- Да, послушай, вот о чем я хочу еще тебя спросить, Ваня. Мы тут говорили и спорили - правда ли, что при современном положении, после убийства эрцгерцога с женой, между Сербией и австрийцами могла легко вспыхнуть война, и Зазулин сказал, что это убийство подстроено, но Толя этому не верит и говорит, что это сделали сербские молодые патриоты. Как ты думаешь, разве может теперь вспыхнуть война?
- Одно время было тревожно, - ответил брат уже серьезнее, - но теперь лето, все в разъездах, кажется, все, слава Богу, затихло. Затихло, - повторил он, - но не исключено, что положение могло стать и очень серьезным.
- Но до чего фамилия странная - Принцип, как бы символика какая-то, Толя говорит. Разве это сербская? Сколько ему лет? Одни говорят, что семнадцать, а другие - девятнадцать. Он действительно серб?
- Да, подданный он сербский, - слегка нахмурившись, ответил брат, - но ни сербским, ни русским властям еще неизвестно, чьими руками создана была тайная организация и кто подтолкнул молодежь на убийство, внушив заговорщикам, что это их высокий патриотический долг. И какой день выбрали для покушения - ведь убийство эрцгерцога Франца Фердинанда произошло в памятную дату.
- Какую?
- 28 июня 1389 года после битвы с турками на Косовом поле сербы потеряли свою независимость, и для убийства был выбран траурный день для всего сербского народа.
- Но кто же тогда этого гимназиста подтолкнул? - взволнованно спросил я.
- Дело коварное и очень темное. Сербское правительство захвачено врасплох, так как, в сущности, хотя австрийского эрцгерцога убил серб, но это антисербское дело. Эрцгерцог, несмотря на все небылицы, которые про него распространяют, был большим другом России, поэтому убийство в высшей степени таинственно, подготовлено оно теми, кто отлично знал, что эрцгерцог в этот день приедет с женою в Сараево, и дата выбрана точно, и сделано это как нарочно во время маневров австро-венгерских войск. Боюсь, что это убийство направлено против нас.
- Против России? Ты знаешь, на базаре у нас говорили - было тут как-то для стариков знамение.
- Какое?
- Да старики волхвы в обозерских деревнях видели в небе знаки.
- До чего странно, - сказал брат, - прошлым летом под Звенигородом мы с московскими гренадерами принимали участие в маневрах, и, когда на постой в деревенской избе стали, я от старого хозяина услышал приблизительно такие же рассказы.
Брат задумался, а потом сказал:
- Какой странный я тогда видел сон…
- Какой?
- Не знаю даже, стоит ли рассказывать его тебе, - ответил он, о чем-то серьезно подумав.
Я готов был обидеться и напомнил, сколько я в свое время рассказывал ему всего, а надо сказать, радостями своими и печалями я с ним делиться привык давно, несмотря на разницу лет, и были у нас такие счастливые времена, когда я перед ним целиком раскрывался и рассказывал ему то, что скрывал от сестры и мамы.
- Ну вот, ведь я же тебе всегда все рассказывал.
- Но главное, обещай мне - о том, что я тебе расскажу, ни мама, ни сестра не узнают.
- Уверяю тебя. Что ты, - я просил и настаивал.
- Странный сон, - думая о своем, повторил брат, - ну, слушай. - Медленно и очень спокойно он начал рассказывать. - Как я уже сказал, случилось это под осень, в прошлом году. Ты помнишь, наверно, из писем, которые я тогда присылал, что в конце лагерей перед производством я с юнкерами старшего курса участвовал в маневрах вместе с гренадерскими полками. И вот после большого перехода под вечер прибыл я в деревню под Звенигородом, а день был исключительно знойный и, откровенно говоря, я порядком устал, а юнкера от усталости валились с ног. Их квартирьеры развели по избам, а я вышел из избы, чтобы в одиночестве, как я люблю, отдохнуть перед сном. Помню, долго любовался звездами, что загорались на моих глазах, и старинной широкой дорогой, что идет на Москву. Потом я вернулся в избу, денщик скинул китель, помог снять сапоги, я лег на крестьянскую постель в чистой половине и на рассвете увидел сон. Будто бы я уже не под Звенигородом, а здесь, в городе, не дома, нет, - ответил он как бы на мой вопрос, - а в полковых казармах за рекою, и направляюсь из казарм к пристани, а уже осень и утренняя прохлада, сады облетают, утром, видно, выпали росы и заборы влажны.
Я напряженно, сосредоточенно, затаив дыхание, слушал, как он рассказывал спокойно, вполголоса.
- Так ты идешь к Пароменскому спуску? - все сразу увидев, быстро сказал я.
- Да, иду к перевозу, а день светлый, знаешь, такой осенний денек, когда пахнет сырыми заборами, огородами, остывающей землей, опавшими листьями, а солнце где-то за облаками. И все это я во сне особенно сильно чувствую, печально чувствую, как это иногда бывает во сне, а освещение хотя и осеннее, но все же странное, какое и бывает только во сне.
Так вот, - продолжал еще медленнее и спокойнее брат, - я иду, но не помню, что до того было, как и откуда я - из казармы вышел или же просто домой, к вам направляюсь. Знаю я только одно - иду к нашему полковому перевозу, чтобы попасть в город, и не один, а впереди меня направляются к перевозу вместе с унтер-офицером моего взвода несколько молодых солдат, очевидно, отпускных.
И знаешь, - поправив шашку и удобнее положив ее на колени, отчего золотой темляк упал ему на колено, а на груди золотая портупея отстала, продолжал брат, - в природе как бы все приглушено. Да нет, - поправился он, - не то слово. Как бы тебе сказать, - приподняв голову и как бы прислушиваясь к себе, вспоминая и желая, как всегда, быть малословным и точным, сказал брат, - ощущение такое, что во всем царят, я бы сказал, особенная тишина и внутреннее замирание. Да, - согласился он сам с собой, - все в каком-то спокойствии, настраивающем отчего-то на печальный и особенно лирический лад. И вот осенняя желтизна, а я еще без шинели, и очень печально и в то же время очень легко чувствую свое одиночество. Я медленно иду, а впереди к полковой ладье отпускные идут, не в разбивку, а посреди дороги с унтер-офицером, и почему-то они не в защитном, а в черных шароварах и в черного сукна старого срока мундирах. Все это мои солдаты, я это знаю, и они, как и я, направляются к перевозу, спускаясь мимо церкви.
- Пароменской, - сказал тут я, - ты так сегодня рассказываешь, что я все вижу.
- Да, - продолжал брат, - и на сыром зеленом берегу белеет отсыревшая внизу церковь, и все мне знакомо до малейшей подробности, как будто я никуда из полка никогда не отлучался, не жил в Москве, все здесь так же, на своих местах, и я вижу до малейших подробностей и причалы, и мостки, и большую полковую ладью, и реку, все это я вижу, как и то, что солдаты почему-то раньше меня к берегу подошли и почему-то раньше меня в большой ладье разместились. Я на мостки ступил.
"Смирно", - слышу, командует старший. Я иду, а гребцы почему-то вдруг приветствуют меня, приподняв над водой весла по-флотски.
"Здорово, братцы", - почему-то не удивляясь странному приветствию веслами, сказал тут я. "Здравия желаем, ваше благородь", - ответили они мне очень отчетливо и дружно, и я вижу - гребцы молодые, самые ловкие, которых я не только перебежкам, стрельбе, штыковому бою, но и грамоте обучал, все мои же ребята, как на подбор. А Миронов стоит на корме, у руля и руку держит у козырька. "Вольно", - сказал тогда я, переступил в ладью, она качнулась, а когда я сел, Миронов оттолкнул ладью от мостков и скомандовал: "На воду".
Солдаты весла опустили. "Навались. Веселей".
И так сильно двинулась ладья и пошла. Смотрю я на гребцов и любуюсь, и думаю: когда же они так научились, ведь гребле я их не обучал. Вот я, придерживая шашку меж колен, загляделся на небо, на величавое осеннее течение, далекий Ольгинский мост и возвышающийся над городом с серыми каменными башнями Детинец. Задумался, засмотрелся, и вот, знаешь, когда мы были уже посредине реки, мне показалось, как будто даже шире и полноводнее стала наша река, и я об этом хотел сказать сидевшему на руле солдату, а когда обернулся к гребцам, то уже они так изменились, что все похолодело у меня внутри.
- Что же ты увидел? - спросил я брата, приподнявшись на локте.
- Я, Федя, увидел, что это уже не живые люди гребут, а одетые в солдатское мертвецы. И фуражки надеты на черепа. Набекрень надеты бескозырки, как полагается, третий полк дивизии - черный околыш, а кант красный, а на плечах наш черный погон и на нем желтые цифры - двойной номер полка, - и они так же сильно гребут. Не пугайся, ведь это же был сон, Федя, - сказал он, видя мои широко раскрытые глаза.
- Да что же это?
- Да, - ответил он, - вот так же, как и ты сейчас, я сам тогда себя во сне об этом спрашивал и видел в то же время, что все, улыбаясь, минуту тому назад еще с веселыми молодыми глазами, а тут уже без глаз, с провалами костяными вместо носов, блестя молодыми зубами, страшно и весело на меня смотрят. И я вижу в ошеломлении, как каблуки их смазных сапог упираются, как всегда, при гребле в прибитую к днищу ладьи деревянную планку, и как весла, погружаясь, забирают воду, и завивается маленькими воронками, вырываясь из-под весла, та же живая вода.
Тогда я обернулся к Миронову и вижу, что и у моего унтер-офицера так же, как и у других, по-мертвому уже оголилось лицо. И когда я на него, обернувшись, внутренне холодея, пристально посмотрел, он мне тут очень спокойно, по-солдатски сказал.
Я молчал. Дыхание даже у меня сократилось.
- "Что вы удивляетесь, ваше благородие, - он спокойно мне говорит, - ведь вы сами себя не видите, вы такой же, как и мы. И будете вместе с нами убиты".
- А ты? - замирая, спросил я. - Ты ему что сказал?
- Помню, я на это ему ничего не ответил. И вот, Федя, - брат продолжал свой рассказ медленно, очень спокойно, - после его слов что-то словно во мне изменилось, воды речные как бы расширились, и хотя в основе своей все вокруг осталось таким же, как было, но, как мне показалось, уже пребывало в прошлом, преисполненном какой-то безгласной печали. И таким был уже и цвет вод, облаков и берега, да и я сам как будто еще здесь, а в то же время нахожусь уже вместе с ними со всеми в измененном навеки мире.
Рассказывал он все очень спокойно, находя настоящие слова, я смотрел ему в глаза, воображение у меня было живое, я слушал, уже не перебивая, и как бы вместе с ним и плыл, и словно его глазами видел все, что и он. Утро разгоралось, заливая солнечным светом зеленый наш сад, в доме стояла тишина, на подоконник уже упало солнце, и за окном все купалось в чистом утреннем свете. И вот это солнце, зелень, худощавая загорелая тонкая рука брата на моем колене и его удивительные, ясные при полевом загаре глаза - все создавало ту двойственность, в которой, слушая его и глядя на него, жил я.
Помню, он на секунду, вспоминая свой сон и переживая его еще раз, задумался.
- А что было потом? - прервал я молчание.
- Я даже не заметил, как мы подошли к Георгиевскому спуску, - ответил он, посмотрев на часы, - когда причалили, гребцы снова по команде отдали мне мокрыми веслами честь, из качнувшейся ладьи я ступил на деревянные мостки и мимо Георгиевской церкви поднялся на городскую набережную.
- И направился домой, к нам, - закончил я.
- Как тебе сказать.
- Куда же ты пошел?
- Да, я чувствовал сердцем, что все родное у меня дома, здесь, - сказал брат, - но я пошел не как обычно по набережной домой, а зачем-то отправился переулками сна на главную улицу. Странное чувство непреодолимо направило меня не к дому, а туда, и хотя мне по пути и попадались люди, но выходило, что я их раньше не встречал и они меня не знают и не обращают на меня внимания. Подходя к Великолуцкой, я услышал, - да, -приподнимая голову и как бы прислушиваясь, продолжал брат, - издали до меня стали долетать удивительно медленные звуки труб полкового оркестра, и, помню, я даже пошел медленнее, по привычке соразмерив с доносящимися медными звуками свой шаг. Когда я подходил к главной улице, то уже разгадал, что оркестр протяжно играет "Коль славен наш Господь в Сионе".
- Что же это было?
- Погоди. Хоронили с воинскими почестями офицера, народ стоял на тротуарах, и люди, крестясь, смотрели, как от вокзала двигалось через весь город, за реку, на военное Мироносицкое кладбище похоронное шествие.
- Ну и что же? - с замиранием сердечным торопил я его, потому что таких снов я не видел никогда.
- Люди стояли на панелях, и я стал смирно, вытянулся, отдаю приближающемуся покойному честь. Смотрю и вижу: на орудийном лафете везут большой гроб, и я уже знаю, что хоронят меня и на гробе моя фуражка и шашка.
И тут, признаюсь, холодок у меня по спине пробежал, а брат так же спокойно, глядя на меня, продолжал:
- Да, Федя, но гроб мой не один, за моим, первым гробом, я вижу, незнакомые мне люди несут на руках другой гроб. И тут я не знаю, кого хоронят, но сердце чувствует, что вместе со мной хоронят близкого мне человека, которого я очень люблю. И вот я стою навытяжку, - поднимаясь, продолжал брат, - и ты идешь за гробом, и мама, я узнал ваши лица.
- Что ты, Ваня, - сказал тогда я, охваченный внутренним страхом.
- Мать в темном, - продолжал он, глядя на меня, - и как она постарела. Ты, Федя, ведешь под руку мать. Ты в гимназической шинели, но ты как будто вырос, стал как бы взрослым, и тебя уже трудно узнать.
- А где же Зоя? - с прерывающимся дыханием спросил я.
- Зои нет. Ее я не видел.
- Какой странный сон, - сказал я тогда, сидя на постели, и, задумавшись, повторил: - До чего странный.
Брат, подняв голову, показал глазами наверх. А там наверху начали просыпаться.
- Да, - подтвердил брат, посмотрев мне в глаза, - сон неприятный.
В то же время он с радостью прислушивался ко всем шумам пробуждающегося дома, а утро разгоралось и обещало быть безоблачным, и наверху уже были слышны голоса Зои и Киры.
- Ну, уже все проснулись, - и брат встал, подошел к окну и посмотрел наверх, - там кто-то позвал:
- Ириша.
- Да она уже ушла за покупками.
- Они одеваются, а ты еще побудь со мной и доскажи.
Я еще находился под впечатлением рассказа брата, и он, видя это и уже улыбаясь, сказал:
- Помни, ты мне обещал.
- Ясно, Ваня, конечно, - ответил я взволнованно и горячо, - но, Ваня, все, что ты мне рассказал, так странно - и наш город, лодка, река…
- Да, - подходя к окну, задумчиво ответил он, - в том сне все было очень странно, но довольно об этом.
Он подошел к окну, прислушался, и лицо его изменилось. Слышен был голос мамы. Я тогда хотел еще о чем-то спросить, но не успел.
- Это ты, Ириша? Ты швейцарского сыра купить не забыла? Принеси мне выглаженное платье.
- Барышни, - сказала Ириша в столовой, видимо, спустившейся Зое. - Барин-то, Иван Тимофеевич, кажется, приехал.
- Что ты! - воскликнула Зоя.
- Да, Платошка говорит, видел вещи его в саду на скамейке составлены, а я в столовую прошла - вижу, лежит на перилах его офицерская фуражка. Я ее знаю.
- Да что ты. Мама, ты слышишь, иди сюда.
- Но где же он?
- Не знаю.
- Может быть, в саду.
- Надо покликать и посмотреть.
Я смотрел, улыбаясь, на брата, а он, улыбаясь, слушал, он хотел привстать, но я с самым лукавым видом удержал его за руку.
- Подожди одну еще минуту.
- Мамин голос, - сказал он и поднялся, направился к двери, но тут, уже догадавшись, что он у меня, в комнату вбежала в халатике и в шлепанцах на босую ногу сестра.
- Вот где они, - с укором закричала она и бросилась брату на шею, возмущенная и радостная, возбужденная до предела, и чуть не задушила, целуя и обращаясь то к брату, то к маме, ко мне, кричала: - Что же это. Федька, ни за что этого тебе не прощу. Ваня, как не стыдно, ведь это прямо заговор, мы не знаем, а они шепчутся здесь. И ты хорош, - обращаясь ко мне с укором и обидой, - вместо того, чтобы всех сразу позвать, - и Зоя на весь дом закричала от радости: - Мама, мама, он у Феди.
Тут пришла мама, были слезы.
- Ну вот, ну вот, - говорила она, совершенно ошеломленная от радости.
Он целовал мамины руки, а мама вглядывалась в него, и каждая морщинка у нее сияла.
- А я Ирише сначала и не поверила, - говорила мама, - не поверила, - и я видел у нее на глазах слезы радости.
- Отпустили, - отвечал он, - хотя я им и говорил: господа, это не по правилам, из лагерей летом отпусков не дают.
- Ты все должен нам подробно рассказать.
- А надолго?
- Для поправки, только на неделю.
- А чем же ты, Ванюша, болен?
- Пустяки.
Я уже спустил было ноги с постели и хотел одеваться и Зою попросил:
- Передай, пожалуйста, мне рубашку.
- Отстань, - ответила она, все еще держа обиду на меня, а дверь в гостиную была открыта, и там уже промелькнуло Кирино платье.
- Мама, да где же Кира? Кира, - звала сестра.
- Я здесь, - откликнулась та, и судя по голосу, она была полна любопытства.
- Мама, что же это, - возмущенно сказал я, - Зоя ее зовет и распоряжается в моей комнате, а я еще в постели. Господа, я не одет, дайте же мне встать. Зоя, право, ведь неудобно.
- Боже мой, - сказала сестра, - подумаешь, какая важность - он еще не одет.
- Видишь, она со мной совсем не считается, - сказал я брату и услышал, как Кира в гостиной рассмеялась.
Брат, улыбаясь, посмотрел на меня. Мама держала его руку.
- Надо дать Феде одеться, - спохватившись, сказала тут мама, - перейдемте в гостиную, что же мы тут стоим.
- Пожалуйста, не закрывай двери, - закричал я, когда они весело уходили, - я все хочу слышать.
- Ах, вот как, - сказала Зоя и нарочно захлопнула за собой дверь, но тут я, выскочив из постели, босой, в короткой рубашке, приоткрыл ее и закричал:
- Я сейчас, погодите, я все хочу слышать, - но я ничего не услышал, так как Зоя снова закрыла дверь. Тогда я оделся так быстро, как во время пожара, когда ночью я выбегал на двор и смотрел на ночное зарево, и через две минуты был готов, но Киру познакомили с братом без меня.
Начались расспросы, и брат даже растерялся.
- Да нет, пустое, - отвечал он весело маме, - отлежался, я третьего дня надел сапог и ходил, немного хромая, а вчера ничего почти уже и не чувствовал.
- Ах, ты так ровно загорел, - говорила Зоя.
- Ванюшка, я и верить уже перестала.
- Не было бы счастья, да несчастье помогло.
Ириша принесла вещи, которые извозчик поднял на дворовое крыльцо, а мама смотрела на брата, как бы не доверяя своим глазам. И я слышал, как Зоя сказала:
- То, что ты приехал, просто чудо, так неожиданно, я даже опомниться не могу. А мама почему-то твердо решила, что тебя ни за что уже не отпустят.
- И не отпустили бы.
- Ты что же не предупредил?
- Не хотел тебя волновать. Ведь я тебе не раз писал - получить отпуск во время лагерей дело почти немыслимое. Я бы не покинул юнкеров, но случай.
- Как же это произошло?
- Оступился, когда показывал юнкерам, как нужно преодолевать препятствия, вывихнул ногу, а оказалось - вывих с растяжением связок, три дня пролежать пришлось. После этого нужен для ноги полный покой, и это быстро проходит.
- Ты мне ничего не писал! Ты еще хромаешь?