- Да нет, пустое, - отвечал он весело маме, - отлежался, я третьего дня надел сапог и ходил, немного хромая, а вчера ничего почти уже не чувствовал.
- А ну-ка, пройдись немного.
- Пожалуйста.
- Ну, слава Богу, - и мама была счастлива, расспросам не было конца.
- Откровенно говоря, стыдно было уезжать, я отказывался, - говорил он, - но меня друзья просто выпроводили.
- Спасибо им, - с радостью сказала сестра. - Я этого доктора расцелую.
- Он маленький и рыжий, как черт.
- Ты голоден?
- На вокзале я выпил чаю, а в вагоне побрился.
Брат не успевал отвечать на вопросы, и впечатление было такое, как будто у нас в гостиной много народа, а Кира то была тут, то скрывалась и опять появлялась.
- Ваня, ты вовремя приехал, - сказала сестра, будто вспомнив, что мы решили, - как хорошо. Едем с нами.
Брат удивленно на нас посмотрел:
- Куда вы собрались?
- Как, ты не знаешь? Разве Федя тебе не рассказал? Но о чем же тогда вы говорили? Мы вчера, - торопливо продолжала она, неодобрительно посмотрев на меня, - сговорились отправиться на Череху. Прогулка, и знаешь какая.
- Зоечка, да дай ему осмотреться, ведь он только что приехал, еще не опомнился.
- Если ты не хочешь, - сказала ему сестра с обидой, - то и мы не поедем.
- Погоди, погоди, - сказал брат.
- Но, мамочка, день-то будет какой, и Кира сказала, что Ириша уже все закупила.
Этот путаный разговор, начавшийся в гостиной, быстрые расспросы, когда брат успевал только, поворачиваясь, нам отвечать, продолжился и на веранде, где стол был уже накрыт и где Кира, немного смущенная, но улыбаясь и весело блестя глазами, ожидала, когда мы окончательно решим, так как не знала, нужно ли делать бутерброды.
- Мамочка, знаешь, - воскликнула Зоя, - поедем с нами! - И бросилась к ней, и начала ее уговаривать отправиться всем вместе.
- Погоди, ты меня затормошила совсем.
- Мама, милая, и ты с нами поедешь. Будет чудно.
- Где уж мне за вами угнаться, - улыбаясь, отвечала она. - Я старенькая.
- Неправда. Нет, нет.
- Без тебя мы не двинемся, - сказал я брату. - Если ты, Ваня, не хочешь, то мы отложим поездку.
- Может быть, у Вани дела, - сказала мама.
- Да нет, - ответил он, - если мама поедет, то отправлюсь с вами и я. Я был уже у воинского начальника, сразу же по приезде все сделал, чтобы времени не терять.
- А не устал ли ты, Ваня, с дороги? - спросила мать.
- Я в вагоне выспался за ночь.
Тут воспротивилась жертвенно, как всегда, мама:
- Куда там мне ехать, в леса забираться, а вот ты, Ванюша, поезжай с ними обязательно, поезжай, а уж мы с тобою потом, вечером, как вернешься, наговоримся.
Я видел, что она наглядеться на него не могла. Но она повторила:
- Обязательно поезжай.
Зоя только того и ждала.
- Согласился. Да, - закричала она и расцеловала его и маму и сказала ей: - Ну, честное слово, до чего же ты, мамусенька, добрая. Едем, едем. Кира, уговорили.
- Ну, да что с вами поделаешь, - сказал брат.
Кира во время уговаривания молчала, у нее только веселые искры в глазах заиграли, когда она посмотрела на нашу хитрую и ласковую Зою.
- Но я не знаю, куда вы меня повезете. В Корытово?
- Нет, дальше, - сказал я, - в Корытово заходить не будем, отправимся в Череху, и там на месте все решим.
- Хорошо, - сказал брат, - тогда мне надо умыться с дороги.
И сразу начались сборы, мы делали бутерброды и пили чай, Зоя побежала одеваться, а я, захватив полотенце, пошел с братом в сад к колодцу, туда, где он любил летом по утрам умываться и делать гимнастику. Я повесил на яблоню полотенце, брат сбросил китель, и я, зачерпнув ведро холодной воды, лил ему на руки и рад был бесконечно, когда брат мотал от удовольствия головой и говорил:
- Дома, Феденька, ах, до чего же хорошо.
А я, любуясь, смотрел на его веселое, освещенное утренним светом лицо, на ладность играющего мускулами, послушного и свободного во всех движениях тела. Он был выше среднего роста, тонок в талии и плечист.
- А ты гимнастику, я вижу, забросил, - сказал он, с наслаждением растираясь мохнатым полотенцем.
- Я ее в купальне делал.
- Но отчего у тебя пошли тройки по математике, ведь ты, судя по маминым письмам, этой весной едва проскочил. Хорошо, мы с тобой об этом еще на досуге поговорим, - сказал он, улыбнулся и посмотрел вокруг.
Потом на веранде мама ухаживала за ним. Нас ожидал чай и бутерброды с только что принесенной Иришей чайной колбасой и ветчиной, и мы пили чай, и масло таяло на теплых еще французских булках.
- Это Ириша, - говорила мама, - постаралась, все свежее принесла.
И я видел веселые глаза Ириши, а за ними сияющее радостью лицо мамы.
- Ты небось проголодался, - говорила мама. - Ну, как ты нашел всех?
- Федя потемнел.
- Но и у тебя волосы в юности были светлее, а теперь ты больше похож на прадеда даже, а не на деда.
- А я? - спрашивала его Зоя, она слышала каждое слово, как и Кира, хотя они, переговариваясь, ох как были заняты - приготовляли бутерброды.
- О тебе я уже и не говорю, - так измениться и за такое короткое время.
И тут Зоя начала расспрашивать его, да так быстро, что я слова больше вставить не мог.
- Да дайте ему чаю попить.
Я посмотрел на Киру, и хотя она работала молча, но и у нее насмешливо блестели глаза, и так в расспросах, суете и рассказах мы быстро напились чаю.
- Ну, уж вы меня простите, - сказала нам мама, - вы по дороге на пароходе вдоволь еще наговоритесь, - сказала мама, - а сейчас я Ваню к себе уведу.
Я было пошел за ними, хотел еще о чем-то брата спросить, но Зоя одернула меня:
- Что за новости, иди-ка нам помогать, не мешай, пусть он поговорит с мамой.
Зоя все время бегала и болтала, а Кира, глаза которой искрились от любопытства, подгоняла меня. Кира делала все быстро: отбрасывая рукой падающую на глаза прядь, намазывала бутерброды свежим маслом, я разрезал булки, Зоя носилась, заглядывая в гостиную, где брат на диване беседовал с мамой, и мы видели, что она наглядеться на него не могла, а он сиял и казался среди нашей домашней вольницы полевым и особенным человеком. Когда мы кончали заворачивать бутерброды в папиросную бумагу, брат вышел с мамой на веранду и сказал:
- Я готов, - и посмотрел на часы, а он, как оказалось, единственный из нас помнил пароходное расписание. Выяснилось, его часы были сверены по московским вокзальным, а у нас все отстают. Зоя мне вручила охотничью сетку отца с бутербродами, я ее закинул за плечо и, сдвинув по-походному свою любимую старую фуражку, первым спустился в сад. Мама с Иришей вышли нас провожать. Об одном только я пожалел в это утро: ах, если бы, подумал я, Кира надела сегодня свое малороссийское платье. Но оно, выстиранное Иришей, еще висело в саду, и на Кире было простенькое ситцевое платье с голубыми цветами, перехваченное тонким пояском, а в руке плетеная из золотистой соломки летняя шляпа. Зоя была в пестреньком, я - в белой льняной прохладной рубашке.
Когда мы вышли из дома, мне сразу весело стало с братом и легко, как еще никогда. Мы доехали на трамвае до Троицкого моста, где стояли прибежавшие, как говорят у нас рыбаки, с Талабского озера и островов ладьи. Холодок был под аркадами каменных торговых рядов, и утренняя свежесть шла от реки, тень в рядах, а все остальное - собор, и город, и площадь - сияло в чистом утреннем солнце.
Все было тут по-домашнему, несмотря на проходившие через площадь трамвайные рельсы. Тот же босой Калина ободранной метлой подметал вымощенную крупным булыжником площадь. У гауптвахты стоял на часах солдат.
- Даже удивительно, до чего здесь все осталось по-прежнему, - сказал брат, когда часовой при его приближении взял по-ефрейторски на караул. Брат отдал ему честь и сказал Кире, что каждое лето в наших казармах держат караул солдаты присланного из Юрьева батальона, в то время как наши полки уходят в лагеря.
- И ваш полк ушел туда в лагеря, - сказала Кира и даже показала в ту сторону. - Я знаю, туда, где Владимирский лагерь.
- Вот как! - обрадовался брат. - Вы знаете, Кира Сергеевна, эти места. Может быть, бывали там?
- Я там не бывала, а когда мы проезжали эти станции, - сказала Кира, - я их на всю жизнь запомнила. Кондуктор по вагону идет: Струги Белые, Владимирский лагерь…
- Это я показала, - сказала Зоя. - Мы стояли у окна.
- Военная платформа, - сказал брат, - да, да, там пассажирские поезда проходят мимо, не останавливаясь. Даже странно летом очутиться здесь, никого из полковых друзей не увидишь, казармы пустые, я на свободе, а все друзья в лагерях.
- А вчера мы были, - сказала Зоя, - вечером на реке, и Федя рассказывал, как вы играли с солдатами в городки, какие там чудесные барабанщики и как он ел солдатскую гречневую кашу со шкварками.
- Да, - добавил я, - и до чего вчера заря была хорошая. Уходить не хотелось. Ты и не почувствовал вчера, а мы о тебе говорили.
- Да нет, какое, я спал.
- Но до чего все же там, где лагеря, болотисто и пустынно.
- Это только у линии железной дороги, где лес давно положен, - ответил брат, - но если бы вы знали, какие потом начинаются в лесах дикие озера, вот сегодня я вам покажу наш бор на Черехе. Ведь он когда-то, так мне рассказывали старики, от нашего города в другие боры переходил, - и не только до Струг Белых шел, но даже до моря. Петербуржцы и не подозревают, что под столицей в лесах живут медведи и лоси, а туда, к Финскому заливу, лесисто, дико и много глухарей, и какое там очаровательное и дикое побережье, - в море камни, громадные валуны, и береговая сосна, и какая сосна, бор просто рай дикий. Глухари весною токуют, на меня в лесу меж озер как-то старый лохматый лось с лосицею выбежали.
- Вы охотились?
- Бродил в лесу. Охоты я не люблю. А дальше начинается боровой обрыв - древний глинт, морской берег, заросший сосновым лесом, и уходит бор к морю, и с лесного обрыва видишь, как там каждый вечер по-иному за Финский залив солнце заходит.
Я слушал это и наслаждался: я там не бывал, а брат рассказывал хорошо, легко, и я шел и не мог на него нарадоваться, потому что знал, что когда он дома и на прогулке, то нет на свете более открытого и веселого человека. Мы шли берегом к пароходной пристани, и я первый взбежал на нее, а она деревянная, посредине - навес и пароход был связан с нею сходнями. Пока брат просматривал пароходное расписание, видно было с пристани, как уклейка поблескивала в воде живым серебром.
- Ах, прелесть какая, - подойдя к краю, сказала Кира.
Знакомые ребята удили с мостков, большеголовый, в разорванной на плече рубахе босяк, что сидел, греясь на солнце, с ухмылкой на нас оглянулся. Я видел, как смотрели на брата мальчишки, которых я всех в лицо знал, и я рад был, что еду с братом, я им гордился.
Пришли мы вовремя, у пристани уже ожидал пароход - маленький, старый, хоть и заново покрашенный, но ветхий уже пароход "Александр" с белыми поручнями, желтой капитанской каютой и широкой трубой. Мы спустились по сходням, брат пропустил вперед Киру и Зою. Капитан знал его и нашу семью, хотя мы с сестрой не часто ездили. Народу было немного: нянька с одетыми в белые матросские курточки и короткие штанишки детьми, дачники и возвращающиеся торговцы, крестьянки. Медный, хорошо отчищенный колокол казался новеньким. Тепло шло из машинного отделения. Мальчик няню спрашивал:
- А где же папа?
- Да вот он, - сказала баба.
С набережной кто-то в чесучовом пиджаке торопливо сбегал, махая шляпой, его забрали, вкатили две пивные бочки, пароход дал последний гудок и отвалил от пристани.
- Вот было бы делов, - сказал торговец брату, утирая лоб платком, - было бы делов, если бы пиво погрузить опоздал.
Плотный, он не мог отдышаться.
Кира сняла соломенную, с широкими полями, легкую и гибкую шляпу и стояла под ветром с непокрытой головой. Во всем этом было что-то праздничное, как сказала Кира - от солнца.
- День будет жаркий, - сказал улыбающемуся брату купец, - а я уж и так за утро запарился.
Утро было на редкость прекрасное, небо чистое, и ветерок, что родился от движения парохода, и солнце, несмотря на речную прохладу, сильно обогревало нас, стоящих у борта, и пароход с низенькой трубой, брезентовым навесом, вдоль бортов которого шли скамейки, сделав полукруг, начал забирать против течения.
- Смотреть на воду, - говорила Кира, - одно наслаждение, я радуюсь всегда, когда подымаюсь вверх по реке.
И вот, как всегда, посредине нашей глубокой судоходной и сильной реки открылись выходящие к берегу улицы - Плоская, Спасская, где Епархиальное училище, и там где-то за зеленью и моя гимназия. А там, на берегу у Георгиевского спуска, у солдатской переправы, прибежавшие из города купаться ребята раздевались, как обычно, не обращая внимания на баб, прополаскивающих вываренное с золою белье, плавали голопузые мальчишки, мелькнув, вытянув руки, ныряли, а другие стояли на мостках, и один из них кричал:
- Санька, гляди, как я сейчас нырну.
И один с этих мостков бултыхнулся вниз головой, нырнул, чуть ударив по воде пальцами ног, и вынырнул далеко, плыл потом к пароходу под волну саженками и кричал:
- Эй, твой черед. Ребята, плыви на волну.
- Не доплывешь.
Кира, смеясь, смотрела на этих мальчишек, а они, видя, что на них смотрят, подражая взрослым, грубо кричали:
- А доплыву.
- Ванька. Валяй по саженки.
- А доплыву, брат ты мой.
Сестра отворачивалась, а Кира смеялась.
И мне вместе с ними купаться захотелось, я знал, что сегодня по-июньски вода с утра на редкость тепла.
Я, оглянувшись, посмотрел туда, где Пароменская церковь, белая, с отдельно стоящей звонницей - мы проходили места давешнего сна, тем местом меж ладейных пристаней, где брат с гребцами в ладье реку пересекал, ладья была подвязана, но там не было солдат - я знал, что все они в лагерях. И тут рассказанный мне утром сон как бы тенью облачной прикрыл на мгновение прозрачность живых широких вод, льющихся в солнечное утро, но на мгновение только. Утро было ослепительное, и на воде такое чудесное солнце, что все сияло. Сон как бы растворился и ушел на ту глубину, куда уходят все сны, о которых наутро мы даже не можем вспомнить. Он растворился в солнечном свете, и меня он уже не тревожил.
Я даже хотел сказать об этом брату, направился было к нему, но он разговаривал с Кирой, на меня посмотрел, улыбаясь, видно, забыв обо всем, что рассказывал мне сегодня, и меня что-то внутренне остановило.
- Ну вот, - сказал тогда я, - так хорошо вместе.
- Федя с утра земли под собою не чувствует, - сказала Кира.
- Дождался, - подхватила Зоя.
- А вот там, - показал я Кире, - за Георгиевским спуском моя гимназия и колокольня церкви, а на другой стороне, подальше, на левом берегу был Мирожский монастырь, он совсем за века в землю врос, видишь, каким он низеньким стал.
Брат рассказывал Кире, что собор расписан фресками за пятьсот лет до основания Берлина.
- А вот там, у монастыря, когда-то был летний кадетский лагерь для тех, у которых не было родителей и кто летом домой не мог уехать. Там жили сироты, дети убитых офицеров, и я часто приходил к ним купаться, и рыбу даже ловили.
Брат нас провел на другой борт и показывал на остатки крепостных стен, заросших крапивой, репейником, ромашкой и заваленных ссыпавшимся со стен щебнем:
- Вот там Покровская башня, от Батория пролом.
На пароходе казалось празднично от солнца и веселых лиц.
- Лето, - как будто с благодарностью, стоя у перил, говорил брат, и я тайно любовался легкостью движений и поворотом его головы. Он стоял, держа руки на поручнях, и я видел его положенную на поручень руку с отцовским перстнем.
- Говорят, - слышал я слова Киры, - до чего же вы строгий.
- Кто вам говорил?
- Ты права, Кира, - подхватила Зоя, - он страшно строг, ты не смотри, что он сегодня так улыбается.
- Если бы вы знали, - продолжала Кира, - сколько мне рассказывали о вас, - и у нее в глазах было столько свежести, молодости и силы жизни, задора и золотистых огоньков.
Пароход должен был сначала зайти в Корытово, а потом и на Череху.
- Две пристани по пути, - говорил брат. - Корытово совсем близко. Там красивое место, высокий берег, усадьба, когда-то принадлежавшая дворянской семье Хвостовых, помещичий парк, и отстроенная церковь, и деревенька небольшая в несколько дворов.
Когда поднимаешься на пароходе вверх, то виден высокий каменистый берег - там, при впадении речки Черехи в Большую реку, берега поднимаются, известняки обнажаются и сильнее течет река меж высоких берегов, которые круто обрываются в воду. При впадении ее образовался как бы заросший хвойными лесами веселый и высокий остров.
Пройдя Корытово, мы поднялись мимо Святого Пантелеймона, река большая, текущая по каменистому дну, осталась справа, хвойный лес был виден в устье, и тут начинались боровые пески, тут даже была конка, вела к кургаузу, к дачам, в лес. Мы эти места знали и старались рассказать Кире все, что ожидает впереди. Брат объяснял, а я как бы был на ее месте и новыми глазами смотрел на все.
Когда мы подъезжали, Кира сказала, присмотревшись:
- Андрусовы.
- Мы погибли, - сказала Зоя.
- Какие Андрусовы? - спросил брат, потому что когда он уезжал в Москву, они были мальчишками.
- Один из них кончил в этом году, а брат в восьмом классе.
- Да, время идет, - сказал брат.
Среди народа на пристани мы увидели гимназистов, что с велосипедами поджидали кого-то.
- Попадем к ним на дачу - не выпустят, - сказала Зоя, побывавшая у них в прошлом году, - чай, разговоры, все семейство в сборе, и бабушка, и болонка со слезящимися глазами, за столом китайские церемонии, а там придется играть в крокет. Ужас. Придется слушать стук молотков о шары, препирательства и споры, потом пригласят обедать. Ужас.
- И на клумбе надетый на палку зеркальный шар, - сказал я, - я ненавижу крокет. А они обязательно Киру с Зоей к себе позовут. И Зоя согласится.
- Ни за что, - воскликнула она, - ведь мы вчера это решили. Нет, мы увернемся. Если бы не было Вани, то было бы трудно, а тут мы легко увернемся. Ваня, я тебя очень прошу, молчи и, когда будут приглашать, сделай, пожалуйста, очень сердитый вид.
На пристани уже увидели нас и, приветствуя, махали, и Зоя, несмотря на то, что она говорила брату, им отвечала, подняв руку и улыбаясь. Вот такая она всегда. Ты только посмотри на нее.
- Ты знаешь, - сказала она брату, - они нас давно приглашали, сколько уже раз корили и напоминали.
- Откровенно говоря, мне бы хотелось, - сказал брат, - провести этот день без чужих, но, впрочем, как вы решите.