* * *
В Баддоберане сделали пересадку. Топольков обратил внимание на то, что в этом тихом городе - бывший летней резиденции короля - необычайно людно.
От Баддоберана ехали маленьким, почти игрушечным поездом по узкоколейке через старый буковый лес. Тихое ясное утро высветило полянки между могучими деревьями. Широкие, влажные от утренней росы, желтеющие листья сверкали на солнце.
- Хорошо, - заметил Юра.
Путивцев помолчал, потом сказал, глядя в окно:
- Домой хочется.
В это утро к сердцу Пантелея подступила такая острая, сосущая тоска по дому, по России, какой он ни разу еще не испытывал за эти три месяца.
Кюлюнгсборн лепился вдоль берега. Яично-желтый рассыпчатый песок тянулся широкой полосой между светло-синим морем и дорогой, обсаженной высокими соснами. В окружении фруктовых и декоративных деревьев возвышались здания пансионатов.
В этот осенний день, когда курортный сезон уже кончился, улицы городка были пустынны и тихи.
Возле ресторана "Нептун" подвыпившая компания мужчин окружала двух молодых дам, которые заразительно смеялись.
- По всему видно, дамы "высшего света", разорившиеся дворянки, - заметил Юра.
- Я видел таких же в России, после революции. Бывшие офицеры, бывшие дворянки…
- Но эти-то мужчины не офицеры. Посмотрите, как они пестро одеты: лаковые штиблеты, цилиндры, бабочки - какая безвкусица! Все самое дорогое, все напоказ. Это спекулянты, нажившиеся на махинациях. И им льстит, что теперь по сходной цене они могут покупать вот таких вот дамочек, которые прежде не удостоили бы их даже взглядом.
- Да, похоже, ты прав, Юра.
Пообедав в небольшом привокзальном ресторане, Путивцев и Топольков отправились в обратный путь.
В Баддоберане им снова предстояла пересадка. Тихий и безлюдный утром, вокзал теперь был забит полицейскими и переодетыми шпиками. У Путивцева и Тополькова проверили документы, предупредили, что территорию станции покидать не рекомендуется: в городе неспокойно. Когда Юра спросил: "Что случилось?" - жандарм буркнул в ответ не совсем вежливо, что-то вроде: "Суются всякие…"
- Интересно все-таки, что случилось? - спросил Путивцев.
Юра пожал плечами.
Со стороны города явственно слышался людской гомон. Мимо вокзала проскакало пол-эскадрона драгунов.
Раздался удар гонга. Пассажиры, отъезжающие на Росток, приглашались на посадку.
Путивцев и Топольков вошли в вагон. Пантелей Афанасьевич опустил стекло в купе и высунулся в окно.
Поезд плавно тронулся и покатил. И тут Пантелей Афанасьевич услышал приглушенные расстоянием хлопки. Слух не мог его подвести.
- Юра! Стреляют! - взволнованно сказал он.
Да, сомнения не было. Там, на площади, стреляли.
Поезд пошел быстрее, простукал на выходе из города на стыках рельсов, дал протяжный гудок. Еще какое-то время Путивцев и Топольков слышали негромкие хлопки выстрелов.
…На другой день газета "Роте фане" вышла с заголовком на всю полосу: "Кровавое воскресенье в Баддоберане".
Рабочие Ростока, Висмара и Штральзунда собрались в Баддоберане на митинг. Митинг закончился демонстрацией. Полиция и войска, подтянутые в Баддоберан, пытались разогнать рабочие колонны. Между демонстрантами и жандармами произошли столкновения. Полиция пустила в ход оружие. Среди рабочих были убитые и раненые…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
День выпал неудачный: клиент попался привередливый, скупой, торговался за каждую копейку, всю душу вымотал.
Тихон Иванович домой приехал сердитый. Ругнул за что-то Ивгу, выпил рюмку водки, нехотя похлебал борщ. Потом забрался на сундук и раскрыл Библию на закладке.
"Если делают добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? Ибо грешники то же делают. И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за это благодарность, ибо грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо он благ и к неблагодарным и злым. Итак, будьте милосердны, как и Отец ваш милосерд".
Во дворе злобным, захлебывающимся лаем залился Каштан. Только на чужих так лаяла собака.
- Ивга! А ну пийды глянь, кого бог нэсэ?
Но не успела Евгения Федоровна выйти из дома, а на пороге уже стоят двое: в кожаных куртках, под пояс, на боку - револьверы. Один - рябоватый, низенький, кряжистый, другой - рослый, блондин.
- Вы будете Тихон Иванович Константинов? Собирайтесь, мы из ГПУ…
- Ой, лышенько, да за шо ж вы его?.. - запричитала Евгения Федоровна.
На шум вышла из соседней комнаты Ксения с Вовкой на руках:
- За что вы забираете моего отца? Он ничего плохого никому не сделал.
- Вас, дамочка, прошу не вмешиваться, - сказал рослый и, видимо, старший.
- А я не дамочка! Вы не имеете права меня оскорблять!
- А как же, простите, вас величать? - спросил рябоватый и чудно прищелкнул двумя пальцами. - Товарищ…
Рослый сказал уже другим тоном:
- Вы не волнуйтесь, гражданка. Разберемся во всем по справедливости.
Пока шли разговоры, Тихон Иванович молча собрался, взял пару белья, очки.
- Замовчь, Ивга! - прикрикнул он на всхлипывающую жену. - У билых сидел, посижу и у червоных.
С этими словами он и вышел в сенцы. На улице их поджидала линейка. Тихон Иванович сел рядом с рябоватым, по другую сторону сел блондин. Возница вожжой огрел лоснящийся круп мерина, и линейка покатилась по Амвросиевской, дутыми шинами взбивая слежавшуюся пыль.
"За шо ж мэнэ? Неужто за то, шо в церковных старостах состою? Неужто почалось гонение на божьих людэй? - подумал Тихон Иванович. Но тут же усомнился: - Не можэ того быти… Чи за то, шо того биляка спас?" - мелькнула новая догадка…
* * *
В девятнадцатом году Тихон Иванович арендовал большой фруктовый сад у дальнего родственника жены - Закревского Ивана Федоровича. Закревский имел дворянское звание: предки его, богатые казаки, получили дворянство от царя за воинскую доблесть.
Сам Закревский хозяйство не вел, землю и сад сдавал в аренду. С семьей жил в городе, подальше от своих непреклонных старых родителей, которые не давали ему благословения на брак с бедной казачкой. Два сына у них уже было, а родители все упорствовали.
Закревский сам предложил Тихону Ивановичу:
- Возьми сад! В убытке не будешь. Зачем добро чужим людям отдавать? А у тебя ведь столько голодных ртов.
И Тихон Иванович взял. Сад был подзапущен, зарос травой, но деревья еще были нестарые, плодоносные и прибыль давали немалую. Жил Тихон Иванович в шалаше, который соорудил прямо в саду.
Дом Закревского стоял под замком. Ходили о нем недобрые слухи в Винокосовской. По ночам вроде бы в нем появлялся покойный дед Ивана Федоровича Закревского - Савва. Потому, мол, и молодой Закревский там не живет. Съехал от греха подальше. Тихон Иванович, проходя мимо дома, на всякий случай всегда крестился. А тут еще в саду поселился сыч, птица ночная и с недоброй славой. Какую ночь ничего. А какую как заведет свою бесовскую песню - уууу… уууу, а потом смеяться начнет человеческим голосом - ках, ках, ках…
Однажды ночью вышел Тихон Иванович по нужде из шалаша, глянул случайно на дом - огонек в окне мелькнул. Тихон Иванович протер глаза. Снова будто заискрилось в доме. Константинов затаился. Но сколько потом ни смотрел - ничего не увидел. Утром, обходя дом, заметил, что доски, которыми был забит запасный вход, порушены. Значит, кто-то был. Человек! Духам не надо доски отбивать. Духи сквозь стены проходят. Спустившись по склону к кринице, выложенной белыми камнями, где когда-то была купальня Закревских, Константинов обнаружил незнакомого человека. Голый по пояс, он обмывался холодной водой из ручья. У Тихона Ивановича в руках было ружье. Голос строгий, непреклонный:
- Ты ночью в дом лазил? Вор?!
- Не вор я, добрый человек, я странник… - сказал он.
- Вот сдам тебя властям, там побачимо, який ты странник…
- Не бери на душу грех, отец. Богом клянусь, не вор я. А в доме был, верно. Думал, он брошенный, хотел что-либо из одежонки достать, моя-то совсем износилась, срамоту прикрыть нечем.
Штаны у незнакомца действительно рваные, рубаха - как сито. На ногах разбитые солдатские ботинки.
- Далеко ль идешь? - спросил Константинов.
- Отсюда не видать. Ты бы вывел меня, отец, на ростовский шлях, а я за тебя бога буду молить…
Упоминание бога совсем размягчило Тихона Ивановича. Не расспрашивая больше ни о чем, вывел он незнакомца на шлях и простился с ним.
Через несколько дней безвластие кончилось. В село вошли белые. Кто-то донес на Константинова, что тот якобы прятал у себя красного, и забрали его в город, в трибунал.
Тихона Ивановича привели тогда в большую комнату, где у стены стоял длинный стол, а за столом - господа офицеры. Один, видно, главный, войсковой старшина, подал голос:
- Ну что, быдло, краснопузых спасал?
- Не ведаю, господин, о чем вы балакаете…
- Не ведаешь? - повысил тон председатель трибунала. - Человек у тебя в доме прятался? Ты его вывел на шлях, вместо того чтоб сдать законным властям, о чем в постановлении прописано было?
- Верно, человек в доме был, просил вывести на шлях. Странником назвался. Человек верующий, бога вспомнил, а кто он, чи белый, чи красный, того я не ведаю.
- Странником, значит, назвался, - усмехнулся войсковой старшина, - бога вспоминал… - Председатель трибунала обвел взглядом присутствующих. - Я думаю, все ясно, господа… - многозначительно сказал он.
И тут поднялся один есаул. Четыре Георгиевских креста на груди.
- Господа, минутку внимания!.. - И обратился к Тихону Ивановичу: - Вы не узнаете меня? А ведь это был я!.. Это вы меня выручили…
Услышав это, Тихон Иванович заплакал. Спасен!.. Слава тебе, господи!.. Пот выступил на висках. А есаул продолжал:
- Господа, этот человек спас мне жизнь. Не судить его надо, а представить к награде за спасение офицера…
"Неужто за того биляка?" - снова подумал Константинов.
* * *
Ксеня дома как могла утешала мать. Утомленная за день работой, одурманенная валерьянкой, Евгения Федоровна наконец заснула. Михаил еще не пришел с работы. "За что они взяли отца?!" История с белым офицером Ксене была хорошо известна, но ведь прошло столько лет…
Заплакал Вовка. Она взяла его к себе на кровать. Мальчик прижался к матери, затих. Во сне сладко почмокал губами. А Ксеня спать не могла. В памяти перебирала все, что могло иметь отношение к аресту отца.
Был он человек необщественный, ни в каких партиях никогда не состоял. С Советской властью был в ладах. Иногда только, в домашнем кругу, корил партийцев за то, что бога не признают.
Теперь, когда отца забрали, думалось о нем только хорошее. Строгий он был, но сердце имел доброе, и доброта эта больше всего пролилась на самую младшую, Ксеню. Из всех детей Тихон Иванович никого не выделял. Если гостинцы какие - всем поровну, а вот Ксене иногда привозил то апельсин, огромный, как детская головка, который ему дал итальянец в порту за то, что он помог ему отнести ящик на шаланду, то грецких орехов, то сладкой тянучки. Однажды купил он ей новые ботинки. Вот это была радость. На всю детвору в доме была только пара ботинок. Каждой хотелось на улице со сверстницами побегать, и была потому установлена очередь: одна гуляет на улице, а остальные - Катя, Марфа, Нюра, Ксеня - смотрят на ходики - настенные часы с кукушкой. Как только время выходит, стучат в окно:
- Фенька, а ну домой!..
А та будто не слышит.
И тогда все вчетвером к Евгении Федоровне:
- Мам, ну скажите Феньке!..
У Евгении Федоровны по дому всегда было работы столько, что не переделаешь. Она злилась, когда ее отрывали от дела по пустякам.
- Та грец бы вас узял, у меня тисто подходэ… - Но выходила на крыльцо и кричала: - Фенька! А ну геть домой!..
А Фенька была упрямой, с первого раза никогда не послушается:
- Не пиду! Не пиду! Брешут они все, час мой не вышел…
- От я батьки скажу, он тебя чересседелицей…
Отец за упрямство ее бил частенько, но и тогда она нередко упорствовала. Нет как другие: прощения попросят или крик поднимут, хоть уши затыкай. А она стоит и твердит:
- Быйтэ! Быйтэ!..
Тут уже отец совсем свирепел:
- Ах ты ж, сатанюка!..
Феньку с боем загоняли домой, и тогда шла на улицу очередная…
Сняв в аренду у Закревского сад, Тихон Иванович взял Ксеню с собой на лето. Это была жизнь! Ешь хоть целый день разные фрукты: мясистые, сочные груши - "гливу" и "бергамот", сливы - "анну шпет" и "викторию", огромные, темно-синие, медовые, и другого сорта - "ренклод", зеленые; яблоки разные - "белый налив", "антоновку", "симиренко". По краям сада у балки были заросли малины, черной смородины - пасись сколько хочешь.
Снимать урожай приезжали Евгения Федоровна и кто-нибудь из сестер. Грузили фрукты на телегу, сами усаживались впереди на душистом сене и отправлялись в соседние села, где было мало садов. Как заедут в село, Ксеня и начинает своим звонким, еще детским голоском:
- Гру-уш! Я-а-аблок! Сли-и-в!
Кто покупал фрукты, а кто менял на продукты - масло, молоко, сало, сметану, мясо. Всего тогда у них было вдоволь.
Страшновато было только по ночам. Пугал заколоченный дом "с привидениями", две старые, заросшие травой могилы на краю сада, у балки. И сыч: смотрит, проклятый, сатанинскими глазами, а потом как засмеется человеческим голосом - ках, ках, ках, аж мороз по коже дерет.
Ксеня старалась уснуть раньше отца, а просыпаться позже.
"Так что же все-таки с отцом? Где он и что с ним?"
* * *
Следователь ГПУ Гребенников внимательно посмотрел на Константинова. Глаза у него были красные, воспаленные от постоянного недосыпания.
Тихон Иванович стоял напротив, по ту сторону стола.
- Ну, садись, папа римский… - сказал следователь.
Обескураженный таким обращением, Константинов осторожно присел на краешек стула. Следователь закурил, полистал какие-то бумаги, спросил:
- Давно ты в церковных старостах?
"Вон оно що… - ахнул про себя Тихон Иванович. - За бога, за веру святую можно и потерпеть", - и произнес с достоинством:
- Десятый рок.
- Советскую власть не любишь? - спросил следователь.
- Чо любить ее, она не девушка… А так, она мине по нутру, - помедлив, подбирая слова, закончил свою мысль Константинов.
- А за что же она тебе по нутру? - прищурился следователь.
- А за то, що бидных не обижае…
- Ну, а что скажешь на то, что коммунисты в бога не верят?
- Не одобряю. Но то им ответ перед всевышним держать, в гиене огненной на том свити горить…
- Ишь ты! - усмехнулся Гребенников. - Ладно, приступим к делу. - Следователь устало потер виски. И неожиданно заговорил другим тоном, официальным: - Скажите, гражданин Константинов, ночевал у вас третьего апреля один известный вам человек от папы римского?
- Человек був, тилько ни от папы римского, а от нашего ростовского митрополита. Да як же я мог пустить от папы, когда у них вера друга, не православна… - И в словах его прозвучало неподдельное удивление.
- Откуда приехал тот человек?
- Я ж уже сказав - из Ростова, от митрополита…
- А у нас есть сведения, что приехал он к вам из-за границы…
- Та ни! - убежденно проговорил Константинов. - В миру он Митрофан, а по-духовному - отец Паисий. Я его уже пять рокив знаю…
- Мы проверим, гражданин Константинов. Если это неправда, придется вам отвечать по всей строгости закона.
- Та то чиста правда!
- А с какой целью он приезжал?
- Я писал митрополиту жалобу на непотребные дела попа нашего Еремея, просил прислать ревизора.
- А в чем же выражались дела его непотребные?
- А в том, что он стал в церковную кассу, як у свий карман, лазить.
- Тратил, значит, общественные деньги на личные цели? - спросил следователь.
- Не уразумил, - сказал Тихон Иванович.
Следователь поставил вопрос по-другому:
- На что тратил Еремей эти церковные деньги?
- Я уже казав: на непотребство.
- Ну а конкретно на что?
- На разврат да на пьянство… Я ему сказал: не богоугодное дело ты, отец Еремей, замыслил. Думал вразумить его, а он не слухае…
- И давно он этим непотребством занимается? - спросил Гребенников.
- Та ни. - Подумав немного, Тихон Иванович добавил: - Ранее цего я за ним не замечал, а тут як сказився, будто конец свита почуял.
- А что ж, попадьи у него нет? - полюбопытствовал следователь.
- Вдовый он.
Следователь достал из папки бумагу, протянул ее Константинову:
- Прочитайте и скажите, не знаком ли вам этот почерк?
Тихон Иванович достал из нагрудного кармана очки, приладил их на носу, взял бумагу.
"Дарагие товарищи сам я беднага рода и советска власть мине как мать родная потому коль вижу супостатов советской власти не молчу. Таким супостатом есть наш церковный староста Константинов замыслил он с церковниками дурное намеднись приезжал к нему человек из-за границы от папы римского, а может от какого другого злодея. Спешу предупредить вас как бы лиха не была".
"Ах ты, змея подколодная!" - Тихон Иванович узнал почерк отца Еремея и воскликнул в негодовании:
- Да это он!
- Кто?
- Отец Еремей, пакостник… Ишь, хитрец! Притворился! Пишеть, як малограмотный, а сам семинарию кончил. Вот подлюга, - не выдержал, выругался Константинов.