбудила, что вчера, когда Ваня в моей комнате был, я ее не разбудил. Я лежал, горевал, что брат ко мне не зашел, - как бы я хотел отправиться в город, мне так хотелось быть там с ними.
Я лежал под рябиной, положив руки под голову, глядя на ветви, и листву, и уже завязавшиеся рябиновые ягоды и пытаясь в чувствах своих разобраться. Слышно было, как на реке перекликаются бабы, колотя пральниками мокрое белье. Еще через полчаса я услышал далекий голос сестры, но не откликнулся.
- Федя, - звала она, и по голосу я знал, где она меня ищет - в вишеннике, - где ты? Ау!
Я слышал даже голос Ириши, но мне в это утро не хотелось никого видеть, и я не откликался, а Зоя, выбежав на покошенное место, заметила меня и закричала:
- Ну, что ты? Я тебя всюду искала.
Тогда я приподнялся и сказал:
- Не мешай. Никого не хочу видеть.
Но сестра, подбежав, схватила меня за руку и насильно подняла.
- Федя, что сегодня с тобой?
- Она еще спрашивает, - обида держалась у меня в голосе, а до того я думал так: ну и не надо, брат вчера говорил, что уйдет со мной утром купаться, а Зоя назло поддакивала маме, что не надо меня будить. И всему виною эти прикрытые ставни и этот диван, в котором я утопал. - Оставь, пожалуйста, меня в покое.
- А вот и не оставлю, - закричала она, не обращая внимания ни на мои слова, ни на мое настроение.
Тут я заметил, что она как-то растрепана, а лицо у нее было счастливое, нет, вернее, совершенно растерянное и сияющее глазами лицо.
- Подумать только, - закричала она, - он сердится. Ты до сих пор сердишься на нас всех. Глупый ты, Федя, глупый. Ты знаешь, это чудо.
- Да в чем же дело? Отчего ты такая растрепанная?
- Ни за что не угадаешь. А вот сразу и не скажу.
- Тогда отстань.
- Глупый, - схватив меня за руку, закричала Зоя. - Глупый мальчишка. Ничего-то ты в жизни не понимаешь. Кира - невеста.
- Ты всегда все выдумываешь.
- Не веришь?
Сестра, схватив меня двумя руками за плечи, пела и ликовала.
- Не веришь? - изумленно повторила она. - Правда, истинная правда. Вот тебе крест, - сказала она вдруг истово и серьезно, как когда-то в детстве. - Ваня сделал ей предложение, они у мамы, и она уже их благословила и согласилась, и они попросили меня найти тебя.
Она схватила меня за руку, и мы побежали к веранде.
- Как же это так? - спрашивал я.
- Ну, ты, видно, еще не проснулся, - отвечала сестра, - они ходили в город, и там он все сказал и сделал Кире предложение, а она, не думая ни секунды, посмотрев на него, согласилась.
Со слов Зои я мог понять только одно: что они были на Соборной горке, потом в Анастасиевском сквере и что брат привел Киру к маме, все сказал, мама заплакала, этого никто не ожидал, все произошло внезапно, хотя Зоя вчера кое-что и заметила. Ириша позвала ее и сказала, что мама почему-то в слезах, а когда она вбежала, то плакала уже и Кира, плакала и улыбалась, а Ваня целовал мамины руки, и Ириша была в слезах, но только не Зоя.
- Я так была ошеломлена, что бросилась их всех целовать, они и попросили тебя отыскать. Я думала, что ты ушел купаться, но Ириша сказала, что ты отправился в беседку, я туда, а там - никого, начала звать, а ты не откликаешься.
Подбежав с Зоей к веранде, я увидел Киру, а главное - ее глаза, и то, что она была в малороссийском платье и очень бледна, а у мамы в руке был скомканный мокрый платок, и рядом я увидел счастливое лицо брата.
- Поздравь нас, Федя, - сказал он мне, когда я взбежал по ступенькам.
Но я был настолько растерян, что даже не знал, что в таких случаях я должен сказать. Кира же, видя мое лицо, не дав мне и слова сказать, но чувствуя все, что я переживаю, расцеловала меня при всех, не только щеки, но и губы у нее были от слез еще мокрые. Слезы подступили у меня к глазам и готовы были брызнуть, но я сдержался, я не знал, что сказать брату, а он стоял около матери и улыбался.
- Вот так иногда бывает, - сказала мама. - Что же ты, Фединька, ни с Ваней, ни со мной не поздоровался, сегодня ведь мы еще не виделись.
Тут пришел Зазулин, и все спустились в сад, и у мамы были на глазах слезы, а сестра, смеясь, Кире говорила:
- Федя-то растерялся.
- Фединька, - говорила мать. - Федя еще не очнулся.
Я посмотрел на всех. Брат улыбается счастливо, но в то же время смущенно, мама в слезах. Все произошло без меня. Тут мама сказала Зазулину:
- Ну что же, если сердце сердцу сказало, то этому противиться грех.
Надо было видеть Зою. Что с нею происходило! Зоя Кире говорила:
- Вот теперь ты, Кируша, совсем наша, наша.
Она летала, как на крыльях.
Сразу начались хлопоты: во-первых, совещания с мамой и вызванным Зазулиным, у которого лицо раскраснелось.
- Ведь у Вани-то, - сказала мама, - каждый день на счету.
В то же утро брат с Кирой, мамой и Зазулиным отправились к нотариусу, а Зоя, путаясь, с маминых слов объяснила мне:
- Ну да, земля общая у нас, неразделенная, Ваня не хотел, чтобы тогда была выделена его часть.
- Но зачем это все? - твердил я, считая, что это не имеет отношения к чувствам и всему тому, что происходит в сердцах.
- Как зачем? На военной службе существуют такие правила, - со слов мамы и брата объясняла сестра, а она узнала обо всем, когда я через сад бегал к Зазулину, - молодой офицер свободно может жениться, если он уже в капитанском чине, а до капитанского чина нужен реверс.
Этого я не понимал, такого слова не знал, - что за слово.
- Что такое реверс?
И слово какое-то непонятное и иностранное.
- Во всех армиях такие правила, - сказал сестре брат, - и переменить их нельзя, а реверс это или вносят деньгами несколько тысяч, или же надо послать начальнику училища - прямому начальству - бумаги.
Пока брат был с мамой у нотариуса, Зоя с Кирой ожидали их на набережной и волновались, но все прошло благоприятно. Бумага там же была составлена, мать подписалась, и нотариус подпись заверил: что мать имеет землю такую-то и сдает ее исполовщикам, а земля - луга и покосы - приносит такой-то доход, что имеет дом, который оценен на такую-то сумму, и будет сыну помогать, так как есть и его невыделенная часть. Хорошо, что нотариус еще задержался, а мама и купчие крепости, и все старинные планы принесла, и все бумаги.