Михаил ничего не сказал. Молчание затянулось и становилось неловким.
- А ты как живешь? Счастлив?
- Да, - коротко ответил Михаил. А потом добавил: - У меня очень интересная работа.
И стал рассказывать ей о своей работе. Увлекся.
- А вот и мой дом, - перебила его Лариса.
- Ну, до свидания. Заходи в комитет комсомола.
Михаил протянул руку, но она будто не заметила ее.
- А ты разве не зайдешь ко мне посмотреть, как я живу?
- Уже поздно, Лара.
- А ты помнишь, - жарко прошептала она, - Красный яр?.. Звезды, трава как ковер, и сыч: ках, ках, ках… Теперь я понимаю: он смеялся надо мной…
- О чем ты говоришь? Может, он смеялся надо мной?
- Может, и над тобой, - покорно согласилась Лариса и, открыв низенькую дверь, юркнула в коридор.
Он тоже шагнул в темноту. И здесь натолкнулся на нее, на ее горячее плечо.
Через залу, где жила тетка, она провела его в свою комнату. На комоде в разрисованной вазе стоял букет гвоздик. В комнате пахло духами и пудрой. Запахи эти были не резкими, не назойливыми, какие бывают тогда, когда женщина пользуется парфюмерией неумело и время от времени. Они, эти запахи, были едва уловимы и только подчеркивали, что здесь живет женщина, которая заботится о своей внешности.
Лариса усадила Михаила на диван. В комнате не было стульев. Сама села рядом.
- Ты смотришь на меня так, будто я явилась с того света… А ведь я - живая, живая, - прошептала она, наклоняясь к нему.
Михаил вспомнил яр, пахучий терновник у ручья, крошечную полянку с белыми крупными ромашками. Все это было, было! Но что он должен сказать ей теперь? Что любит Ксеню?
- Ну что ты сидишь, как на богомолье? - раздражаясь, спросила она.
- А ты на меня не кричи, я тебе не муж…
Сам того не зная, словом "муж" он больно задел ее. Она все еще надеялась на возврат к старому. А он с ней говорил так, что надежд никаких не оставалось. Слезы хлынули у нее из глаз, она уткнулась в подол юбки.
Михаил не терпел женских слез.
- Лара… - Рука его успокаивающе коснулась ее плеча.
- Отстань, проклятый! - Она дернула плечом.
- Тише ты!
- Боишься?! А раньше не боялся? - Лариса вскинула заплаканные злые глаза и стала бросать слова, как камни: - Кобели вы все, кобели!
Михаил поднялся:
- Слушать твои оскорбления не буду.
Лариса тоже вскочила:
- Нет уж, погоди, миленок… Выслушай, что я тебе скажу. Думаешь, ты самый лучший на свете, самый важный?
- Глупости говоришь! - пытался урезонить ее Михаил.
- Я хочу сказать тебе, что выхожу замуж… - Лариса уже не плакала, совсем не плакала. Только горящие щеки ее не высохли еще. - Ты не веришь? Вижу, не веришь… А это правда! И ты хорошо знаешь человека, за которого я выйду замуж.
- Ну и кто же этот человек? - спросил Михаил.
- Сергей Ананьин…
- Врешь ты все!
- Вру? А вот эти цветы от него, - неожиданно и, как показалось Михаилу, с гордостью показала Лариса на гвоздики.
"Нет, не может быть!" - подумал Михаил. Мысль о том, что Лариса могла понравиться Ананьину, почему-то была неприятна ему.
- А теперь уходи, - заявила Лариса. - Скоро Сергей придет…
- Так… - Михаил зло скрипнул сапогами. - А ежели б я остался, как ты предлагала ранее, как бы ты выпутывалась тогда?
- Я предлагала?! - с притворным изумлением воскликнула Лариса.
- А то кто же, я? - хмуро спросил Михаил. - Ты вот обозвала нас, мужиков, кобелями, а вы?
Лариса вспыхнула, глаза ее зло сверкнули:
- Сказала тебе: иди!
Михаил взял фуражку, не прощаясь, осторожно ступая по половику, через проходную комнату вышел на улицу.
* * *
Вернулась от соседки тетка, Зинаида Порфирьевна.
- Ты чего развалилась? - спросила она, увидев Ларису на диване.
"Какая грубая!.." Мама была нежной, мягкой, а эта… Хоть и сестра родная, а трудно поверить - мужик в женском обличье: под носом черные усищи, брови, как кусты, над глазами нависают, нос крупный, картошкой и красный, как у пьяницы. Голосище!.. Ишь как басит…
"Не хочу с ней жить! Не хочу! Вернусь к отцу, в село!"
На другой день после полудня в дверь кто-то постучал, Лариса и тетка ее были дома. Лариса - в своей комнате, дальней, Зинаида Порфирьевна - в кухне. Хлопнула дверь, и Лариса вскоре услышала басовый теткин голос.
Вышла посмотреть, на кого она там шумит.
На пороге стоял хромой Степан из Солодовки. Боялся наследить: погода в последнее время держалась слякотная и с опорок его капало.
Зинаида Порфирьевна заорала:
- Ишь что батька твой, нехристь, удумал: хату спалил и сгинул!
Лариса руками всплеснула:
- Да вы что? Степан? Не может быть!..
И Степан, не сходя с места, стоя на пороге, рассказал все, как было. Пошумели обе, пока Степан не ушел, а потом Лариса к себе подалась, заперлась. Зинаида Порфирьевна сердито гремела на кухне чугунками, ее злое бормотание доносилось через закрытую дверь.
Странное чувство овладело Ларисой. Известие о том, что сотворил Демид, сначала ошеломило. Но злости на отчима за содеянное почему-то не было. Даже стало жаль его, хотя жалеть надо было себя: ведь он лишил ее средств, на которые Лариса жила и привыкла жить.
"Несчастная! Какая я несчастная", - спокойно, будто не о себе, подумала она.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Гестермайер предложил Путивцеву переехать в центральный отель, но тот отказался. Ему понравилось в Гельсдорфе. Вечерами он любил посидеть на лавочке на берегу залива. С моря приятно веяло свежестью, вкусно пахло созревающими яблоками и сеном. Здесь было тихо, как в деревне. Чернильно-фиолетовая гладь воды действовала успокаивающе. Причудливые темные очертания ночного города, с тонкими шпилями кирх и острыми готическими крышами, красиво прорисовывались на бледно-сиреневом небосклоне.
Каждый день Путивцев и Топольков бывали на заводе. В последнее время летать Пантелею Афанасьевичу не приходилось: на истребителе меняли поршни.
Вечером Путивцев в обязательном порядке два-три часа занимался немецким языком: разговорным - с Топольковым и литературным - обложившись словарями и книгами.
Газетную лексику Путивцев уже почти освоил, политическую литературу тоже читал, редко прибегая к помощи словаря, сложнее было с литературой художественной.
Каждое утро Пантелей Путивцев и Юрий Топольков с нетерпением ждали мальчишку - разносчика газет. Они платили ему щедрые чаевые, чтобы он как можно быстрее, пораньше, прямо из типографии, приносил им утренние газеты.
Газета Коммунистической партии Германии "Роте фане" давала много материалов о России и нередко перепечатывала целые статьи из "Правды". В очередном номере в статье "Невиданный размах строительства" газета сообщала своим читателям, что только за 1928 и 1929 годы в Советской России построены Сталинградский тракторный, Мариупольский новотрубный, Ростовский сельхозмашиностроения, Чимкентский свинцовый, Бакинский и Грозненский нефтеперегонные, "Электросила" в Ленинграде, электрозавод в Москве, а всего девяносто один крупнейший завод.
Буржуазная пресса тоже писала о первом пятилетнем плане русских. Германский финансист Сольмен в берлинской газете пророчествовал: "Наступление большевиков рано или поздно принудит европейские государства образовать единый фронт и вложит им в руки меч". "Если пятилетний план удастся, то горе Европе", - сетовала "Кёльнише цайтунг". Американский банкир Лейсли Уркварт тоже запугивал западный мир успехами России:
"Мы убеждены, что если Советское правительство справится с пятилетним планом восстановления промышленности, то это даст в его руки такую силу, которая разрушит или, во всяком случае, нанесет самый тяжелый удар всей нашей западной цивилизации".
Утром за Путивцевым и Топольковым приезжал автомобиль. Шли последние испытания после переделок, которым подвергся истребитель.
Хейнкель вел себя предупредительно, и это было понятно. Как-то он признался: "Без ваших заказов моей фирме пришлось бы сейчас очень трудно".
При более близком знакомстве умиротворенная, благополучная Германия, какой она показалась Путивцеву из окна вагона, выглядела совсем иначе.
Еще несколько лет назад в стране наблюдался промышленный подъем. Кое-что в те годы перепало и рабочим. Это дало повод социал-демократическим газетам говорить о классовом мире, который якобы наступил в Германии. Казалось, классовая борьба пошла на убыль. Но экономический кризис, поразивший многие европейские страны, к тридцатому году полностью захватил и Германию.
Промышленники похитрее, вроде Хейнкеля, пренебрегая своими политическими симпатиями, кинулись с лестными предложениями к молодой Советской России.
Конвейерная система, которую ввел Хейнкель на своих заводах по примеру американцев, позволяла ему использовать малоквалифицированных, низкооплачиваемых рабочих, из разорившихся бауэров. Небольшой, но устойчивый заработок, отсутствие опыта политической борьбы, разобщенность, присущая людям с крестьянской психологией, - все это позволило Хейнкелю превратить "Мариене" в благополучный островок среди бушующей экономической стихии.
Но таких островков в стране насчитывались единицы.
Миллионы избирателей на последних выборах отдали коммунистам свои голоса. Но среди рабочих не было единства. Лидеры социал-демократии по-прежнему тянули вправо. Буржуазные партии прочно держали в руках экономические рычаги и фактическую власть. Надо было закрепить эту власть, устранить навсегда своих заклятых врагов - коммунистов. Нужна была новая партия для борьбы с ними, и такая партия была создана. Во главе ее стал Адольф Гитлер.
Все чаще это имя мелькало в газетах. О нем и его партии говорили на "Мариене", в трамваях, за кружкой пива в портовых локалях .
- Он, кажется, австриец по происхождению, а его настоящая фамилия - Шикльгрубер? - как-то спросил Пантелей Афанасьевич у Тополькова.
- Да, он родился в Браунау, неподалеку от германской границы. Гитлер - это видоизмененная фамилия его деда - Георга Гидлера. Отец Гитлера Алоиз Шикльгрубер был внебрачным сыном Георга Гидлера, он взял себе фамилию Гитлер, потом ее получил сын - Адольф.
- А кем был Георг Гидлер?
- Он был бродягой. Гитлер тоже какое-то время бродяжничал, ютился в ночлежках для бездомных. Начало войны застало его в Мюнхене, и он вступил в баварскую армию.
- Это я знаю, - сказал Пантелей Афанасьевич.
- В начале двадцатых годов Гитлер был комичной и малозаметной фигурой на политической арене. А теперь корреспонденты крупнейших буржуазных газет стремятся взять у него интервью, дипломатические представители внимательно следят за каждым шагом национал-социалистской партии. Его поддерживают промышленные магнаты, - добавил Топольков и предложил: - Кстати, завтра Гитлер будет выступать в помещении драматического театра. Хотите послушать?
На другой день вечером они пошли в драматический театр. Неподалеку от входа в тени деревьев группами стояли штурмовики в коричневых рубашках с повязками на рукавах. Двое, как часовые, расхаживали у дверей, цепко оглядывая прибывающих. Топольков обратился к одному из штурмовиков, попросил огонька. Предложил сигарету. Штурмовик охотно закурил, доверительно сообщил, что они здесь для того, чтобы не допустить безобразий, не пускать в зал пьяных хулиганов.
Путивцев и Топольков вошли в здание. Вечер стоял жаркий, и в помещении было душно.
Путивцев и Топольков протиснулись поближе к сцене и рассматривали публику. Судя по внешнему виду - рубашки с накрахмаленными воротничками, бабочки, котелки, - среди собравшихся было много лавочников, мелких буржуа. Кое-кто пришел в военной форме с Железными крестами на груди. Но значительной была и прослойка рабочих. Они держались кучками - с судостроительного завода вместе, с "Мариене" - тоже группой.
Наконец на пустую сцену, задрапированную красной материей с огромной свастикой посередине, вышел Гитлер. Он был похож на провинциального учителя - в мешковатом, помятом костюме, с бледным, невыразительным лицом. Гитлер остановился у трибуны, актерским жестом отбросил клок редких волос, нависших над выпуклым лбом.
Начал он тихим, гортанным голосом. В зале кто-то зашикал, и гомон вскоре стих. Гитлер, казалось, говорил сам с собой, вслух предавался воспоминаниям. Картины тяжелых фронтовых будней возникли перед собравшимися. Кровь и пот войны! Страдания немецкого народа! Жертвы, принесенные на алтарь отечества! Но все было напрасно. Голос оратора теперь окреп, в нем клокотало негодование.
Гитлер заговорил "об ударе в спину", который нанесли немецкому народу коммунисты и социал-демократы, перешел на фальцет. Теперь он жестикулировал, протягивая то левую, то правую руку вверх.
Когда Гитлер закричал: "Наше любимое отечество на краю пропасти! Его может спасти только национал-социалистская партия!" - зал уже был наэлектризован.
Раздались аплодисменты, крики "Зиг хайль!". Группа бывших военных затянула "Дойчланд, Дойчланд юбер аллес…".
Мощный людской поток, устремившийся к выходу, понес и Пантелея Афанасьевича, и Юру. Однако на улице, на свежем воздухе, не все спешили расходиться. По доносившимся репликам можно было судить, что речь Гитлера произвела на сторонников национал-социализма сильное впечатление: "Это настоящий вождь!", "Он прикроет эту веймарскую лавочку!", "Он не потерпит позора Версаля!".
Двое проходивших мимо Путивцева и Тополькова рабочих, видно, были настроены по-другому. Говорили они тихо, но одно слово долетело до Юриных ушей - фигляр!
- Нет! Это не фигляр. Это было бы слишком просто.
- Ты прав, Юра, - согласился Пантелей Афанасьевич.
Речь Гитлера была напечатана в газетах. На другой день Топольков пытался заговорить о ней с аэродромными рабочими на "Мариене". Водитель электрокара не читал этой речи и о самом Гитлере и его партии имел смутное представление.
Заправщик сказал: "Я за социализм, но нам нужен немецкий социализм, я не верю в братство рабочих всех стран. Когда шла война, французские рабочие в солдатских шинелях стреляли в меня, немецкого рабочего. Мировая революция меня не интересует. Еще никогда не было так, чтобы всем было хорошо".
Моторист, бывший моряк, протирая двигатель, на вопрос Тополькова, что он думает о программе Гитлера, ответил: "Немца всегда пытались убедить, что во всех его бедах виноваты французы, англичане, русские. Натравлять один народ на другой всегда проще, чем искать причины своих несчастий у себя дома. Я десять лет болтался по разным морям, побывал почти во всех странах мира. Везде живут одинаковые люди. Они хотят есть, пить, любить, хотят иметь детей. Мы не можем устроить свою жизнь за их счет. А если попытаемся это сделать - тогда новая война. А чем она кончится, одному богу известно. Поэтому Гитлер и его программа мне не по душе".
- Гуго, а что думаешь ты обо всем этом? - спросил Путивцев Видера, с которым они были уже на "ты".
- Сегодня летающую лодку можно будет опробовать…
Пантелей Афанасьевич невольно улыбнулся - Видер был верен себе: политика - дерьмо, она меня не интересует.
* * *
В воскресный день завод не работал, поневоле приходилось бездельничать.
Утром, как обычно, мальчишка-разносчик принес почту.
Путивцев заканчивал физзарядку, а Топольков уже взялся за газеты.
- Послушайте, Пантелей Афанасьевич, что пишет корреспондент "Кёльнише Рундшау". Он побывал на Урале… Довольно объективно пишет. Во всяком случае, с сочувствием.
"В феврале на степной площадке горы Атач была поставлена белая парусиновая палатка. Ночью к ней приходили волки. В палатке стол, лавка, портрет Ленина, большой сундук и кусок шпалеры, на котором написано большими печатными буквами: "Контора Магнитогорского строительства". Первый прораб (мастер) Магнитостроя Сидоренко живет в этой палатке.
Теперь Магнитку не узнать. Это большое развернутое строительство. Работают здесь с огоньком, как говорят русские, весело. Самая популярная песня на стройке - частушка: "Мне сообщила любимая: "Встречай на вокзале, я выезжаю". Я дал телеграмму: "Привози с собой вокзал".
- Ну-ка еще раз, Юра, частушку, - попросил Путивцев.
- Я попробую сейчас ее зарифмовать, - вызвался Юра. - Когда-то в институте я баловался стихами.
Эх, мне милка написала:
Встречай, милый, у вокзала.
Телеграмму милке дал:
Привози с собой вокзал.
- Прекрасно, Юра. Ты - талант!
- Однако пора на вокзал, Пантелей Афанасьевич.
В воскресенье они обычно ехали отдыхать в Кюлюнгсборн - небольшой курортный городок на берегу Балтийского моря, в тридцати километрах от Ростока.