Его награждали, мирились с его тяжелым характером, отвечая на все претензии к нему односложно: "Зато хирург - будь здоров". И по сю пору служил бы он в своей Краснознаменной стрелковой дивизии, не произойди непредвиденная история. Во время боевой операции из армии приехал новый поверяющий, тоже хирург. Врач этот был не старше майора Малыгина, но до войны поработал в клинике и считал себя крупным специалистом в области хирургии. Более того, пытался всем своим подчиненным привить клинические навыки и клинические порядки, или, как он называл, "клиническую культуру". Его требования, может быть, и были справедливы, но они не учитывали одного важного обстоятельства - боевой обстановки, боевых условий работы. Когда и рад был бы работать по всем правилам, да условия не позволяют.
У Малыгина не было преклонения перед авторитетами клиники, перед армейским начальником. Он-то хорошо знал, что врач из клиники еще не означает, что он отличный хирург, потому что в клинике больше наукой занимаются, а практическими делами меньше, поскольку все основные операции проводит завклиникой, профессор, а помощники годами крючки держат или аппендиксы удаляют.
И когда армейский начальник напустился на него за "неклиническое отношение", он на этот раз не выдержал и предложил: "А вы сами попробуйте". Сказано это было в присутствии многих врачей, и армейскому начальнику, чтобы не уронить своего авторитета, пришлось встать к столу. Вот тут-то все и увидели, что их ведущий хирург майор Малыгин работает не хуже начальника-полковника и уж во всяком случае быстрее…
Откликнулось через полгода: майора Малыгина отозвали в резерв фронта, а оттуда он попал во вновь сформированный медсанбат танкового корпуса…
- Капитан Дорда, - распорядился ведущий, - сходите в сортировку, узнайте, что там и как.
Поводя затекшей шеей, он подошел к столу и склонился над очередным раненым. Через минуту послышалось:
- Пеан… Держать… Пошире… Дайте другой зажим.
XXV
Вернулся капитан Дорда, доложил:
- Там полный джентльменский набор: живот, пневмоторакс, ампутэ, двое шоковых. Ха-а…
Он достал из кармана книжечку и стал что-то записывать в нее.
- Работать, - буркнул ведущий.
- Секунда, а то забуду. Такая татуировочка.
- Гм… Нашли чем…
- Узнаете - надорветесь.
Ведущего заинтриговали слова Дорды.
- Ну, что там? - спросил он, не отрываясь от дела.
- "Вот что нас губит…"
- Старо.
- Не скажите… Под этими словами рисуночек… Ни за что не угадаете.
- Карты, водка, женщины.
- Нет, шеф, нет… Рак! Рак с клешнями.
Ведущий хмыкнул:
- Почти научное предвидение. - И уже добродушнее произнес: - Приступайте.
Сам он почти полчаса возился с раненным в живот и не мог понять, в чем дело. Ранение было многоосколочным. Он удалил часть кишечника, наложил швы, перевязал сосуды. Однако кровотечение продолжалось, и "выйти из живота" нельзя было.
Тот, кто не понимает работу хирурга, думает, что вся суть ее состоит в том, чтобы разрезать, удалить, зашить. Но главное в диагностике, во множестве оттенков, которые имеет каждая операция, - в многочисленных больших и малых задачах, требующих решения непосредственно за операционным столом. Нет стандартных операций, нет похожих болезней. Каждая операция, по существу, загадка, которую необходимо отгадать в короткий срок, перед раскрытой раной.
Резекция желудка - это резекция желудка, аппендицит - это аппендицит, но иногда желудок настолько поражен, что наложить анастомоз можно лишь с большим трудом, а аппендикс прильнет где-нибудь к селезенке, так, что его не сразу найдешь, и весь предварительный план рушится по ходу самой работы.
- Еще иглу, - по привычке запрашивал ведущий, протягивая руку и заранее зная, что именно сейчас в ней окажется иглодержатель с заправленной ниткою иглой.
- Какого черта! - выругался ведущий.
Усталым сознанием он не мог сообразить, в чем дело. Он шил, а шва не было. Работал он механически, иначе и не мог столько суток работать. И когда попадались стандартные раненые со стандартными поражениями, все шло нормально. А сейчас был исключительный случай. Для того чтобы его понять, требовалось напряжение мысли. А голова тяжелая, и гудит, и ничего не соображает.
- Дайте хорошую нитку. Эта рвется.
- Шелк нормальный, - произнесла Виктория. - Он не должен рваться.
Ее ровный тон - голос, каким она разговаривала во время работы, слегка встряхнул ведущего. Он с трудом приподнял голову, на мгновение закрыл глаза и потом осмотрел операционное поле как будто другим взглядом. И понял, что действительно шелк ни при чем. Рвется ткань, а не нитка. Оказывается, он удалил не весь пораженный участок, точнее - выявился еще один участок, требующий удаления.
- А вы-то что? - спросил ведущий своего ассистента.
- А что я?
- Не видели?
- Не видел.
- Гм… Работаем.
Ассистент ведущего подполковник Бореславский - самый старший в медсанбате, ему за пятьдесят. Он давно в армии, а как попал сюда, пока неясно. Ведущему еще не удалось расспросить его о жизни и службе. Только познакомились - и началась операция. А во время работы не до праздных разговоров, тем более что сам Бореславский молчалив и дело понимает без слов. Этим-то он и понравился ведущему, потому-то он и взял его в ассистенты. Впрочем, поначалу выбор на Бореславского пал по другой причине: он самый старший не только по возрасту, но и по званию. С кем же ему еще работать, как не с ведущим? И они трудились все эти пять суток, расходясь на отдых на час-два и снова встречаясь у стола. Сейчас ведущий понял, что его ассистент окончательно выбился из сил, что он спит с открытыми глазами и его необходимо подменить.
- Дорда, - произнес он негромко, продолжая работать руками, - на следующую операцию встанете ко мне, а вы отдохнете.
Бореславский никак не отозвался на его предложение, взял поданный ему зажим и зажал очередной сосудик.
Они иссекли пораженную часть кишки, но и на этот раз не смогли "выйти из живота". Кровотечение не прекращалось. Салфетка, положенная в полость, через минуту становилась красной.
Уж не наваждение ли это? Не плод усталого воображения? Ведущий вновь приподнял голову, закрыл глаза и открыл их.
Нет, не наваждение. Кровотечение продолжается.
А тут еще этот живчик из сортировки вновь появился, торчит в тамбуре.
"Придурок какой-то. Надо будет после операции разобраться с расстановкой кадров".
"Но кровотечение… Что же с ним делать? Откуда оно?"
- Пульс?
Ответа не последовало.
- Пульс, спрашиваю, - Ведущий покосился на ассистента.
Бореславский смотрел на него осоловелыми глазами, как пьяный, как контуженный работой. Ведущий подумал: "Но заканчивать-то надо. Из живота-то выходить надо".
- Комбата! - повысил голос он. - Срочно сюда комбата.
"Что он делает? - в душе удивилась и восхитилась Виктория, понявшая, что происходит за операционным столом. - Ведь он так заботится о своем авторитете. Ведь здесь еще не знают, какой он хирург. На совещании его не поддержали, и он переживал это".
Она с любовью смотрела на его усталый затылок, оттопыренные уши, полоску загара на шее. "Вот он, оказывается, какой. Вот каким он может быть".
В палатке появился комбат. Ведущий узнал его по пришаркивающей походке.
- Нужно… - ведущий откашлялся, потому что от усталости голос звучал хрипловато, - надо поменять хирургов. Пусть на перевязку встанут фельдшера и опытные сестры во главе с врачом. Остальных на операции. Пусть там развернут еще один стол. А вас прошу подменить моего ассистента.
Когда комбат, отдав должные распоряжения, вновь вернулся и встал напротив ведущего, по другую сторону стола, ведущий повторил вопрос:
- Пульс?
- Слабый и неровный.
- Спит? Тогда пусть приготовят систему для переливания крови. Продолжаем операцию.
"Так что же тут? В чем дело? Откуда это кровотечение?"
Голова не соображала. Руки двигались. Пальцы делали свое дело. А мозг будто отяжелел, застыл, изнемог. "Эх, как бы сейчас поспать или выкупаться бы".
- Давайте еще раз проведем ревизию кишечника.
И они вновь принялись за дело. Слышалось, как за соседним столом потрескивали зажимы да, тупо позвякивая, падал в таз отработанный инструмент.
Ведущий тщательно, из последних сил трудился. Больше всего ему хотелось сейчас "выйти из живота" и закончить операцию. Но живот, как говорят хирурги, не отпускал. Он держал его, как капкан. Невозможно было бросить операцию на полпути, не остановив кровотечения. Это равносильно было смерти раненого. А смерти ему он не хотел. Но время шло, и силы ведущего уже были на исходе.
- Подключайте систему, - распорядился ведущий. - Начинайте переливание.
Он понимал, что затягивает операцию, что его ждут остальные раненые, но не мог поступить иначе.
- Я ж не для галочки работаю, - буркнул он в оправдание, как будто его кто-то обвинял в промедлении.
Комбат не отозвался. Он делал то, что надо, и по его уверенным движениям ведущий понял, что перед ним опытный и знающий хирург.
"Интересно, когда он кончил и где работал?" Но было не до расспросов. Салфетки продолжали пропитываться кровью.
- По-моему, слева, - впервые произнес Лыков-старший.
- Селезенка, - ухватился за мысль ведущий.
"Ну как же я раньше, лопух?" - обругал он сам себя, забывая о том, что работает пятые сутки и устал до изнеможения.
- Идем на спленэктомию. Согласны? - спросил он резким тоном, как будто комбат возражал или противился его предложению.
- Надо, - произнес Лыков-старший.
Ведущий снова приподнял голову и на несколько секунд закрыл глаза. Он сдержанно, с облегчением вздохнул. Теперь, когда причина кровотечения была ясна, можно было работать спокойно. Руки сами знали, что им делать.
За спиной он снова услышал голос этого типа из сортировки и забурчал себе под нос:
- Он думает, мы дурака валяем. Нарочно время тянем… Нет уж… Lege artis. Не для галочки… И мы не автоматы…
- Шить? - спросил Лыков-старший, воспользовавшись паузой.
И этот деловой вопрос успокоил ведущего.
- Можно и в две руки, - сказал он. - Намучили парня.
Когда наконец закончилась эта злосчастная операция, ведущий, не размываясь, вышел из палатки, сдернул с себя марлевую маску и, закинув голову, зажмурив глаза, стоял минуту, может быть две, словно подставляя лицо ветру и солнцу. Но было тихо, и солнце еще не появилось.
XXVI
Поток раненых не уменьшался. Под его напором, вероятно, рухнула бы любая плотина, а медики держались. Они валились с ног, на ходу засыпали, но делали свое дело, потому что знали: от их действий зависит жизнь людей. Сейчас уже отошла, потеряла остроту радость по поводу наступления, по поводу своего участия в этом великом событии. Все притупилось, и все отступило, лишь долг, человеческий долг, руководил теми, кто был в белых халатах, - врачами, сестрами, санитарами.
Для шоковых, лежачих и ослабленных пришлось развернуть вторую палатку. Сафронов не удержался, отгородил часть палатки, поставил стол и занялся обработкой легкораненых. На душе как-то сразу стало спокойнее. Он успевал приглядеть за прибывающими, отсортировать их и пропустить пять-шесть через свои руки. Ему помогала Стома. Теперь обе сестры трудились без отдыха. Стома командовала во второй палатке.
- Это что еще за самодеятельность? - послышался властный голос.
Сафронов обернулся и увидел корпусного врача.
- Решил помочь.
- Отставить. Отправить.
Сафронов привык подчиняться.
- Есть… Но… Разрешите?
- Ничего не разрешаю. Я разгрузил бригады и полки. И вы не задерживайте. Сейчас порожняк придет. Готовьте людей к эвакуации.
Он вскинул руку, точно поприветствовал, и вышел.
"Наверное, ему виднее, - подумал Сафронов. - Только как же необработанных? Записать ради галочки? Дескать, столько-то через нас прошло?.. А что делать? С начальством не спорят".
Послышались урчание машины и ругань людей.
"Ну что они там?" Сафронов неохотно вылез из палатки. Полежать бы, присесть бы. Но он чувствовал: присядет - не встанет, приляжет - тотчас уснет.
У подошедшей машины Трофимов переругивался с неизвестным фельдшером, младшим лейтенантом. Рядом с Трофимовым стоял, весь обмякший, Лепик.
- Не нашего соединения, - завидев Сафронова, начал докладывать Трофимов. - Я объясняю, они…
- А где Цупа? - спросил Сафронов, потому что последнее время его не беспокоили по поводу отбора "своих" и "чужих". Этим прекрасно занимался задержанный им сержант Цупа.
Трофимов пожал плечами. А Лепик ответил:
- Стал быть, убег. В свою часть, стал быть.
"Убег, - устало про себя повторил Сафронов. - Тебя бы вот убечь надо".
- Не принимаем. - Он повернулся к младшему лейтенанту и вдруг, неожиданно даже для себя, перешел на фальцет: - Выполняйте приказание!
Младший лейтенант козырнул и, бурча себе под нос, полез в кабину.
- Постойте, - остановил Сафронов, устыдясь своей внезапной вспышки. - А лежачие есть?
- Со жгутом один.
- Вот его снимайте, а с остальными в свой медсанбат или в госпиталь.
Он медленно повернулся и пошел от машины. И тут увидел у входа в палатку Любу, ее удивленные глаза.
"Это реакция на мой крик. Действительно… нервы". Сафронов хотел сказать что-нибудь извиняющее, шутливое, но заметил, что у сестры идет кровь носом. Она стекает по губам, по подбородку прямо на халат, а Люба не замечает этого.
- Ну-ка, ну-ка, - сказал Сафронов. - Полежите лицом вверх.
Люба поморщилась, словно хотела улыбнуться и не смогла, достала марлевую салфетку, утерла лицо.
- Бывает.
- Нет, нет, полежите.
- Пустяк. Затампонирую ватой, и все.
И она скрылась в палатке.
"Они все устали. Все валятся с ног. Надо что-то придумать".
Сафронов углублялся в лес, думая свою думу, и чуть было не наткнулся на чьи-то ноги, торчащие из кустов.
- У-у, черт!
Перед ним вырос его санитар - Супрун. От неожиданности оба стояли и смотрели друг на друга молча.
"А ведь поначалу так старался, столько энергии было", - подумал Сафронов и не в укор санитару, а просто потому, что нужно было что-то сказать, произнес:
- А как же они там? - Он кивнул, будто за плечом была передовая, хотя передовая находилась совсем в другом направлении.
- Да уж лучше в бой, - вяло ответил санитар и, не дожидаясь указаний капитана, козырнул и направился к Галкину, сопровождавшему двух прихрамывающих раненых в перевязочную.
Теперь перед Сафроновым стояла одна задача - выдержать. Самому не свалиться и подчиненным не дать упасть. Если хоть кто-то выйдет из строя, раненые окажутся беспомощными, их некому будет ни принимать, ни поить, ни кормить, ни вовремя доставлять хирургам. Вся сложность состояла в том, что сейчас все были нужны и он не мог ни сам отдохнуть, ни дать час отдыха хотя бы одному из своих подчиненных.
- Кубышкин! - напрягая все силы, крикнул Сафронов.
Фельдшер долго не появлялся, затем высунул голову из тамбура, огляделся, точно попал в темноту и не видел, кто его кличет, наконец разобрался, вышел и медленно на своих кривых ногах приблизился к Сафронову.
- Вот что, - произнес Сафронов, - там, кажется, шоколад трофейный достали. И еще чаю самого крепкого… Ты попроси. Ты скажи: люди, мол, падают от усталости.
Кубышкин передернулся и двинулся бочком от Сафронова.
- Ты вот что, - окликнул его Сафронов, - в случае заминки разыщи замполита.
Сделав несколько шагов, он почувствовал такую слабость в ногах, что едва не упал, и ухватился за ствол ближайшей березы.
"Что такое?" - мысленно укорил он сам себя.
Он заметил санитаров, возвращающихся из перевязочной, окликнул:
- Галкин, сруби-ка мне палочку! Ногу подвернул.
Сафронов солгал, но не устыдился своей лжи, потому что слабость насторожила его; ноги дрожали, и им требовалась помощь. Никто не должен видеть его слабости.
- Может, подсобить? - спросил Галкин, подавая ему березовый батожок.
- Ничего. Справлюсь.
Опираясь на палку, Сафронов двинулся к палатке. Вокруг нее опять появились раненые. Они переговаривались, покуривали и, судя по всему, чувствовали себя неплохо.
"Откуда же они? - удивился Сафронов. - Мы ж только что всех отправили… Неужели новые?"
На какую-то секунду он забыл, что война идет, поступление продолжается.
- Ну, что у нас тут? - спросил он у Любы, появляясь в палатке.
Тяжелых было немного - всего три человека. Зато во второй палатке у Стомы "полная коробочка". И все они нуждались во врачебной помощи, их нельзя было просто вот так, с маху, эвакуировать в госпиталь.
"Нет, - остановил себя Сафронов. - Не пойду к хирургам. Они и так знают, что к ним очередь". Сафронова негромко окликнули:
- Товарищ гвардии…
Галкин виновато улыбнулся, переступил с ноги на ногу.
- Товарищ капитан, я сбился… Там ваш дружок, капитан Штукин, приболели.
Штукин лежал в палатке хирургического взвода с закрытыми глазами. Сафронов хотел уйти, думая, что он уснул, но тот открыл глаза.
- Видимо, я чересчур переутомился. - Он надел очки и после паузы объяснил: - Доконал-таки меня эфир проклятый.
- Что же не сказал?
- А-а… А ты что с палкой?
- Да так, - уклонился от ответа Сафронов, преодолевая в себе желание сесть рядом с другом, вот так же снять сапоги, расслабиться.
Разговор не клеился.
- Опиши вот такое - скажут: неинтересно, - неожиданно произнес Штукин.
- А чего тут интересного? Раненые, операции, кровь.
- Не в том плане, - пояснил Штукин. - Скажут: бессюжетно. Пружины нет.
"Он в своем репертуаре", - подумал Сафронов и ради приличия спросил:
- Да кто скажет?
- Найдутся деятели, великие знатоки…
- Ты не об этом думай. Ты ни о чем сейчас не думай.
- Не спится.
- Хочешь, я с комбатом или с замполитом поговорю?
Штукин покачал головой.
- Ну, тогда спи. Это сейчас самое главное.
Сафронов подождал, но Штукин больше ничего не сказал, и он ушел с грустной мыслью: "Мне бы самому не свалиться. Я должен, во что бы то ни стало должен выдержать…"
Он вернулся в палатку Стомы и начал руководить очередностью подачи раненых в перевязочную. Он снова почувствовал слабость в ногах и, чтобы не свалиться, на этот раз ухватился за мачту. В таком положении его и застал капитан Чернышев.
- Дядя Валя!
Сафронов не узнал его голоса и самого Чернышева не узнал, так он похудел за последнее время. Один нос торчал. Оказывается, у него большой нос.
- Дядя Валя, проснись. Ложись по-настоящему спать. Отбой. Все, говорю. Оставь дежурного - и всем спать.
Появился Кубышкин на своих кривых ногах.
- Я, значит, подневалю, а что?
- А раненые? - еще не веря в то, что поступление кончилось, спросил Сафронов.
- Так все. Корпус на прикол, на формировку, значит.
Сафронов добрел до заднего тамбура и, не раздеваясь, не разуваясь, не снимая халата, свалился на чью-то брошенную на землю шинель.