На западе ночь дрожала от вспышек тяжелого зенитного огня. Темнота отступила. Гряда туч на западном небосклоне отливала серебром. Яркий свет залил все вокруг… Это было захватывающее зрелище, от него спирало дыхание, и в душу закрадывался безумный страх…
- Осветительные ракеты! Ну, теперь пошло!
Голос Феттера из-за установщика взрывателя жалобно воззвал:
- Вернер, Гильберт, о боже!
- Иисус-Мария, апостолы и все святые, смилуйтесь над бедными людьми! - охнул Шмидлинг.
- Это в Обергаузене! - крикнул Цише.
Обергаузен всего в пятнадцати километрах… - с внезапной отчетливостью вспомнил Хольт.
В этом причудливом освещении, как всегда без фуражки и в автомобильном плаще, перед ними внезапно вынырнул капитан. Он ткнул Вольцова кулаком под ребро, и на лице Вольцова гримасой расползлась ухмылка.
- Сейчас начнется! - пролаял капитан. - Шмидлинг, приготовьтесь заменить Вольцова, если он скиснет! - Сказав это, он исчез.
- Ну, Вольцов, кажись, дело в шляпе! Две бутылки наши! - крикнул Шмидлинг.
Грохот зениток на западе неожиданно оборвался. Теперь заговорили пушки где-то поблизости, на востоке.
Это стреляет Бохум! Бомбардировщики уже здесь! Все небо содрогалось от гудения моторов. "Самолет - три! Стрелять по данным радиолокатора! Прямое приближение!" И снова успокаивающий ясный голос в наушниках Хольта:
- Угол наводки - шестнадцать восемьдесят!
Хольт доложил. Теперь отозвался и голос Гомулки. Хольт вспомнил, что давно его не слышал. И снова: - Беглый!.. Хольт ждал уже команды: "Огонь!" - и заранее открыл рот, но вместо этого голос в наушниках сказал с сожалением: "На экране индикатора помехи! Импульс цели утерян! Значит, пошабашим!"
- Радиолокатор вышел из строя! - заорал Цише. - Неподвижный заградительный огонь! Угол вертикальной наводки - шестнадцать восемьдесят, высота пятьдесят пять, взрыватель двести десять.
- Есть! - послышалось отовсюду, а потом уже совсем незнакомый голос Цише:
- Заградительный …огонь!
В глаза ударила ослепительная молния, громовые раскаты, казалось, никогда не замолкнут, а между отдельными выстрелами слышался натужный рев Вольцова: - Гони боеприпасы!
- Заградительный… стоп! По горизонтали сорок восемь шестьдесят!
Хольт снова рванул орудие на сто восемьдесят градусов.
- Заградительный…
В наушниках послышался треск: - А теперь продолжаем: угол горизонтальной наводки сорок восемь - двадцать!
- Данные приняты - угол горизонтальной наводки установлен!
Неужели это мой голос? Стрелять по данным радиолокатора…
"Огонь!"… Рот открыт до отказа, и снова оглушающие выстрелы, прошитые рявканием Вольцова: - Гони боеприпасы!
Сколько это могло продолжаться? Перенос огня, перемена цели на курсовом параметре и вперемежку заградительный огонь, когда сверху дождем сыплются ленты фольги, и радиолокатор снова и снова выходит из строя… Часы, годы, вечность? Но вот воцарилась мертвая тишина. На западной стороне неба, где недавно переливалось сказочно волшебное сияние ракет, только багрово-красные языки пожаров взвивались к покрытому тучами небу.
- Кончилось! - сказал кто-то. И уже совсем безголосый Цише:
- А Обергаузен… так все и горит!
С командирского пункта в ночной темноте донесся возглас: "Отбой!" Хольт, пошатываясь, встал со своего сиденья. Он пошел, спотыкаясь о валяющиеся кругом стреляные гильзы. Он почти оглох. Наконец-то можно было сорвать с головы опротивевшие наушники и вытащить из ушей звукоглушители. Лицо у него было мокрое. Плакал я, что ли? Чудовищный, все разгорающийся на западе пожар освещал орудийный окоп. Хольт уставился на это отдаленное море огня. Там люди, спи погибают в огне, подумал он. Но с этой мыслью у него ничего не связалось… Лицо Гомулки изменилось и словно постарело.
- Расход боеприпасов! - потребовал Цише.
- В такую темень считать стреляные гильзы! - запротестовал Вольцов.
- Сосчитайте пустые корзины в блиндажах! - нетерпеливо приказал Цише.
Шмидлинг преспокойно курил, прикорнув на станине лафета, и, казалось, ни о чем не тревожился.
- Мне повезло, - сказал он Хольту. - С таким расчетом не пропадешь!
- Ну как расход боеприпасов? - торопил Цише.
- Лодыря гоняют ваши дружинники! - ворчал Вольцов. Наконец поступило донесение: "Тридцать четыре пустых корзины!" Это означало: сто два выстрела.
Цише последний раз доложил .обстановку: "Самолеты противника уходят через Голландию. Отбой!"
Курсантам можно было наконец ложиться спать, тогда как дружинникам предстояло еще перетащить к орудиям корзины с боеприпасами, а также исправить повреждения в орудийных окопах и бараках, причиненные при стрельбе.
Хольт с Гомулкой возвращались освещенной заревом пожара ночью.
- Скажи по-честному, Зепп… ты боялся?
Гомулка не сразу ответил:
- Да, боялся.
- Ну что ж, в этом нет ничего позорного, - сказал Хольт. - Важно преодолеть страх!
- Слушать всем! Такого неслыханного безобразия, как этой ночью на "Фриде", вполне достаточно, чтобы весь расчет предать военному суду! - Кутшера стоял перед построившейся батареей, как всегда руки в карманы. - Махт, какого черта вы называетесь орудийным мастером, когда клистир у вас, постреляв самую малость, рассыпается на части! - Он и всегда-то рычал, но теперь голос его казался чудовищным трубным гласом. - Если не приведете орудие в порядок, я весь расчет упеку в тюрьму! - Собака, привстав на задние лапы, угрожающе заворчала. Кутшера пнул ее сапогом. - Цыц, приятель, и чтобы я ни звука не слышал!.. Другие орудия стреляли исправно. "Антон" ни минуты не зевал, там, видно, собрался сердитый народ! - В рядах старших раздался ропот. - А уж Вольцов у них отчаянный малый! - продолжал греметь Кутшера. И, обращаясь к Готтескнехту: - Предоставьте ему лишний день отпуска. - Несколько минут он стоял в нерешительности, словно собираясь что-то добавить. "А, ерунда!" - махнул рукой, повернулся и исчез в поглотившем его утреннем тумане.
На подъездной дороге дожидались грузовики с боеприпасами. До самого обеда молодежь перетаскивала корзины со снарядами в блиндажи второй очереди. Зато от обеда до ужина все спали мертвым сном.
Днем и ночью собирались они по тревоге у орудия. И к этому - на долгое, долгое время - свелась вся их жизнь.
5
Ноябрьские ночи уже дышали первыми морозами. По утрам над позицией висел густой туман и не рассеивался до полудня. Бомбардировщики ежедневно бороздили небо. Постепенно воздушные тревоги, ночные дежурства у орудий и стрельба стали для двадцати восьми курсантов каждодневной рутиной. В полдень пятого ноября Эссен, Гельзенкирхен и Мюнстер подверглись тяжелой бомбежке; бомбы, предназначенные для окрестных промышленных объектов, падали уже совсем близко.
Как-то неделю спустя Хольт лежал на своей койке. Вольцов углубился в какое-то военное руководство, остальные играли в скат. Цише вслух читал газету:
- "В Германии разве только считанные преступники ждут для себя какой-то выгоды от победы союзников, но мы этим предателям потачки не дадим!.." Что такое? - отозвался он на вопрос Гомулки. - Да ты спишь, что ли? Это речь фюрера от девятого ноября. По поводу воздушной войны!.. - Он продолжал читать: - "Этим господам вольно не верить, но час расплаты уже не за горами!.. - Солдаты повскакали с мест и, приветственно подняв руки, вновь и вновь восклицали со слезами на глазах "хайль" и снова "хайль" нашему возлюбленному фюреру…"
- Почитай-ка лучше сводку, - невозмутимо сказал Гомулка. - Там насчет потери Киева - тоже нельзя слушать без слез…
Цише метнул на него сердитый взгляд и продолжал читать своим сиповатым, срывающимся на визг голосом:
- "Солнечный свет каждому мил, но лишь когда гремит гром и ревет буря, проявляют себя стойкие характеры и познаются трусы и маловеры…"
Хольт так устал, что до него доходили только обрывки фраз: "…уверенность в конечной победе… не терять мужества при неудаче… выйдем отсюда с фанатической убежденностью… с фанатической верой… что победа нам обеспечена!"
Но тут раздался сигнал тревоги. Феттер с проклятиями бросился открывать окна.
К вечеру, как обычно, к ним в барак "Дора" заглянул Земцкий. Его очень скоро произвели в младшие писари при командном пункте, и поскольку он ночью обслуживал телефонные линии, соединяющие все батареи подгруппы, то был хорошо осведомлен о местных событиях.
- Только что передавали из подгруппы, - сообщил он: - "Хэндли-Пэйдж-Галифакс", которого подбили во вторник ночью, присужден истребителям.
- Как истребителям? - возмутился Феттер. - Вот подлость!
За последнее время в окрестности были подбиты три четырехмоторных бомбардировщика. И каждый раз между батареями возникали жестокие споры, причем Кутшера не отстаивал прав своей батареи.
- А это потому, что наш командир, майор Белинг, они нашего капитана терпеть не могут, - комментировал Шмидлинг. Нескончаемые споры между батареями приводили, как правило, к тому, что стоявшие по соседству соединения истребителей предъявляли свои претензии и сбитые самолеты относили на их счет.
На этот раз заволновался и Вольцов. Он, как и все, мечтал о значке зенитчика, которым награждались батареи за шесть сбитых самолетов.
- Черт знает, что такое! - пищал Земцкий. Он откашлялся и продолжал, стараясь говорить басом, - Готтескнехт как-то поставил ему "плохо" за "неподобающий военному жидкий голосок": - Я во вторник нес службу воздушного наблюдения. Истребители уже с час как убрались, когда упал "Галифакс".
- Сволота! - не утерпел Вольцов. Он разделся и лег в постель. Утренний подъем полагался по расписанию в половине седьмого, но им разрешалось спать и дольше - в зависимости от продолжительности ночной тревоги. Обычно дежурный старший курсант, помогавший унтер-офицеру, будил их в половине восьмого. В восемь начинались уроки по школьной программе. До этого времени надо было убрать постель и навести порядок в помещении, иначе их ожидала проборка дежурного.
Школьные занятия были чистейшей проформой. Почти ежедневно их прерывала тревога. Пять раз в неделю являлись на батарею учителя одной из гельзенкирхенских гимназий, и каждый день в течение трех часов преподавался какой-нибудь другой предмет. Вторник считался "школьным днем": все курсанты отправлялись в Гельзенкирхен на уроки химии и физики. В эти дни батарея была небоеспособна.
Уроки в бараках отбывали через силу, и все три часа прилежные ученики только и ждали боевой тревоги.
Свой первый "школьный день" Хольт и его одноклассники честно провели в гельзенкирхенской гимназии, но лишь по незнанию порядков. Старшие курсанты тоже ездили в город, но школу посещало всего несколько человек. Проведав об этом, и класс Хольта стал смотреть на вторник как на выходной день. С девяти до часу молодежь просиживала в кафе, потягивала лимонад и заводила знакомства с девушками, ученицами окрестных женских гимназий. Кутшера завел для школьных дней список посещаемости и время от времени его просматривал, но Бранцнер, аккуратно посещавший уроки, находил для Хольта и его приятелей сотню отговорок вроде "заболел" или "не мог отлучиться от орудия".
В особенном фаворе были нелепые отговорки вроде: "Хольту на сегодня велено постирать чехол для ствола" или: "Гомулка и Хольт отсутствовали по случаю слишком высокой суммы метеорологических и баллистических поправок".
Молодежь облюбовала в Гельзенкирхене небольшое кафе под вывеской "Италия" на Ротхаузенском шоссе, по дороге в Эссен. Кругом были сплошные развалины. Маленькое кафе случайно уцелело от бомбежек. К радости Вольцова, здесь имелся даже бильярд. Вскоре у них завязались знакомства с местными школьницами. Среди семнадцатилетних девушек - остальные возрасты были эвакуированы - признаком хорошего тона считалось водить дружбу с курсантами. Даже Феттер нашел себе пару и с примерным терпением сносил сыпавшиеся на него нескромные шутки - его избранница была худа, как жердь. Да и Вольцов как-то познакомился с некой пышной блондинкой и вечером довел до сведения всего барака, что на завтра у него назначено свидание, от которого он ждет многого… Однако он рано торжествовал. Как вскоре сам же он сообщил Хольту. отношения у них с блондинкой порваны окончательно и бесповоротно. Он только хотел заглянуть ей за вырез блузки, а она подняла из-за этого целый тарарам. Подумаешь, герцогиня! И он обратился за утешением к своим стратегическим руководствам. В следующий вторник он даже отправился в школу и только подвел Бранцнера, который пометил его отсутствующим по особо важной причине: Вольцову якобы "поручили наблюдать за откатом ствола".
Доктор Кляге, преподаватель математики из Эссена, серьезный, добросовестный человек лет тридцати пяти, всячески старался приохотить учеников к своему предмету, невзирая на неблагоприятные обстоятельства. Тактичным обращением, одновременно внушительным и изысканно вежливым, он сумел завоевать уважение класса и заставил его с собой считаться; единственный из учителей, он не относился к своему еженедельному уроку на батарее как к пустой формальности. Хольт втайне удивлялся, как у Кляге хватает терпения возиться с отстающими и строптивыми учениками, вроде Вольцова и Феттера. В программе этого года была тригонометрия, и доктор Кляге умудрился заинтересовать этим предметом даже Хольта, давно уже не знавшего подобных увлечений.
У одного лишь Вольцова не находилось ничего, кроме оскорбительной брани для этого преждевременно поседевшего человека, страдающего каким-то серьезным недугом, о характере которого ученики могли только догадываться. Говорили, что у него камни в почках. Случалось, на уроках он сидел осунувшийся и бледный, с выражением страдания на лице, и со лба у него катились блестящие капельки пота.
- Пустая комедия, чистейшая симуляция! - говорил в таких случаях Вольцов. - Просто малый увиливает от фронта!
Он с первого дня возненавидел Кляге, так как сразу же с ним поругался. Вольцову надо было выйти к доске и решать задачу, а он сидел с таким видом, словно все это его не касается. Доктор Кляге, еще незнакомый с замашками своего ученика, стоял над самой его партой и настойчиво повторял:
- Пожалуйста, Вольцов, прошу вас…
- Отвяжитесь! - выкрикнул Вольцов и так стремительно вскочил со своего сиденья, что учитель испуганно отпрянул, инстинктивно приготовившись защищаться; при этом он невольно толкнул Вольцова в грудь.
- Вы что же, бить меня собираетесь? - заорал Вольцов. - Попробуйте только тронуть!
Хольт, сидевший сзади, схватил его за ремень:
- Брось, Гильберт, опомнись!
- Это что еще за мода - драться! - крикнул и Феттер из своего угла.
Вольцов, немного отрезвленный вмешательством Хольта, выбежал из барака со словами:
- Меня, лучшего заряжающего на всей батарее, вздумал бить какой-то учителишка!
Доктор Кляге пожаловался капитану. Но Кутшера отделывался в таких случаях своей любимой поговоркой: "Стрелять - важнее, чем зубрить латынь!" На сей раз он, правда, допросил для проформы свидетеля, но выбрал для этой роли не кого иного, как Феттера. На вечерней поверке он обратился к батарее со следующей речью:
- Слушать всем! Вольцов подрался с учителем - неслыханное безобразие! Я допросил одного свидетеля, тот все описывает по-своему и явно врет! Доктор Кляге описывает по-своему и тоже врет! Но когда обе стороны врут, правды не доищешься. Я вмешиваться не стану! - Сказав это, он посвистал собаку и удалился к себе.
Вольцов торжествовал:
- Наш шеф раскусил этого симулянта!
В начале декабря доктор Кляге явился на батарею в составе дружины ПВО. Была холодная ясная ночь, в небе высыпали звезды. Цише уволился на ночь, Рутшер лежал на медпункте с ангиной. Так как многие курсанты заболели, укомплектовано было только пять орудий. И вот к орудию "Антон" пожаловал доктор Кляге и учтиво поклонился: "Добрый вечер!" Все остолбенели. На Кляге лица не было - по-видимому, его опять схватили колики.
Вольцов быстро оправился от замешательства и, сняв рукавицу заряжающего, многозначительно протянул:
- Что ж, приступим! - Повернувшись к Шмидлингу, он сказал: - Сегодня я сильно зашиб себе локоть! - На этот раз он взял на себя обязанности командира орудия.
Батарея дала несколько залпов по эскадрилье скоростных бомбардировщиков. Во время перерыва огня Феттер шепнул Вольцову: "Кляге филонит: залез в блиндаж и там отсиживается".
- Превосходно! - обрадовался Вольцов. И сразу же крикнул: - А где у нас дружинник Кляге?
Кляге вышел из блиндажа, держась за живот.
- Вы, оказывается, прятались! Ну-ка, убрать стреляные гильзы!
- Вольцов, - сказал учитель, - я…
- Слушаться! - заорал на него Феттер. - Перед вами командир орудия!
- Десять раз вокруг орудия! - взревел Вольцов. - Шагом марш! - Хольт не успел вмешаться, как Кляге пробормотал что-то невразумительное и бросился на командирский пункт.
Но Кутшера не внял страдальцу. Капитан только что сам получил нагоняй от майора - какого дьявола его сто седьмая позволяет себе стрелять во время перерыва огня! "Противника - черт бы вас побрал! - атакуют наши истребители!" Кутшера пришел в дурное настроение, и тут под горячую руку ему подвернулся учитель:
- Да вы с ума сошли! - налетел он на него. - Невыполнение приказа… Неслыханное безобразие! Жаловаться будете завтра… по инстанции!
На радиолокаторе засекли приближение самолетов противника.
- Земцкий, - заорал Кутшера, - свяжитесь с подгруппой, доложите, что мы ничего не поняли! Готтескнехт, а теперь валяйте - огонь!
Вернувшись в орудийный окоп, Кляге сослепу оказался под стволом в момент первого выстрела. Несчастного ударило взрывной волной и отбросило в угол.
- Опять он прячется! - возмутился Вольцов. В опьянении властью он снова погнал бедного математика вокруг орудия. Хольт и Гомулка подносили патроны. Когда они увидели, что происходит, вмешаться, было уже поздно.
На следующий день доктор Кляге отправился к начальству с жалобой и добился перевода на другую батарею.
На Хольта этот случай произвел тяжелое впечатление, ему вспомнился Петер Визе…
- В сущности нашим учителям полагалось бы показывать нам пример, - заметил он как-то Гомулке.
Гомулка промолчал. А потом буркнул:
- Ну, знаешь, этот Вольцов… - Но тут же осекся и решительно стиснул губы.
Отношения Вольцова со старшими курсантами тем временем оставались напряженными. Впрочем, дело пока ограничивалось угрозами, и Вольцов посмеивался: "Они никак не решатся!"
Но тут произошло новое столкновение. Раз в году каждый курсант имел право на двухнедельный, так называемый большой отпуск. Кроме того, регулярно давались увольнения на день, а также на ночь - для тех, у кого поблизости жили родные. В дневной отпуск уходили с двух часов пополудни, в ночной - с шести вечера до семи утра. Новичкам полагалось увольнение с вечера или с полудня до двенадцати ночи.
Из-за увольнительных вечно спорили. Списки вел некий Вильде, из числа гамбуржцев, близкий нриятель Гюнше. Хольт вскоре обнаружил, что гамбуржцы выдают увольнительные главным образом себе. Вольцов решил навести порядок. Как-то, когда Цише освободился на ночь, в бараке держали совет. Феттер сказал:
- Насчет увольнительных поменьше трепитесь. Скоро сами станем старшими и тоже попользуемся!