Все бумаги, заверенные у нотариуса, надо было послать с рапортом, который тут же, у нотариуса, брат и написал и просьбу приложил о разрешении вступить в брак, и тут же написал письмо друзьям. Надо было сразу отнести все на почту, они встретились на набережной, и все отправили в Москву, и Кира отцу написала письмо, раскрасневшаяся и взволнованная, а Зоя несколько раз бросалась ее целовать, и Кира была смущена.
У нас в саду был недовольный Толя. Никого не найдя, кроме Ириши, а она ему сказала на кухне - ушли в город по делам, он вышел недовольный, увидел нас и был неприятно удивлен, что мы все такие радостные.
Зоя сказала, что маме с Зазулиным надо было составлять какие-то бумаги, а мы отправились гулять и завтрак пропустили.
- Стол накрыт, Ириша одна, первый раз так - прихожу, никого нет. Третьего дня вы просто меня подвели, я ждал вас у кассы и чуть не опоздал к первому акту, вчера явился, - вы на Череху уехали, но Прасковья Васильевна была дома, а сегодня - дом пуст.
- Ни слова не говори, - шепнула Зоя, - до тех пор, пока Ваня не получит разрешения, никому больше не скажем.
- Хорошо, - сказал я.
Лада играла с нами, и с Кирой, и со мной, и била по сапогам брата рыжим хвостом, и тыкалась мокрым холодным носом, и крутилась меж нами. В обед все были взволнованы, разгорячены, и Лада забралась под стол и клала морду мне на колени, просила и переходила то к одним, то к другим, Толе мы предоставили возможность вдоволь поговорить, и он разглагольствовал, в то время как мы переглядывались, и у мамы было взволнованное лицо и в то же время печальное, у Киры то и дело горели щеки, а Зое не сиделось. Мы должны были говорить за столом о чем угодно, но только не о том, о чем нам бы хотелось, и у всех блистали глаза, и брат был взволнован, выдержан, предупредителен, и они сидели за столом не рядом, а Зоя сияла больше Киры.
Тут и Зазулин пришел, и Зоя, сорвавшись, выбежала ему навстречу - предупредить, чтобы при Толе он не проговорился. Тут же нам всем дали по рюмке токайского, и мама выпила, а Толя, приподнявшись, поздравил брата с приездом, брат поцеловал мамину руку, а потом посмотрел на Киру. Мы с нею чокались первый раз, и такой румянец залил ее щеки, счастливый и открытый румянец смущения и радости, и такая она была прелесть, даже лучше еще, чем на жнивье среди баб вчера, а Ириша смотрела издали на нас и показала смеющимися глазами на ухаживавшего за Кирой умного Толю, который, видя, что все его хорошо слушают, оказался на этот раз исключительно красноречив.
Брат слушал его, сиял, и его спокойная и чистая, я бы сказал, твердость и выдержка нравились мне, и в то же время все меня тайно смущало: и как во время рассказов Толи вспыхивало Кирино лицо румянцем, когда брат смотрел, улыбаясь, на нее, и как необыкновенно была взволнована Зоя.
А Зазулин маму спрашивал:
- Так значит, Прасковья Васильевна, сегодня все вами сделано?
- Как же, надо было торопиться, время-то какое горячее.
- В добрый час, в добрый час.
- Вы чем же сегодня заняты были? - спросил Толя.
- Да надо было к нотариусу зайти.
Тут Зазулин спросил его об отце, которого он знал, когда Толя был гимназистом.
Я все еще не мог привыкнуть к тому, что изменило нашу жизнь, потому что это случилось так неожиданно для всех нас, к радости Зои и к моему горю, я не мог представить, как же так - они вчера утром впервые говорили, а уже, словно разбуженный, по-новому зажил и без того оживленный наш дом.
Я спрашивал Зою:
- Где Кира?
- Да они с Ваней в саду, в беседке, где же им быть. Ну, что ты носишься по дому как угорелый. Чуть с ног не сбил, даже испугал меня. Пожалуйста, туда не ходи. Оставь их одних.
- Почему?
- Надо ему все объяснять. Удивительно. Они за-ня-ты. Понимаешь? Вот видишь, мама: почему, зачем. Я устала даже. Пожалуйста, объясни ему, мама.
- Где же, Фединька, им быть, - говорила мама, - они пишут письма, и им не надо мешать все обсуждать, а обсудить им многое надо, - медленно говорила мама, сидя в плетенном из ивовых прутьев кресле на веранде, смотрела на Зазулина и просила меня продеть нитку в иголку.
- У тебя глаза-то, Федя, молоденькие.
Мама терпеливо все объясняла:
- Разрешение на брак, наверно, быстро дадут. Слава Богу, земля у нас есть, вот и дом, и сад, и Кира дочь инженера, но и Кира должна получить согласие отца. А как же, Фединька, нельзя без этого, она уже в первом письме попросила отца, чтобы он съездил в Таганрог, где ее крестили, и получил метрику - выписка так называется, Фединька, из церковных книг, о ее рождении. Они вместе написали большое письмо отцу Кириному, в котором она просит дать благословение на брак, да я в то письмо вложила письмецо свое, потому что после того, как Кира к нам приехала, мы с ним в переписке. Хотя мы и знакомы только по письмам, но я ему все отписала.
Я удивлялся, как все сложно и как много нужно хлопотать и сделать, а они писали письма в оплетенной диким виноградником и заросшей старыми кустами жасмина и сирени беседке - там были деревянный круглый, потрескавшийся от времени стол и скамейки, под легко вынимающейся половицей я прятал там наши деревянные мальчишеские мечи с окрашенными рукоятками, сделанные Платошкой из фанеры, и раскрашенные щиты, а теперь под той половицей были спрятаны заветные тетрадь со стихами и мои дневники. И вот там они писали письма, и Лада там же - так к Кире привязалась, что жила в нашем саду у беседки и кухни, где ее Ириша кормила.
Брат был так занят, что у меня с того дня ни одной беседы с ним не получилось, мы виделись при всех, только вот купаться по утрам он меня брал. Плавал он удивительно, был бодр, но торопился домой. Как-то так получилось, что из-за стола они уходили и брат шел к маме, а Зоя перехватывала Киру и уводила наверх.
Я жаловался маме:
- Смотри, Зоя ее опять наверх к себе увела.
- Да ты бы, Фединька, пошел бы к своим приятелям, что же ты их совсем забросил, или рассорился?
За весну я от приятелей, с которыми в прошлое лето все время проводил на реке, отстал, над чем не раз смеялся Платошка. Я был просто выбит из колеи, ведь я потерял свою комнату, жил временно в кабинете отца, общий сад без Киры был не тем радостным садом, да ведь и он не принадлежал теперь мне беспредельно, потому что, когда я бежал туда к беседке, мама говорила:
- Что ты все время вертишься перед глазами как неприкаянный.
Теперь, казалось, я всем в доме мешал, все, кроме меня, были заняты, и только я - ни пришей ни пристегни, как смеясь сказала мне Ириша.
Я рано вставал, выбегал навстречу старому коротконогому почтальону, - он сперва заносил газеты Зазулину, а потом направлялся с расстегнутой сумкой к нам - он уже знал, что мы ожидаем известий из Москвы и с юга. Я встретил его, когда получено было согласие от Кириного отца. Он мне издали головою кивал:
- Почта. Есть и для ваших, и не одно, а вот расписаться надо.
И я его повел:
- Ваня, Кира, письма, - закричал я, и все собрались на дворовом крыльце.
Я был счастливым вестником, почтальон вынул из потрескавшейся кожаной сумки письмо, Кира расписалась, потом брат одарил его за доброе послание, мама вынесла стаканчик рябиновой, а через день брат получил разрешение от начальника училища.
- Резолюцию, - сказал он Зазулину, - поставили, и отпуск получил дополнительный для свадьбы. Подумать только, свадьба разрешена.
Второе письмо было от адъютанта - брат быстро его пробежал, передал Кире, и лицо его на мгновение омрачилось.
- В чем дело, Ваня?
Брат разъяснил, что разрешение от начальства, как и полагающийся в таких случаях отпуск, 28-дневный, благодаря друзьям, он легко получил, но адъютант советует, чтобы он целиком отпуском не пользовался.
- "Обнимаем, заранее поздравляем, - пишет он, - мы и юнкера, свадьба твоя для нас дело радостное, но для училищного начальства непредвиденное, отпуск хотя и полагается тебе большой, но так как в такое время отпуск из лагерей дело необычное, лучше было бы для службы, если бы ты добровольно его сократил и вернулся до начала маневров, чтобы принять все же участие с юнкерами в маневрах и присутствовать при производстве юнкеров в офицеры".
- Как же быть, Ванюша? - сказала мама, просмотрев письмо.
- Ну что же, - сказала Кира маме, - придется вернуться в Москву. Вот что значит казенный человек, - вздохнула она.
Они вместе отправились на почту, и в ее глазах в тот день была готовность на все жертвы. Теперь самое главное была Кирина метрика, отец ее съездил в Таганрог, все, что нужно, успел сделать и прислал метрику и денег. Брат был изумительно раскрытый со своими, внутренне щедрый, полон необыкновенной бодрости, изменился он на глазах.
- Все ладится удивительно, - говорил он, - мама, я счастлив.
Он мне столько подарил своих книг, отбирая их с Кирой, но я от этого еще больше страдал. Я любил брата и Киру. Чувства мои были сложны: я был ошеломлен, не мог оправиться и привыкнуть к тому, что происходит. Ну вот, говорил я себе, они поженятся, уедут в Москву, для них радость, а меня охватывала иногда печаль, что уже нет той свободной, готовой на все Киры. Но когда она с ним возвращалась, на ее широком, открытом лице сияла радость любви и горячая, летящая навстречу брату прелесть.
В доме у нас столы были завалены чем-то легким и белым, прибегали знакомые с советами, а в гостиной работала длиннолицая, очень высокая портниха - уже шили из шелка подвенечное платье и еще что-то, по словам Ириши, необычайное, и все, как говорила Зоя, самое необходимое, ведь у нас первый раз такая радость в доме, ведь Ваня старший, и сестра бегала, подыскивала платья для себя и шафериц, их выбирали из тех барышень, кто бывали у нас летом. Сестра просто на глазах похудела от беготни и хлопот и еще больше покрылась веснушками, меня же временами просто не замечала, со всеми своими подругами советовалась, с мамой и Кирой, и даже веснушки от счастья светились у нее на лице. Совещались, устраивали примерки перед высоким трюмо в гостиной, куда вход мне и брату был запрещен, ходили выбирать материи и купили цветы флердоранжа.
- Удивительно сделаны, посмотри, - говорила мне и Ирише сестра, вынув их из тонкой папиросной бумаги и разглядывая на солнце. Они из воска, беленого воска, Иришенька, посмотри, что купили. - Я хотел их тронуть, но она не давала, а только, вертясь на солнце, показывала: - Удивительнее же всего, что их делают не в столице, а инокини в каком-то киевском девичьем монастыре, - и так полагается, чтобы их делали молодые монашенки.
- Мне казалось всегда, что это что-то выдуманное, что таких цветов нет.
- Да нет, это цветы апельсиновых деревьев, и там, на Средиземном море и в Сирии, я даже не знаю где, их целые рощи, как и в Италии. Веночек из них на голове у невесты, и к нему прикрепляют прозрачнейшую фату, и еще они на свече с повязанным атласным бантом.
- Они от солнца-то не растают?
Все жили в волнении, в начавшихся хлопотах все оказались при деле, а я, хотя Кира была необыкновенно ласкова со мною, как никогда, но я чувствовал себя все время на отлете. Брат говорил со священником нашей церкви, так как полковой батюшка находился в лагерях, и венчаться решили в нашей церкви. Помню, как они постились несколько дней, и, когда они у батюшки утром исповедовались и причащались, все мы были тогда в нашей старой с неровными побеленными стенами церкви, за века вросшей в землю. Нищенки, которых Кира оделяла, говорили:
- Дай Бог счастья, барышня, счастья.
Все в приходе и на улице знали, что в нашем доме невеста, и соседки приходили к Ирише, и я слышал, как по-мирски, по-простонародному они с нею у калитки все обсуждали.
- Что же, бабы говорят - как же это, невеста выйдет к венцу из дома жениха, из одного дома, как-то не так.
- Так пришлось - она, конечно, не у себя, кроме отца, близких у нее нет, бабушка ее совсем уж стара и слепа.
- Отец-то приедет?
- В служебной командировке отец, живет холостяком, все время занят, заведует рудниками. Написал: верю тебе, благословляю, но вырваться не смогу, твоему сердцу и выбору верю - она ему карточку жениха прислала. Вырвусь только через три недели и приеду к вам прямо в Москву. Вот письмо какое прислал.
Ириша сияла, и счастливое волнение в нашем доме уже не прекращалось.
- Ну, а теперь отправимся в город, - сказал брат, - и они взяли с собой меня и Зою.
В тот воскресный день мы были в Ботаническом саду. Брат показывал Кире кадетский корпус с двумя пирамидальными тополями и большой гимнастический плац, угощал нас мороженым, а потом ушел на гауптвахту, где была у него назначена встреча с офицером Красноярского полка, а мы, оставшись втроем, пошли на Соборную горку, где в этот день никого не было, кроме мальчишек, что бросали в реку камни. Зоя убежала к дочери священника, и я остался с Кирой первый раз наедине.
Она была в малороссийском расшитом костюме, с кораллами, и мы стояли у скамьи на Соборной горке.
- Тогда надо и ленты, - сказал печально я, - и монисты. Помнишь, на второе утро после приезда ты, Кира, рассказывала.
- В городе нельзя, - вот если венчаться в сельской церкви, у нас…
Она сняла нити кораллов и передала их мне.
- Знаешь, как их у нас называют? - спросила она.
- Нет.
- Корольками.
В этот день она мне показалась бледной. Без брата и Зои она притихла, лицо стало тоньше, а глаза большие, и я на нее наглядеться не мог. Стало как-то тихо, я тоже замолчал и вдруг увидел, что ее глаза полны слез.
Она сидела на скамье, как бы прислушиваясь, но не к тому, что вокруг, а к чему-то в себе. Что-то сжало мое сердце, и я вопросительно посмотрел на нее:
- Кирочка, что с тобой?
- Что, Феденька?
- А слезы-то почему?
- А слезы, - сказала она, - от счастья.
И, я помню, она улыбнулась мне сквозь слезы.
Я не знал, что делать, сердце мое растопилось от страдания и нежности. И я не мог больше ничего сказать, очевидно, такое у меня было тогда лицо, что она, чтобы меня утешить, положила руку на мою руку, и я почувствовал, до чего легка и прохладна ее трепетная рука.
Брат вернулся раньше Зои, когда Кира уже утерла слезы и застегнула ожерелье, и если бы вы видели, как ее лицо, дрогнув, радостно осветилось. Все складывалось легко, благоприятно, и брат первый раз при мне поцеловал ее руку и сказал, что шаферами пригласил двух знакомых офицеров Красноярского полка, которых он и раньше знал. Тут прибежала сестра, и они решили, что свадьба должна быть скромная: из полковых друзей никто не может приехать, будут только оставшиеся в городе жены офицеров.
С того дня все в доме окончательно изменилось - у нас зажил женский таинственный мир обсуждений, разговоров и совещаний, в котором уже не было места для меня.
- Федя-то как неприкаянный, - сказала брату мама, - ты бы, Ваня, позанимался с ним. Фединька, ты обещал ведь учителю геометрии, дал слово позаниматься, а к книжке даже и не притронулся.
- Хорошо, - сказал брат, у него теперь оказалось много свободного времени, и, пока Кира с мамой и сестрой совещались и шли примерки, брат основательно взялся за меня, так, как он это умел делать.
- Ах, как хорошо, - говорила сестра, заглядывая в беседку, - наконец-то успокоился.
- Не мешай, пожалуйста.
- А, по-настоящему взялись за тебя, - смеясь, говорила она и, убегая, кричала, - давно бы пора.
Мы и купаться ходили с учебником. Он отлично плавал и учил не делать лишних движений, втягиваться, правильно дышать и плыть свободно, чувствовать себя в воде, ложиться головою на воду так, чтобы все видеть, и вода тогда не попадает в ухо.
- Виною твоя непоседливость, - говорил он, - надо приучать себя сосредоточивать во время работы свою волю и ум на одном, никогда не надо разбрасываться.
У брата были точность и ясный ум, и я даже удивлялся - до чего действительно все просто, что же здесь было непонятного?
Прибежала Кира:
- Ну, отпусти его, - на сегодня довольно.
- Хорошо.
Мы вышли из беседки, и я сказал Кире и брату, - ни одной прямой, Кира, посмотрите, она соглашалась, что в мире нет ни одной прямой линии, - ну вот, Ваня, посмотри, и твоя рука, и листья, и травы, и облака, и река. Все это выдумано, потому что нигде прямых линий нет.
Брат курил, слушал и говорил:
- Но без точных расчетов и геометрии ничего не построишь. А если от звезды к звезде линии провести, посмотри, какие прямые получатся.
- Но это человеческое. А там, на небе?
- Там свои, не открытые еще нами великие законы, где, вероятно, человеческой геометрии нет, потому что она и родилась из вычислений, сделанных с земли, когда человек смотрел и звезды мерцали, но и тогда ему казалось, что звезды рисуют в небе очертания птиц, зверей, морских океанских рыб. Ты живешь воображением, - говорил брат, - надо быть ближе к жизни, а то она потом жестоко накажет тебя.
"Ах, и зачем все это произошло, - с замиранием думал я, - мы бы все жили в дружбе, лучше бы Кира осталась такой, как была".
Раз донесся до меня разговор Иришки с мамой:
- А как же, барыня, страшно, сердце-то перед венцом не раз ужаснется, об этом и в деревенских свадебных песнях поют. Кирочка полусирота, это ведь нелегко, детство без матери, как поглядишь на нее - есть почти перестала, как она волнуется, бедная.
В день свадьбы стояла неподвижная жара. Как полагалось по старинным обычаям, Кира в это утро брата не видела, - он, одетый, вышел из дома и отправился в церковь, где его ожидали офицеры, а она отдала себя женщинам и, по словам Ириши, в это утро была как бы не своя и уже себе не принадлежала - ее причесывали, одевали, а она, покорно все принимая, благодарила глазами. В доме были шаферицы. Зоя волновалась, так как она первая подруга и ей пришлось одевать невесту.
Кира плохо спала, была очень бледна, ее причесали и одели в приготовленное платье, прикололи фату с флердоранжем, меня позвали, когда она молилась перед образами. Мама ее перекрестила.
- А почему же у вас нет гимназического мундира? - слышал я иронические слова шаферицы.
- Рукава стали коротки, за весну и лето он ужасно вырос, - ответила Зоя.
Я не отвечал. Я был в это утро в хорошо выглаженной рубашке серебристого, очень чистого льна. Киру я не видел с вечера, и сердце мое дрогнуло, когда она показалась в солнце на крыльце дома, на том самом крыльце, где мы так любили сидеть по вечерам, в белом платье с прозрачной на солнце фатой. Мое мальчишеское сердце облилось внезапным холодком, а на дворе было жарко и даже душно. Ее окружали шаферицы в белом и вел под руку со старосветским достоинством Андрей Иванович, посаженный отец, тяжеловатый, торжественный, в английского тонкого сукна костюме.