Я подхватил легчайшую фату, как паж, и мы, оставив маму и Иришу дома, медленным шагом отправились пешком к церкви - так было решено заранее, что не надо свадебных карет, это лишнее на нашей улице. На нашей простонародной русской улице странным и принесенным с Запада казался и католический, принятый когда-то у нас вместо своего подвенечный наряд. В этой шелковой белизне и фате было что-то западное и очень печальное, даже страшное в своей безнадежности.
Церковь была не так далеко, древняя, за века ушедшая в землю, она была так же бела, чиста и проста и связана с землею, как старые березы, что росли у каменной церковной ограды. Вокруг нее зеленела поросшая короткой травой простота упраздненного с екатерининских времен кладбища, с могилами, покрытыми той чистой, радостно зеленеющей дерновиной, какой нет ни в одном петербургском парке.
Тут обитала простота, но, хотя и должно было быть, как брат говорил, просто, без лишних людей, - у церкви уже были знакомые барышни и с нашей улицы мещанки, и, когда Зазулин под руку вел в церковь невесту, я слышал, как одна из хорошо одетых барышень сказала:
- Я думала, что она лучше.
А другая ответила:
- Незаурядное все же лицо.
Мне как будто передалось ее волнение в то время, как она поднялась по ступенькам и вошла в притвор - такая бледная, что я за нее боялся. Мне потом говорили, что и я был очень бледен, а у меня как-то сердце захватило, я готов был ее от всех защищать - о, как я хотел, чтобы на свадьбе были только свои.
"Зачем они пришли, зачем", - говорил себе я, и мне казалось, что сердце у нее замирает, и, обычно беззаботная и смелая, Кира беззащитна теперь, открыта для чужих любопытных глаз, среди которых были и завистливые, и острые, и потускневшие.
Душно было, как перед грозой, знойно, и пахло лесным пожаром. В прохладном притворе стояли босые нищие и солдат, принявший снятую братом при входе в церковь шашку. Туда, мимо старых босых нищенок, прошла под руку с Зазулиным Кира в белом, сразу осветившем притвор платье, а в церкви священник с крестом ее ждал и, взяв за руку, подвел к брату. Помню, как во сне, шафериц и как священник, держа в руке крест, свободной рукой соединил их руки.
Назнаменовав главы новоневестных трижды, дал им принесенные служителем зажженные свечи и провел их внутрь храма, а и в церкви уже был народ - дружки стояли по левую сторону, а приглашенные по правую, и как они только двинулись, хор запел и начался обряд обручения, который я, признаться, никогда до того не видел, потому что у меня было много мальчишеских забот, да и я бегал от празднеств всегда, торопясь дома поскорее из воскресного во все старое переодеться.
Как мы ни старались справить свадьбу скромно и незаметно, слух по городу прошел, и в церкви было много народу - не только барышни и девчонки, но и несколько полковых дам и принарядившиеся даже из незнакомых, забежавшие в церковь простые девушки, были и пожилые простонародные женщины. Мы же, с шаферицами, офицерами и Толей, стояли позади, и сердце мое взволнованно билось.
Брат, коротко подстриженный, загорелый, с очень светлыми глазами и отцовской родинкой на щеке, был в мундире с черным лацканом на груди и красными кантами по цвету полка. На шее у него была та золотая горжетка, - как Зоя обычно ее называла, а для меня - золотая лунница, - с накладным выпуклым золотым двуглавым орлом, полученная полком за боевые отличия.
Из алтаря дьякон принес кольца на серебряном блюде, что до того были положены на престол, златое и серебряное, близ друг друга, - и вот печаль большая, я не знаю, отчего, меня обняла, вот они стоят - брат одесную, Кира же ошую, и я слышал, как молился священник о рабе Божием Иоанне и рабыне Кире, ныне обручающихся друг другу, - о еже ниспослати им любви совершенно мирной и о том, чтобы сохранитися им в единомыслии и твердой вере и чтобы дарован был им брак честен и ложе нескверное.
Как будто что-то остановилось и замер солнечный день, - а они держали венчальные свечи, священник благословил их, дотронувшись кольцом сначала до лба брата, а следом и Киры.
Потом прошли дальше, в глубину храма, к аналою, поставленному посредине нашей церкви, в которой столько за века народу перевенчали и где мама венчалась и крестили всех нас, - да, священник повел их на середину церкви к аналою, а за ними и мы прошли дальше во храм. Там поставлен был, как бы брошен на пол плат розового атласа, и все смотрели. Она шла медленно, и во мне как бы все замирало, а тут был народ, и, я помню, женщины шептались, что со стороны невесты родственников совсем нет, из ее родни никто не приехал.
- Федя, - в это время мне тихо сказала сестра, - как фату несешь, подбери.
И вот из-за Зои я пропустил главное: кто первый вступил на розовый шелковый плат, а за мной женский голос сказал:
- А нет, смотри, - задержалась.
- Надо бы первой на коврик ступить.
- Умная, - сказал за мной чей-то простонародный женский голос, - позволила ему на коврик ступить, умная.
Я не видел, сознательно ли Кира задержалась, но брат, как я потом об этом узнал, не думая о том, что возбуждало любопытство всех, ступил первым.
- Нервна-то голубушка, как нервна.
- Страшно, милые.
Батюшка поставил ее по левую сторону, в то время как женщины нашептывали и перешептывались.
- А как же, - слышал я. - Молоденькая, как же не страшно.
- Да другой-то теперь бы хуть что.
- Ох, есть какие. До того уже поиграла и все прошла.
- А-ха-ха, Господи.
- Ах, милые мои, я замуж-то шла, вот так под венец, а сердце-то все время как ужасалось.
Да я бы, подумал тогда я, чтобы так стоять на людях и чтобы все видели, да никогда, я бы убежал.
- А и жених-то не из богатеньких.
- Да уж какое там у офицера богатство.
Шаферы стояли за братом и Кирой, началось венчание, церковь была залита летним солнцем, пел хор, и я слушал все в первый раз, разбирая слова, видел все и всех в тумане, слышал слова древних молитв и чувствовал, что с каждым произнесенным священником словом, с каждой молитвой, движением навсегда изменяется все то, что до того было в нашей семье, доме, саду. Я видел через легкое облако ее лицо и очерк щеки, она, как и брат, держала в левой руке свечу с белым шелковым бантом. Я видел и его затылок и щеку, а он стоял, вытянувшись, худощавый, без оружия, в золотых эполетах, и в его прямизне чувствовалось сознание значительности и важности всего, что в храме сейчас происходит. И он слушал славословие, уже связанный обручением навсегда, о трудах плодов Его Господних, и о лозе плодовитой, и о том, что сыновья яко насаждения масличные окрест трапезы Твоея, и узришь благая Иерусалима, хотя ветви берез, а не масличные я видел в открытом окне.
Наш батюшка, обычно ходивший летом в льняном старом подряснике и высоких сапогах, многодетный и простой и всегда смущенный многодетством и попадьей, сказал поучительное слово о том, что супружество есть тайна и как в супружестве честь жительство имеет, и спросил брата:
- Имаши ли произволение благое и непринужденное и крепкую мысль пояти себе в жены сию Киру, юже зде пред тобою видеши?
- Имам, честной отче, - как по-уставному, по-славянски ответил на вопрос священника брат.
- Не обещался ли иной невесте?
- Не обещался.
И тогда Кире батюшка задал вопрос:
- Имаши ли произволение благое и непринужденное и твердую мысль пояти себе в мужа сего Иоанна, егоже пред тобою зде видеши?
И так тихо ответила она:
- Да, батюшка.
- Не обещалася ли еси иному мужу?
И тихий чуть слышный ответ:
- Нет, не обещалася.
Тогда дьякон возгласил:
- Благослови, Владыко, - и служба продолжалась. Молились о ныне сочетающихся, и я, обычно рассеянный, нетерпеливый и невнимательный, быстро в церкви утомляющийся и мечтающий о беготне с ребятами, теперь чувствовал, что в это время их что-то таинственно связывает навсегда.
Солнце прорывалось, окна были открыты, и темный иконостас был виден лучше обычного - как бы родословное древо с золотыми листьями и с темными плодами стал наш иконостас, все роды раскрывались тут, под сводами старой побеленной церкви, как многоветвистое древо человеческой жизни. В то же время я видел босые, в дорожной пыли ноги двух забежавших в церковь и протиснувшихся вперед непричесанных девчонок и неровные, древние плиты пола, а за окном зелень берез, слышны крики играющих под окнами мальчишек. Брат выше ее, а потому шаферам держать венец труднее, над братом держал венец подпоручик, очень высокий и жилистый, а сменивший офицера Толя был красен, и ему держать было венец нелегко. Я и не знал до того, что так трудно держать венец - когда рука уставала, то начинала дрожать, и сестра заволновалась.
- Толю пора сменить.
Рука офицера приняла венец, крепко его захватив, и люди замечали, как офицеры по очереди держали позолоченные старинные венцы, а то, что чувствует и переживает Кира, для людей, слава Богу, было закрыто.
- У тебя волосы на затылке опять отстали, - сказала сестра.
- Знаю я.
- И чашу общую сию подавай сочетающимся, ко общению брака, - и, взяв чашу в руки, священник преподает им трижды. Сначала брату, а потом и Кире.
Я думал, что три раза надо отхлебнуть, но она все допила, не торопясь, медленно, до конца. Как оказалось, ее женщины дома вчера научили - сказали, что все до последней капельки нужно допить.
И, воздев руки, молится священник, а тут уже в церкви пересуды, движение и суета, хор пел, окна были открыты, и священник им сказал:
- Поцелуйтесь.
Я видел, как она, едва коснувшись, первый раз на людях поцеловала брата. Она сияла счастьем, как после тяжелого и трудного испытания, похудевшая, глаза ее светились.
Потушенные свечи положили на аналой, и знакомые их поздравили. В притворе брат задержался, принимая от ефрейтора шашку, тут Зоя оделяла нищих, как просила мама, а я слышал:
- Молодая всегда хороша. Да вот бедра-то узкие.
Брат в притворе остановился и счастливо поглядел на меня, взял Киру под руку, она дожидалась его и была смущена счастьем, а он так заботливо вел ее после венца, по-рыцарски внимательный, и она уже оправилась от смущения, передохнула, и глаза развеселились. Нищенки перешептывались и, не зная меня, вполголоса говорили:
- Да это ты, бедку-то узнавши, на всех косо смотришь.
- Чего там хаять, пара хорошая.
- Что-то больно уж большерота.
- Большеротые-то всех щедрей.
- В фате-то и цветах и некрасивая будет хороша.
- Молоденькая.
- А молодые всегда хороши.
- Кирочка, Кирочка, как я счастлива, - говорила Зоя, целуя ее тут же на ступенях.
- Да, - слышал я, - мать-то вдова. На соседней улице дом. У покойника чин был небольшой. Вот уж за жизнь свою она с ним помучилась. Больной был.
- А молодая откуда?
- Говорят, богатого помещика дочь. Мать-то померла, а дальняя, говорят, из дворянок.
- Да что ты плетешь. Полусирота. Отец не мог даже на свадьбу приехать.
- Да отец-то ее далеко служит?
- Господь знает откуда.
- Меня в дождь венчали.
- К счастью.
- Так и вышло. Дождь к счастью.
Дорога к дому была очень веселая, их окружили шаферицы, и оказалось больше приглашенных, нежели я предполагал, и девчонки бежали, и кланялись у ворот знакомые. У нас ворота были открыты, и на крыльце дома мать держала хлеб и икону, а Ириша осыпала молодых свежеобмолоченным ржаным и овсяным зерном. В столовой столы были накрыты белым, и читали телеграммы от офицеров и от юнкеров, и кричали "горько". А на столе были присланные ее отцом подарки: за несколько дней до свадьбы доставили ящик вина из Петербурга по распоряжению Кириного отца. Там было сухое, колючее шампанское, спрятанное мамой на леднике, фрукты и шоколадные конфеты от Абрикосова. Брат вышел, чтобы угостить солдат, а они захотели поздравить и Киру, и она к ним вышла, потом, поднявшись наверх, переоделась. Кира надела малороссийское счастливое платье, и брат явился уже в обычном кителе: так же одет, как и в то утро, когда он приехал.
В столовой было шумно, мне дали шампанского, которое укололо мне губы, я выпил, и голова легко закружилась. Я растерял себя среди гостей, не знал, с кем говорить, на кого смотреть и кому отвечать на вопросы, все были оживлены и заняты кто чем, и даже мама, захлопотавшись, только раз ласково посмотрела на меня. Ириша, видя мою растерянность, сказала:
- Уже подал Платошка.
И я выбежал.
Был подан экипаж, вымытый до блеска, не наш, а зазулинский, и Платошка, на этот раз обутый, сидел на козлах. Вещей было мало, потому что все уже было заранее отправлено на зазулинский хутор.
- Молодые уезжают.
В столовой брат был уже веселый и как бы обвеянный счастливым ветром, Киру мама крестила, и та вышла, как и мама, в счастливых и печальных слезах, и в руках у нее был поднесенный офицерами букет белых роз, а на шее корольки, и надо сказать, вышло так, что она со мной на людях говорила только глазами и благодарила, и утешала, а я был в таком одиночестве среди этих шумных людей.
- Ну, дай им Бог счастья.
- Курицу-то надо в дорогу, курицу ты не забыла, Ириша, положить?
Ириша принесла курицу, завернув ее в чистую салфетку вместе с белым хлебом, намазанным маслом, в небольшой корзиночке.
Брат отдал честь, Кира улыбнулась, Платошка шевельнул вожжами, и Зорька легко и послушно пошла, колеса закрутились, мама их крестила, Лада рванулась, но я крепко держал ее за широкий ошейник и, присев, уговаривал:
- Нельзя тебе туда с ними, ты, пожалуйста, успокойся.
Но она все же хотела вывернуться. Она не понимала, почему я не пускаю ее, и смотрела на меня умными, влажными и нетерпеливыми глазами, и все тело ее порывисто рвалось туда, а я говорил себе для Лады вслух:
- Успокойся, пожалуйста, успокойся.
Я ее понимал, и вот не знаю, оттого ли что ошейник был широкий и скользкий, а у нее шелковистая голова, но она выскользнула из него и бросилась во всю прыть вслед за ними, а я стоял с ошейником в руках - и одиночество мое было такое, что рассказать об этом я никому не могу.
"Кира, - сказал я про себя, - это она за тобой".
- Лада, - звала ее Зоя, и Кира в это время обернулась в последний раз, а Лада, как ее ни звали, не вернулась.
- Увязалась за Платошкой, - сказала девчонка.
- Нет, за Кирой, - ответила Зоя.
И старый Зазулин сказал:
- Ну, да уж пусть там с ними погуляет.
- Ну, вот, - сказала Зоя, - упустил.
Да я бы с Ладой от всех убежал, но куда уйти, когда уже приглашали к столу, а то не знаю, на какое бы дерево забрался, в какое поле бы одиноко ушел, чтобы там броситься на теплую землю и спрятать лицо в траве.
- Справили свадьбу, - сказала Ириша.
- Ну, дай Боже, - сказал маме Зазулин.
И мама повторяла:
- Дай-то Бог.
Помню, после их отъезда знойный, душный был вечер, и такая в доме тишина - Зоя убежала к подругам, мама отдыхала, Ириша мыла посуду, и дом опустел. Я ушел бродить, смотрел, как мальчишки бросают камни и палки. Я тревожно и горько спал. Платошка вернулся веселый и говорил на кухне, что за хлопотами он и выпить как следует не успел, но для него было оставлено, и вечером он уже опять сидел босой у ворот и говорил:
- А Лада-то осталась, - звал, звал ее, да куда там, - я к ней, а она все дальше от меня, в сторону куда-то отводит. Ну, да что, - говорят, - оставьте ее у нас, прискучит если, то сама домой вернется, только вот как быть, без ошейника, - и ошейник решили туда послать.
Зоя продолжала жить в радостном возбуждении после свадьбы, Зазулин чаще начал приходить к маме, две комнаты у нас теперь были пусты, а я остался по-прежнему в кабинете отца. Я не мог найти себе места, уходил купаться, а у сестры теперь оставалось много времени, и она, как когда-то, прибегала ко мне в беседку.
Письма они писали вместе, потому что брат начинал писать, а заканчивала письмо Кира.
- У них очень хорошо, - говорила мама.
Мы письма получали с оказией, и Ириша приносила даже с базара - одно опустил капитан парохода, другое пришло через приезжавших на базар крестьян. Свадьба и все после свадьбы первые дни были самыми сложными и печальными в моей жизни, я тогда так все глубоко чувствовал, как никогда, а они уже побывали и в деревне, у Иришиной родни, и в поле, где продолжалась жатва.
"Каждый вечер мы с Кирой гуляем, и Лада доставляет много хлопот - вспугнула выводок куропаток в хлебах".
"Мы долго с Ваней ночью гуляли в бору, сидели над рекой на речном обрыве, а утром нас рано разбудил дед - гостинцев принес, меду".
- Сейчас они в бору, - говорила сестра, - и знаешь, я чувствую, у них хорошо и славно идет, - и она добавила, подражая Кире: - Феденька, милый. И знаешь, - продолжала она прищурясь, - у них это на всю жизнь. Мне сказала Ириша, когда они вместе из города к барыне пришли, мама-то ваша потом и говорит: "Я спрашиваю, как жить-то будете, ведь жизнь офицерская несладка, Ваня не богат".
- Когда же это было?
- Ах, погоди, я все расскажу. А Кира сказала: "Когда любишь, то ничего страшного нет", - и, задумавшись, сестра повторила: - На всю жизнь.
Тут Зоя развеселилась, вскочила, меня затормошила и говорила, не переставая.
- Но до чего же у тебя много веснушек.
- Оставь. Не в этом дело. Я сама знаю. Да, вот подлинное, настоящее чувство, - и остановиться она уже не могла: - Если полюбить - то на всю жизнь. И знаешь, я все думаю, когда это случилось.
- Когда он Киру в столовой увидел.
- Нет. Это было на пароходе, а может быть, на лодке. Погоди, погоди, - и сестра вспоминала прогулку, а я молча видел все второй раз, что произошло, и это мне казалось таким далеким.
- Ты все выдумываешь.
- Погоди, не перебивай, - сказала Зоя, - да они и сами не знают, как и когда это случилось, другой раз так бывает, говорит Ириша, никто не заметит, как в сердце искра упадет, вот погоди, и ты, Зоечка, узнаешь. Но что я говорю, кому, ведь ты мальчишка, да разве об этом расскажешь? Ты только вспомни, как они тогда друг на друга посмотрели.
- Когда?
- Ты тогда ничего не заметил, а у дедушки, - говорила Зоя, - глаз острый, у деда это случилось, а может быть, когда ее хвалили на поле. - И тут словно озарило сестру. - Знаешь, - повторяла она Иришины слова, - так бывает: вдруг налетит и обнимет настоящее счастье.
Иришины слова, несмотря на то, что она была неграмотная, были умнее, чем беседы Зоиных старых подруг. Зоя вспомнила и о траве - она приставала к Ирише и даже бегала с нею расспрашивать баб на базаре, и я бегал, но ничего не узнал. Торговки рыбой не знали, а у рыбаков не спросишь, у них такой травы нет. Ириша на базаре всех расспрашивала, почему народ так прозвал травину эту веселую, два цвета на одном стебельке.
- Да знали, видно, когда-то, а затерялось, - говорила Ириша, - народ-то у нас неграмотный, помрет такая бабка, что старину помнит, и все с нею в землю уйдет. Жили в глуши лесной или приозерной бахари и волхвы знаменитые, все знали, про всякую траву и присуху, да уже давно примерли, теперь, видно, памяти у народа стало меньше, забывать начали досельщину, старину, а молодые ничего и не знают.
Тень от виноградных листьев падала на освещенные солнцем старые половицы, разросшиеся жасминовые кусты прикрывали беседку, и Зоя, прищурившись, мечтала, а я, отодвинув книгу, положив локти на стол, слушал: