XXXIV
Медсанбат развернулся и ожидал поступления раненых. Все произошло быстро и естественно. Палатки вырастали на глазах, как грибы после дождя, за какие-то считанные минуты.
Сафронов по дороге сюда опасался, что взвод не справится с задачей, но Любу ему вернули (вместо нее в госпитальный передали санинструктора из эвакоотделения), а отсутствие одного санитара пока не ощущалось, потому что раненых поступало немного, шли они небольшими группами, через интервалы. Такую нагрузку их неукомплектованный батальон вполне мог выдержать.
Тут Сафронов подумал: "Вот так, как сейчас, и надо. А лучше бы совсем не было раненых. Пусть бы продвигались без потерь".
Эта мысль не показалась ему странной. Странным показалось другое: как она раньше не появлялась? Но тотчас же он возразил сам себе: "Не мы же хозяева положения. Хозяин - война".
Он стоял у своей палатки и так вот спокойно рассуждал сам с собой. На поляне расположилось несколько легкораненых. Их уже осмотрели, кого надо подбинтовали и в любую минуту могли эвакуировать дальше в тыл. Легкораненые не хотели эвакуироваться, и почти каждому он отвечал безоговорочно: "Так положено. Вы тут не командуйте". "Но нет же, нет, не то это", - в душе возражал он сам себе, вспоминая последний разговор с корпусным врачом и его едкое замечание: "Предложение ваше, капитан Сафронов, явно опережает ваши рабочие возможности. Работайте лучше, а насчет организации мы уж сами как-нибудь…"
Показалась Люба, попросила разрешения на минуту пройти в госпитальный взвод.
- Я мигом.
- Пожалуйста, пожалуйста.
- Вы знаете, Галина Михайловна о вас хорошо отзывается.
- Я тоже, - поспешно ответил Сафронов, скрывая неожиданное смущение. Хотя действительно Галина Михайловна была ему по-человечески симпатична и он искренне сочувствовал ей, ему почему-то казалось, что проявление этих чувств может скомпрометировать его перед подчиненными.
Подошла машина. Из нее, неуклюже придерживая ногу, вылез человек с редкой фигурой: большая голова, квадратное туловище - будто огромный арбуз положили на книжный шкаф, а к нему приладили короткие, как у рояля, ножки.
- Э-э, - козырнул солдат. - Э-э, это санбат?
- Да, а вы из какой части? Солдат назвал часть.
- По адресу, - сказал Сафронов. - Как самочувствие? Есть жалобы?
- Э-э, нормально. Э-э, жалоб нет. Э-э, есть просьба.
Сафронов поначалу думал, что солдат контужен или заика, но теперь увидел, что экает он по другой причине: в момент паузы подбирает подходящее слово.
- Слушаю.
- Э-э, не отправляйте. Никуда я не хочу, потому, э-э, в свою часть желаю вернуться.
Сафронов молчал, а солдат продолжал упрашивать, все более распаляясь:
- Э-э, честное слово, пустяк. Э-э, два осколочка. Язви их. Я и в полку говорил. А они, э-э, язви их…
Тут Сафронов вспомнил, что у него не хватает санитара, и придирчиво оглядел прибывшего: "Кряж. Наверное, за двоих сойдет. А почему бы и нет?"
- Фамилия?
- Э-э… - Солдат принял стойку, доложил по форме: - Рядовой Лебко.
- Останетесь у меня санитаром. Не возражаете?
- Э-э, большое спасибо.
- Только зайдите, пусть оформят и рану посмотрят.
- Э-э, есть.
Он хотел дать строевым шагом, но оступился и, скрывая боль, похромал в палатку.
Дело шло вяло. Ни работа, ни отдых - так, занятость, За полдня прошло два десятка раненых, в основном легких и средней тяжести.
""Вы - солдаты без оружия…" Что без оружия, то - да, а что солдаты, то…" И тут Сафронов представил ночной бой. Тени врагов, что метались от березы к березе. Свои выстрелы.
"Пусть не положено медикам брать оружие, на этот счет вроде бы и конвенция есть, но бывают исключительные случаи… В данном случае самооборона. Мы раненых защищали. И я лично уничтожил одного фашиста".
Вернулась Люба, сообщила негромко:
- Там все нормально. Вам привет.
Он почему-то снова смутился и постарался перевести разговор:
- У нас новый санитар. Вы с ним позанимайтесь, пока есть время.
Он вспомнил, что новенького нужно оформить, и направился в штаб.
После всего, что произошло, Сафронов относился к НШ без прежней предвзятости, без иронии, с большим уважением. Он не переставая твердил при каждом удобном случае: "Но НШ предвидел… И если бы не он…"
НШ, как обычно, сидел за бумагами.
- Как раз! - воскликнул он, завидев Сафронова. - Наградные составляем. Вы кого представите? Офисеры - наше дело, а сержантский и рядовой состав - тут вы поработайте.
Сафронов не знал, что ответить.
- Присел не точный, но попытка не пытка, - ободрил НШ. - Пишите.
Сафронов взял несколько незаполненных наградных листов.
- Вообще-то я по другому делу… Там санитар объявился, а у нас недостает по штату.
- Сенный человек?
- Точнее - крепкий, - улыбнулся Сафронов, представив фигуру Лебко. - Поправится - думаю, за двоих потянет. - И тут его осенило. - Товарищ НШ… А ведь в других взводах… И у них вроде бы не хватает санитаров.
НШ кивнул:
- Четыре единисы выбыли по ранению.
- Разрешите подобрать из легкораненых?
НШ повел выцветшими бровями, одобрил:
- Мыслишь. - И повторил: - Мыслишь. Разрешаю.
Сафронов радостно козырнул, собираясь уходить, НШ остановил:
- Можете резервик иметь. Мало ли. В крайнем случае отправим с последней партией.
- Слушаюсь.
- Понадобится народ - буду к вам обращаться.
- Пожалуйста.
Сафронов возвращался с радостью на душе: "Хоть что-то. Хоть какая-то отдушина. Смотри-ка, а НШ какую мысль подкинул… Действительно ценную".
Он начал строить план действий: отберет в санитары тех, кто хочет остаться, кто наиболее способен, - смекалистых, крепких и понятливых людей. А в активе у него тоже будут надежные, опытные и расторопные солдаты. Таким образом, он сразу двух зайцев убьет: и медсанбату окажет помощь, и своему корпусу сохранит наиболее преданных и обстрелянных воинов.
"Но НШ одно, а комбат - другое, - мелькнула мысль. - Все-таки комбат командует, а не начальник штаба. А он, может, и не одобрит этой затеи".
Сафронов даже остановился от разочарования. Идея, которая еще минуту назад окрыляла его, вдруг сложила крылья, как птица, подбитая влет. "За самоуправство по головке не погладят, особенно если корпусной узнает. Он тогда, за этот дополнительно развернутый стол, на меня взъелся, а тут такое дело… Но у меня же есть палочка-выручалочка", - подумал Сафронов о замполите.
- Товарищ гвардии… то есть капитан, - навстречу шагнул Галкин, - Цупу привезли!
- А что на второе? - не вникнув в смысл слов санитара, спросил Сафронов.
Галкин фыркнул и затрясся в хохоте:
- Из-звиняйте.
Смех застревал в горле и не давал ему говорить.
- Что такое?
- Так то ж не суп, а тот… что бежал-то, - Цупа.
"Вот вам и первый кандидат", - подумал Сафронов и вошел в палатку.
Возле раненого стояли все свободные от работы его подчиненные. У Цупы была перевязана голова. Из бинтов торчал один глаз, но он горел таким блеском, что Сафронов понял: солдат еще там, в бою.
- Ну, здравствуй, - сказал Сафронов, подходя к бывшему санитару.
- Здравия желаю, - четко ответил солдат и, предупреждая возможный вопрос, заговорил торопливо: - Вы не обижайтесь. Так получилось… Не удержался… К своим потянуло.
- Не будем старое вспоминать. Остаться хочешь?
- Так как же?..
- Если ранение нетяжелое - оставлю.
- Благодарю! - воскликнул Цупа таким тоном, точно ему сам генерал награду вручил.
XXXV
Сафронов сделал для себя открытие - глаза раненых.
Теперь, когда поток приостановился, когда поступало двадцать - тридцать человек за сутки, появилось время приглядеться, рассмотреть, заметить.
На военфаке профессор Зимин учил их: "При осмотре смотрите в глаза человеку. Руками чувствуйте, глазами - улавливайте. Больной может сказать не то, не так, а по глазам все видно. Учитесь наблюдать так, чтобы он не заметил, что вы наблюдаете, чтобы не успел скрыть от вас своих ощущений. В глаза, в глаза, в глаза, молодые люди".
И Сафронов видел глаза раненых не раз. В далеком тылу, в госпитале, в блокадном Ленинграде. Это были другие глаза, не такие, какие он видел сейчас, глаза, наполненные болью, страданиями, со следами перенесенных операций и длительного лежания, увеличенные, впалые, с потемневшими глазницами, иногда напоминающие уголек затухающего костра.
Еще в детстве Сафронов не раз бывал на пожаре и однажды поразился, увидев глаза стоящих рядом людей: лица были освещены желтыми и багровыми сполохами, а в глазах трепыхалось пламя. И глаза были полны то любопытства, то страха, то ужаса, то сочувствия, и на всем этом - дрожащие красные язычки в зрачках.
А здесь он увидел перед собой особенные глаза, наполненные блеском боя. В них жил еще азарт наступления.
Боль и страдание где-то внутри, в глубине, может у самого сердца. Они еще не вышли на первый план, и с большинства губ слетают не слова о помощи, а вопросы: "Как там? Высоту взяли, не знаете?", "А командир цел? А механик-водитель?". Они еще не жалуются, они делятся впечатлениями. Они не могут молчать.
- "Фердинанда" ловко шарахнули. Мы в лоб, а он нас, не потому что… а заклинило, со страху, должно…
- А мы к водокачке. До половины, значит, она пробита, наскрозь видать, а внизу они… А мы, значит, обошли. Затылки видать. И старшина тихонько так: "Хенде хох"…
В палатку быстро вошла Стома.
- Маленьких привезли, - почему-то прошептала она.
Там, куда обычно подходили машины, стояла старая телега, наспех прикрытая травой. У тощей лошаденки переминался старик, в застиранной рубахе до колен, босой, о кнутом в правой руке. Телегу окружила толпа, и потому Сафронов не сразу различил, кто там находится, увидел лишь женскую голову, повязанную полинявшей косынкой. И глаза - опять глаза, - совершенно невероятные, остекленелые, остановившиеся, с расширенными зрачками. И еще его поразила тишина - никто не произносил ни слова, ни звука.
Он шагнул к телеге - и толпа расступилась.
Женщина прижимала к себе неподвижного, будто окаменевшего, младенца, двое белокурых ребятишек испуганно выглядывали из телеги. Галкин полез в карман, достал кусочек сахара, весь в махорке, обдул его, обтер рукавом и протянул девочке.
По тому, как все расступились и посмотрели на Сафронова, старик, видимо, догадался, что он и есть тут главный, переступил с ноги на ногу, промолвил:
- Ну, так… - Больше он ничего не мог сказать, ткнул кнутовищем в телегу и еще раз переступил.
Сафронов мигом оценил положение. Детишки были ранены, ручонки перевязаны цветными тряпками. Младенец мертв. А мамаша тяжело ранена - нога выше колена перетянута сыромятной уздечкой, которая впилась в тело, как пиявка.
- Сколько часов прошло? - спросил Сафронов, обращаясь к старику.
- Ну так… - невпопад произнес тот, очевидно объясняя, почему была применена уздечка, а не что-нибудь иное.
- Стома, - распорядился Сафронов, - возьмите младенца. Санитары, носилки - и срочно в операционную.
Пока медики делали свое дело, толпа продолжала стоять молча и неподвижно. И это необычное молчание оглушило Сафронова. Он шел за носилками, как за гробом. Он ощутил ненависть к фашистам так реально, так остро, что защемило в груди.
У хирургов был перекур. Перед операционной палаткой стояли Дорда, ведущий и Бореславский. Заметив носилки с женщиной, они оборвали разговор.
- Гражданская. Женщина, - поспешно сообщил Сафронов.
- Видим, что не архиепископ, - буркнул ведущий.
- Мать с детьми. И ребятишки тоже ранены.
- Так идите к ним, - смягчился ведущий. - Тут все будет lege artis.
Послышалось покашливание. Подошел замполит, по-граждански взял Сафронова под руку, неожиданно произнес:
- Нужно, чтобы это увидели все. Кхе-кхе, это подействует лучше всяких слов.
Сафронов не ответил.
- Чувства, кхе-кхе, чувствами, - словно уловив причину его молчания, сказал замполит, - а война - войною. И нам следует поддерживать ненависть к врагу, показывать, кхе-кхе, что он заслуживает этой ненависти. Им, большинству, кхе-кхе, снова воевать придется.
"Да, конечно, - мысленно согласился Сафронов. - Но и солдаты потрясены. Я что, я необстрелянный, но ведь и они, они, прошедшие через войну…"
У палатки слышался странный шумок: кто-то мяукал, а кто-то тявкал. Подойдя поближе, понял, в чем дело. Новый санитар и Галкин разыгрывали перед детишками сценку - ссору собаки с кошкой. Все вокруг смеялись, делая вид, что им очень весело. А детишки сдержанно улыбались, как будто из приличия, чтобы не обидеть взрослых.
Заметив офицеров, солдаты мгновенно умолкли. Санитары вскочили, поспешно одернули гимнастерки.
Замполит подошел к детишкам, склонился над ними, положил руки на вихрастые головки, пальцы его подрагивали, и, чтобы скрыть это, он принялся поглаживать детей по голове и плечам.
- Дядечка, - спросила девочка тоненьким голоском, - а где ж маманя?
- А ее сейчас лечат, - мягко ответил замполит. - Полечат, и вы ее увидите.
Девчурка оживилась и, кажется, впервые улыбнулась во всю мордашку…
Весь этот день медсанбат жил детишками. В сортировку заглядывали из всех взводов. Наверное, не было в батальоне человека, который не побывал бы здесь. И все что-то приносили детишкам: кто кусочек шоколада, кто таблетки витамина, кто сделанную наспех игрушку. И все вместе - ласку и внимание, что накопили в душе за долгие годы войны. Люди как будто потеплели, оттаяли, подобрели, и это еще больше объединило всех.
Сафронов смотрел на приходящих и про себя дивился и восхищался ими. Вот притащился завхоз Колодкин, с которым Сафронов до сих пор не находил общего языка.
- Вот это… - И он протянул ребятишкам неизвестно откуда взявшуюся игрушку. - Вы это…
Потом заглянул Зайчик, протянул картонку:
- Гляди-ка, чего я нарисовал.
Прибежала Пончик, замурлыкала:
- Уй вы мои хорошие! Уй вы мои сладкие! Давайте я вам куколку сделаю. Тебе солдатика? Хорошо, сделаю солдатика.
Даже комбат пришел. Постоял молча, подхватил парнишку на руки, сообщил Сафронову:
- Закончили ампутацию. Но к ней, пожалуй, не надо. С утра лучше. А о детишках позаботьтесь.
- Сделаем, товарищ капитан, - заверила из-за спины Сафронова Стома.
Это она опекала ребятишек. Даже ревновала к другим, рассиживаться никому не позволяла.
К Сафронову подошли двое - сержант и рядовой.
- Разрешите обратиться? - Сержант сделал шаг вперед, расправил грудь. - Просьба у нас. В часть направить.
- Вы ж ранены.
- Воевать можем. Мстить фашистским гадам, - совсем не по уставу заговорил рядовой.
- Отпустить не могу. Раз уж сюда попали, мы должны вас вылечить.
Сержант козырнул. А рядовой заявил:
- Сбягу.
Вечером Люба доложила:
- Шести человек недосчитываемся.
Все обыскали. Всех проверили - шести человек действительно не было.
- Но как они могли? - удивился Сафронов.
- Порожняком, а что? - ответил Кубышкин.
XXXVI
Утром Стома повела детишек к матери. И сразу стало как-то пусто в палатке. Опять изредка приходили машины. Поступало по два-три человека. Доносились возбужденные голоса легкораненых.
- Он примерно так… - слышался чей-то поспешный голос, словно рассказчик боялся, что ему не дадут высказаться.
- Не-е, не-е, мы отсюда шли, - спорили другие.
- А он как драпанет и задом-то этак, этак…
И вдруг голоса оборвались. Наступила тишина, по не та, что вчера, при появлении раненой матери с детьми, а особая, зловещая тишина. Полнейшее безмолвие, будто там, на поляне, и людей не было.
Первым из палатки выскочил Кубышкин, Сафронов за ним.
Поодаль стоял незнакомый "виллис", из него вытаскивали носилки. На носилках лежал немецкий офицер - это было видно издалека, - белобрысый, коротко стриженный, при погонах, напряженно согнутых, как пружины.
Завидев капитана медицинской службы, один из сопровождающих, лейтенант, оставил раненого и шагнул к Сафронову:
- Приказано к вам доставить. Вот бумага.
Сафронов развернул листок, прочитал:
"Прими, сделай что надо. Обеспечь наблюдение и охрану. П/п М. Лыков".
Сафронов чувствовал, как на него смотрят сейчас десятки глаз, ждут, что он скажет, как поведет себя.
- Бумага не мне, - сказал Сафронов. - Комбату.
Он уловил одобрительный шумок за спиной.
- Но мне приказано. - Лейтенант был недоволен тем, что его задерживают и тянут с приемом. Как видно, ему хотелось побыстрее избавиться от этого пленного фрица.
- Идемте.
- Но мне приказано… чтоб в порядке.
- Кубышкин! - крикнул Сафронов. - Приглядите.
Комбата разыскали в палатке замполита. Там же находился и капитан Чернышев. Сафронов, не представив лейтенанта, протянул бумагу.
Лыков-старший пробежал ее глазами, спросил:
- Ну так что?
- Адресована вам… А потом… Случай необычный.
- Тяжелый?
- По-моему, живот.
- Ставьте на очередь. Что, не знаете, что делать?
- Что делать - знаю, но…
Вмешался замполит:
- Кхе-кхе, относитесь как к раневому.
- Но вы же знаете - после всего, что случилось, люди настроены…
Замполит кивнул:
- Война.
На обратном пути Сафронов разъяснил лейтенанту:
- У нас тут женщину привезли с ребятишками. Раненых. Поэтому настроение…
- Мне ж приказано, - словно оправдываясь, повторил лейтенант.
От палатки донеслись громкие голоса; там не то спорили, не то ссорились. Сафронов ускорил шаг.
- Что там такое? - крикнул он издали.
Раненые приумолкли.
- Да тут… Высказали ему, а что? - объяснил Кубышкин.
- Прекратить! - прикрикнул Сафронов. - Несите его в палатку.
В палатке лежали трое тяжелых. Двое молчали, прикрыв глаза, а третий, танкист, с перебинтованными руками, которые он держал над головой, покосился на входящих воспаленными глазами, увидел немецкого офицера и заскрипел зубами.
- В самый конец. Туда, к тамбуру, - распорядился Сафронов.
- А чего… чего его сюда приволокли? - прохрипел танкист.
Сафронов сделал вид, что не расслышал.
- Чего, спрашиваю, эту заразу? - повысил голос танкист.
- Спокойно, - сказал Сафронов. - Так надо.
- Не хочу, я не желаю.
- Потерпите.
- Удушу заразу.
- Люба, - распорядился Сафронов и указал глазами на танкиста, - введите ему пантопон.
А про себя подумал: "Черт возьми, еще охраняй этого фрица. Не хватало нам забот. А ведь действительно придется охранять. Они и в самом деле что-нибудь сделают".
Немца переложили на лежанку, и Сафронов осмотрел его.
Предположение оказалось верным: ранение тяжелое - в живот. Повязка пропиталась кровью, и ее пришлось подбинтовать. Тело было липким, скулы заострились, губы потрескались - все говорило о тяжести состояния. А немец молчал - ни звука, ни стона.
"Наверное, шок, - решил Сафронов. - И вообще, что с ним делали? Вводили ли противостолбнячную?"