- С выселок приходили к Зазулину трепать лен и пели, - сказала Зоя. - Пробовала и я с ними петь. Это трудно. Им под стать петь не могу. Почему, им говорю, у меня так, как у вас, не получается? Смеются, а одна говорит: "Жалуется барышня, что ей трудно к девкам и бабам подладиться". Обидно было до слез. Мне так петь с ними хотелось, а они говорят: "Барышня, Зоюшка, ведь мы девчонками от матерей своих с голосу учились, а тебя по-другому в школе петь учат". "Зоечка, - Аксинья говорит и обнимает меня, - ведь мы-то все деревенщина, мы по-бабьи поем".
- Но почему нас так не учат? - спросил я.
- Мама говорит, у народа в крови особенный дар. Городские так петь не умеют. Мы в гимназии на спевках народные песни пели. Боже, до чего у нас скучно получается. Но почему это произошло, в слободе бабы по-старому поют, а у нас в гимназии учительница пения консерваторию кончила, а так, как пели раньше, петь не умеет.
- Русские лады очень сложные, - сказала Кира, - но какое счастье петь так, как они.
- Зазулин сказал, что городская цивилизация взята с чужого образца, по-западному и учат. Надо вырасти в деревне и провести детство. Вот ведь Ириша поет, не думая ни о чем, просто, одна за работой, и я, когда жила на хуторе у бабушки, пела вместе с девчонками: начинает один голос, а уже потом, как бабушка говорит, в два голоса песня перевита, один вступил, другой подхватил, потом голоса сплетаются, перевиваются, как речная вода, а головщица ведет их, сердце сердцу отвечает. Душа душе весть подает.
- Там, за рекой, - показал я, - начинаются болота. Там дерутся, гуляют со своими со старины, чужих не подпускают. Так и говорят: в Овинчищах березовские подрались с коневскими за любовь.
Кира переспросила:
- За любовь?
- Схватятся парни, и деревня пошла на деревню. Не то что смотреть, а и слушать издали страшно. Девки бросятся ребят разнимать, а те еще лютее становятся. Сцепятся так, что сердце обмирает, не разоймешь, иногда и девкам достается. С вытянутыми из изгороди стягами друг на друга идут. Крик, как на рати. Со своею гуляй, к нашей не подходи.
- А если она ему приглянулась?
Я пожал плечами.
- Тут тихо, а в Барбашове, Ириша рассказывала, у них весной к реке уйдут с песнями из деревни, разобьются по парочкам, а ночи светлые, так всю ночь и проводят на берегу со своими подружками.
Сияет свет заката надо всем, и дышит сердечным теплом земля, а даль зовет, себя открывает, как родных принимая. Словно сама земля поет. И мы шли и останавливались, то и дело прислушивались и в далеких песнях как бы узнавали глубоко захороненное в сердцах, свое.
- В такой вечер грешно было бы сидеть в театре, - посмотрев на зарю, сказала Кира.
Мы зашли далеко, вечер был так хорош, будущее казалось легким и необыкновенным. Мы свернули с дороги, отправились прибрежной тропинкой, по которой когда-то любил уходить один, а то и со мной, по вечерам брат. Тропинка вывела нас к реке и повела высоким берегом. А река текла на запад, образуя излучины. Широко была открыта перед нами заря, и свет ее отражался в глазах сестры и Киры. Мы спугнули молодой выводок, и я видел, как утята бесшумно плыли, оставляя следы на воде, хорошо видные на заре. И в тишине вода течет, и свет на воде и в небе, долгой зари свет.
Вот так и отправиться бы по дороге на запад, идти берегами озер, дойти до моря, и тянули к себе закатные края: там реки, впадающие в океан, там дивные чудеса.
Кира вспоминала Керчь, детство, там степь сильно благоухает, там все иное; южные вечера в степи, душистые травы.
- Я тебе, Федя, покажу и степь, и отары, пастухов и сторожевых собак, и море. Там замечательно умные собаки у пастухов в степи, где начинаются хутора. Я любила с ребятами бегать босиком после дождя. Любила, когда меня подсаживали на сенный воз, возвращающийся с поля. Спала на свежем сене с девчонками на хуторе у Днепра. А Днепр, какой он к вечеру страшный - уууу - грохочет. Ночью проснешься, прислушаешься, а вода на порогах шумит. Первое время не могла привыкнуть, просыпалась. Всю ночь пороги шумят, а они дикие, страшные, вода быстрая, берега от прибитой пены желто-седые, а потом так привыкла, даже в дождь к ним с девчонками бегала. На порогах в воде камни громадные, воды несутся от пены седые, а то хлынет дождь - и мы спасаемся, кучей укрываемся, все залито, а потом солнце, и такой в дожде радужный солнечный свет. У бабушки в хате чисто, и пол глиняный под босой ногой гладкий и прохладный, а по вечерам выбегала перед сном слушать - воздух, река, озеро, - все там для меня родное.
- По нашей реке, если подняться выше по течению, есть тоже пороги, - говорил я.
- Маленькие, - откликнулась сестра.
- Ольга у тех порогов росла. А похоронена она в Киеве.
Ушли мы далеко. Все выбирали место на берегу и не могли остановиться: там, впереди, река, казалось, открывается еще лучше.
- Вот так идти и идти, - говорила Кира, - и кажется, что-то необыкновенное ждет нас, в мире так много чудесного, и в нем живет уже как будто и то, что вот-вот должно с нами случиться.
- Пойдем туда, куда мы когда-то с братом ходили.
- Зоя, ты тут была?
- Сюда Ваня последний год брал с собой Федю.
- Потому что ты вечно куда-то торопишься и не умеешь молчать, когда нужно.
- Ну, Кира, скажи, разве я так болтлива?
Мы дошли до обрыва, где, изгибаясь внизу, поворачивала на запад река.
- Посидим на берегу, вон там, - сказала Кира.
И мы уселись на невысоком курганчике.
Я рассказал, как мы с братом ходили сюда вечером, когда он был кадетом старшего класса, а потом офицером. Долго сидели на этом месте, он особенно любил этот береговой обрыв и летом сюда ходил, когда жил у нас после производства в офицеры.
Зоя вспомнила, как он был задумчив и печален перед переводом в Москву. А я рассказал Кире, как один раз летом брат меня взял к себе в лагеря и я там прожил два дня. В лагерях чисто и хорошо, солдаты веселые, брат с ними играл в городки, а у меня были друзья барабанщики, и я с ними ел мясные щи и кашу со шкварками. Меня и потом тянуло туда.
Теперь, когда мы сидели на берегу, я первый раз почувствовал, что брат после смерти отца был очень одиноким и печальным.
- Отец был раздражителен, строг, в бедности для отца что-то было оскорбительное. Но мать нас воспитала в простоте. Она от отцовской родни за свою жизнь достаточно натерпелась, - говорила Зоя. - Мамина семья была совсем простенькая, и началась у отца ссора с родителями из-за неравного брака. Дед, обеднев, родословной своей дорожил. Когда Ваня подрос, его к деду в деревню повезли. Тот посмотрел на него и сказал, что лицом он пошел в их древний род. А в их роду смуглость - я белая, у Феди кожа уже другая, а у Вани, как у прадеда. И глаза того же цвета. И дед тогда мать простил, а отцу внушил сына отдать в корпус, несмотря на мамины слезы.
- Потому что, - сказал тут я, - в нашем роду раньше было много военных. Вон там находится полк, в котором еще числится брат. Его приказом для пользы службы временно прикомандировали к военному училищу, но он и сейчас числится в списках полка.
- Мама горевала, жалела и не раз говорила, что при его способностях он не по той дороге пошел. Не о таком она мечтала, - повторяя слова матери, сказала Зоя, - и как часто после смерти отца повторяла: о другой жизни я для Вани мечтала. Что он получает не жалованье, а горе, какие деньги у офицера, каждая копеечка на счету. Ему надо быть одетым, участвовать в чествованиях. И высчитывают с жалованья, а оно такое мизерное. Ведь Ваня одаренный, ему бы путейцем быть или горным инженером, он сам воспитал себя, умел отказаться от многого.
Я молчал. Я бы сам так же жил, как брат.
- А родственники отца? - спросила Кира. - Ведь они, ты говоришь, жили в Петербурге, дед был богатым?
- Мы всю эту гордую отцовскую родню, - ответила Зоя, - давно потеряли.
- А и Бог с ними, - вспомнив слова матери, сказал я.
Раньше мы об этом не вспоминали, но тут захотелось с Кирой поговорить обо всем, поделиться.
- А жизнь у мамы была нелегкая, особенно тяжело стало, когда папа по болезни вышел в отставку, такая бедность у нас началась. К нам редко тогда кто заходил, и дом наш был самый печальный, мы уже сильно нуждались, все сбережения пошли на долгую болезнь отца. И так скромно жили, а тут даже лавочникам задолжали. Я отставала, и брат занимался со мной, и с Федей в свободные часы успевал заниматься.
- А потом он стал офицером, жил тогда с денщиком у нас и почти все отдавал маме, - сказал я.
- Да, - обняв руками колени, сказала Кира, - мне кажется, я его вижу, ты так часто мне о нем рассказывала. Я думаю, он очень строг.
- Да нет, с нами он всегда шутил, и дома был очень легкий. Он глубокий, вдумчивый, но сам к себе, как мама говорит, правда, строгий.
- Он сам себя так воспитал, - сказал я.
- На Федю он действовал примером, и Федя ему подражал. И теперь подражает. Но характером Федя на него совсем не похож. Федю всегда заносит за облака, а Ваня точный и ясный, спокойный, характером пошел не в отца, а в прадеда. Помню, как я тогда плакала, знаешь, как горько было - в гимназии много богатых девочек. Знаешь, Кирушка, на локтях у меня форменное коричневое платье продралось, нового нельзя было купить, и мама его каждое утро чинила. Сама все штопала, стирала.
Оттого, что сестра рассказывала о пережитом не своими, а материнскими словами, и оттого, что я все это увидел как-то по-новому, мне стало рядом с Кирой хорошо и печально. Слушая сестру, я понял, что, несмотря на разные характеры, мы связаны всем пережитым, и я все, что мы пережили, вспоминал.
- Только иногда подруги ко мне забегали, да и то больше из бедных - вот Маня, которая к нам и теперь прибегает, дочь дьякона. У брата собирались молодые офицеры. Брат сумел себя в полку сразу поставить, и так к себе был строг, что некоторые из забулдыг даже косились. Среди побывавших в Маньчжурии офицеров есть забубенные головушки, - Зоя снова повторила слова матери, - бурбоны, что без вина дня не могут прожить.
- Андрей Степанович, - сказал я, - бывал у мамы. Нам трудно было, мама всегда советовалась с Зазулиным. Это потом, перед смертью отца, мы получили наследство. Когда дед умер, наследники усадьбу продали, и нам досталась часть пахотной земли и лужки. Пахотную землю мать сдает исполовщикам. Тогда-то мама и взяла Иришу.
Кира положила свою руку на Зоину, а я все вспоминал.
- Дед, когда я родилась, не обратил на это внимания и расспрашивать даже не стал - девчонка.
- Неужели?
- Жил в усадьбе, задичал, с соседями всеми перессорившись, все говорил, что род его очень древний. Я историей никогда не интересовалась, получала тройки, хронологию терпеть не могу. Отец говорил, что в их жилах чуть ли не княжеская кровь течет. Да вот у Феди их семейная родинка на щеке. Да, было, было и быльем поросло.
Кира слушала. Она сидела рядом, я уже и не знал, доходит ли до нее то, что мы рассказывали, ну до чего она молчалива или думает глубоко о чем-то своем, глядя на зарю. Я даже теперь и не помню, почему мы тогда замолчали, но и молчание было полно чувств, а кругом все было так просто и как бы сердцем любящим озарено, как везде, где люди долго жили и все перенесли. Не знаю, были ли у вас такие минуты, как в юношеской жизни бывает, та влюбленность, чистая искренность и открытость, когда кажется, что все вокруг в нас, и ты в нем, когда сердца своего ты не чувствуешь, оно всего тебя раскрыло в любви ко всему. В это время живая река принимает небесный свет и несет его на запад в какое-то широко открытое небу море, чтобы смешать с морем свои воды и отдать их океанам, а где-то, думал я, сияют принявшие все реки нашей земли океаны и в молчании светятся открытые воды.
Уже в полях настала тишина, песни уже замолкли, широкая река утекала. И вот тот вечерний свет зазулинских полей, и открытая даль, и заря с утекающей к морю рекой, как потом я на чужбине понял, и было все: века, века, печаль - вся история наша, и простота, и внутренняя непостижимая, светоносная глубина.
- Ты о чем думаешь? - спросила Зоя.
- Допевают, - сказала она, - слышишь, позади замолчали, а это - на том берегу. Последний сегодня денечек, - повторила слова крестьянки, - как она хорошо нам сказала: вот молодые-то перед работой и догуливают, а вечер до чего добрый. Вот остатний разок и гуляют, завтра утречком ранним везде жать начнут.
- Завтра утром мы будем на Черехе, в бору.
- Завтра? Да посмотри на часы.
- Боже мой, - сказала Зоя, присмотревшись, - а ведь правда, мы и не заметили. Пора и домой, а то проспим.
- Верно, - сказала Кира, но уходить от реки не хотелось, так мы хорошо сидели, ощущая друг друга.
- Да, вот и лето уже на исходе. Как быстро пролетело, - сказала она, и, когда я подумал, что она все же от нас должна уехать, у меня сжалось сердце.
- Что это шелестит под берегом, внизу? - сказала Зоя.
- Я посмотрю.
- Ну да, ты, - крикнула Зоя.
Но я уже спускался туда вниз, тут мальчишками по выступам плитняковым была проложена дорога.
- Федя, сорвешься, - сказала Кира, когда камни, летя вниз, зашумели, но я был худ и ловок и, быстро цепляясь, очутился внизу на береговых камнях, у таинственной в это время воды. Помню, склонившись, я воду тронул рукою, а потом, присмотревшись к береговым камням, закричал:
- Кира, вода сегодня до чего теплая!
А вода двигалась и жила у моих ног, здесь внизу, как громадное и таинственное в ночи живое существо. Из-под, спасаясь от меня, прыгали лягушата.
- Чего ты там ищешь?
- Смотрю, как прыгают лягушата.
- Лягушата, - в ужасе отозвалась сестра.
- Прошлой весной я здесь днем поймал совсем маленького и удивленного лягушонка, я его в ладонях хотел донести, а он все прыгал и выскочил. И лапки у него были очень холодные.
- Какой ужас, - закричала с обрыва Зоя, - и как ты можешь об этом спокойно рассказывать! Ты их брал в руки! Если только ты к ним прикоснешься, ко мне не подходи!
- Я их сегодня не трогал.
- Не верю. Немедленно вымой руки, пока ты внизу.
- Честное слово, не трогал.
- Федя, - сказала и Кира.
- Ну, хорошо, вот смотрите, я мою.
- Немедленно поднимайся наверх. Завтра нам очень рано вставать.
- Подождите, - крикнул я, на ходу очищая колени, нагнал их, и мы пошли домой той же дорогой.
В полях все замолкло, деревня спала, пыль дороги и земля, на которой росла рожь, хранили солнечное тепло, и город казался удивительно теплым. А вот и наш забор и широкий деревянный дом с мезонином, на крышу которого положила ветви высокая липа. Калитка была открыта, двор сливался с садом, выходившим к реке, а дом показался нам сказочным - серый наш дом - как обжитое в дупле старой яблони, согретое биением сердец птичье гнездо, и в нем для меня всегда сохранялось материнское тепло.
Калитка была не заперта, как и дверь на веранду.
- Дай мне часы, - уже в саду, у веранды, сказал я Кире, - я посмотрю на них внимательно и, ложась, прикажу себе рано встать. Я это делать умею.
- Ты известный соня, - сказала Зоя.
- Тссс, - успокоила нас Кира и, сняв с руки часы, передала их мне.
- Ну, да что говорить, нас Ириша разбудит, - сказала тихо Зоя, - она на базар рано завтра пойдет.
- Не завтра, а сегодня, - сказал я.
Окна были открыты, Кира с Зоей сбросили туфли и тихо, грозя друг другу, на носках прошли в столовую, и я потом слушал, как они осторожно, чтобы не разбудить уставшую за день маму, поднялись наверх по поскрипывающей, отзывающейся под шагами старой лестнице. Я бесшумно прошел в комнату брата, подойдя к окну и посмотрев на Кирины часы, несколько раз повторил про себя:
"В семь часов утра, в семь часов, помнить, надо встать, когда минутная стрелка стоит на двенадцати", - быстро разделся, лег и при открытых окнах сразу же заснул крепким молодым сном.
И вот всегда так бывает - когда прикажешь себе с вечера в определенный час встать, в тебе действительно что-то сторожит и до назначенного срока будит.
На ранней зорьке я проснулся, приоткрыл глаза - в саду был уже не розовый, а золотистый утренний свет, я посмотрел на часы - было еще очень рано - и, натянув на себя одеяло, я повернулся к стене и опять заснул. А второй раз я даже не проснулся, но во сне почувствовал, что кто-то, очень родной и близкий, сидит рядом и, положив руку мне на плечо, улыбаясь, на меня смотрит и тихо называет по имени: "Федя".
Уже себе не доверяя, я открыл пошире глаза и увидел, что на постели сидит брат, брат, которого я больше года не видел, ясный, веселый. И я, задохнувшись от радости, кинулся к нему на шею и, голыми руками почувствовав его погоны, целуя, только и мог выдохнуть:
- Ваня. Тебя отпустили.
Он кивнул головой и, глядя на меня, ответил:
- Необычайная удача и счастье.
- Как ты загорел в лагерях, - восхищенно сказал я.
Он, выбритый, свежий, бодрый, улыбаясь, смотрел на меня. Шашка его была на золотой портупее, китель защитный, училищный значок на груди, а его голубые глаза показались мне на этот раз при загаре на редкость прозрачными и полными удивительного света, веселой жизни и силы.
- Хочешь, я сейчас всех разбужу?
- Мама спит, говори тише, и там все спят, - показал он глазами наверх.
- Да, да, - согласился я.
А солнце уже было в саду. Я смотрел на него, а он все улыбался.
- Но мы все равно, - сказал ему я, - сегодня должны все рано встать.
- Дома как тихо. Я даже и тебя будить не хотел. Ты знаешь, подъехав, я отпустил извозчика, вижу, калитка открыта, прошел в сад. Дверь веранды открыта, вещи я оставил у веранды. Хоть час и ранний, а у нас все двери открыты.
- Значит, Ириша уже ушла на базар.
- Я прошелся по саду, заглянул из сада в свою комнату, вижу, ты сладко спишь. Ну, думаю, что же делать, решил тебя разбудить.
- Как хорошо, - обрадованно сказал я, - что ты очутился у меня на мое счастье. Мама здорова, все у нас идет отлично, и мы о тебе вчера говорили, и знаешь где - там, куда мы с тобой не раз ходили, - на берегу реки, у курганчика.
И я, перебивая сам себя и отвечая на вопросы брата, сказал ему и о том, что я так рад был пожить в его комнате.
- Ты видишь, меня выставили, - говорил я, - сюда перевели. Наверху в моей комнате, рядом с сестрой, знаешь, кто теперь живет?
Но брат из материнских писем, оказалось, все отлично знал, что происходит у нас.
- Не могу даже представить себе, что почувствует мама, когда она, проснувшись, узнает, что ты тут и сидишь у меня.
- А это чьи часы на стуле?
- Кирины. Я должен, ты понимаешь, всех разбудить, и ты не думай, я два раза уже сам просыпался, но было еще очень рано.
- Да, да, да, - с укоризненной улыбкой сказал брат. - Это ты снял балканскую карту? - осмотрев комнату, спросил он.
- Мы искали город Сараево, знаешь, когда там все случилось, это такой маленький город, и я его не мог долго найти, и, знаешь, Зазулин очень жалел, что тебя нет, так ему хотелось поговорить с тобой о положении на Балканах.
- К Андрею Степановичу я сегодня зайду.