"Ползти назад по свежим следам? Но мне нужно не назад, а вперед. Назад так же опасно. Там это… мертвое пространство. Мы его проскочили. А вперед куда? Я же не знаю дороги. А, все равно. Не лежать же…"
И она сделала движение вперед.
"А Крупенюк? А чемодан? А сумка?"
Сумку она с трудом сдернула с мертвого, закинула себе за спину, чемодан оставила среди поля. А Крупенюка ухватила за ворот.
Проволокла несколько шагов и почувствовала усталость.
"Надо", - повелела она себе и вновь поползла.
И тут совсем близко грянули выстрелы. Она не разобрала, кто и откуда стреляет. Отползала, подтягивала мертвого и вновь отползала.
Неожиданно послышался голос. Он напугал ее больше выстрелов.
- Счас, счас, только не поднимайте голову.
Она замерла.
- Счас, счас, - донеслось тяжелое дыхание.
Она увидела перед собой глаза, смотревшие в упор. Ничего. Лишь голубые глаза под выцветшими бровями.
- Ползите по моему следу.
- А он?
- Я вытяну.
- Там чемодан.
- После…
Все остальное как в бреду. Она подползает к окопам. Несколько рук тянут ее на себя. Ставят на землю. Ведут куда-то. Появляется рослый человек в белом маскхалате. У него четкие черты лица, четкие губы, нос, брови, глаза - кажется, будто его специально подретушировали перед встречей с нею. Он ничего не говорит, берет ее за руку, заводит в блиндаж, протягивает флягу. Она делает глоток и задыхается. Ей подают кружку воды и опять флягу.
- Пейте, пейте, - советует человек в маскхалате.
(Позже она называла его "белым ангелом". "Какое там, - возражал он. - Это вы - белые ангелы. Вы нас, можно сказать, с того света спасаете".)
- Нам поздно сообщили, - извиняется он, пока она запивает спирт. - Мы бы прикрыли. Встретили.
Она не замечает, что у нее по щекам текут слезы, лишь ощущает солоноватый вкус во рту.
Человек в белом маскхалате кивает и уходит. Она остается одна. Голова светлеет. Она чувствует слезы на щеках. Поспешно утирает их. Успевает причесаться.
Вновь появляется человек в белом маскхалате.
- Давайте знакомиться. Комбат капитан Булат.
Она по-штатски протягивает руку, называет себя…
А дальше… Дальше она несла службу. Выполняла свою работу. После того, что случилось, все остальное ее уже не пугало. Привыкла к обстрелам, к матерщине, к стонам и крови. Не раз, коль обстановка заставляла, сама ползала за ранеными на нейтралку и дальше.
- Зачем? Чтоб не было! - кричал на нее комбат.
- Это моя служба, - отвечала она. - Они ж не трусят.
- Они солдаты. Они с оружием.
- И я солдат.
Себе она внушила: "Что суждено, то суждено. Чем больше помогу им, тем лучше". С этой мыслью и жила. И выжила. Почти пять месяцев в самом пекле. Не выходя из боев. Три состава сменил батальон. Сотни людей прошли через ее руки. Многие обязаны ей жизнью.
Солдаты ее любили. Сергей Булат опекал. Наверное, в конце концов не уцелеть бы и ей. Везение не может быть бесконечным.
Вызволил ее комбат. Зачем? Она не хотела. Ей там хорошо было. Лучше всего было там, возле него, среди солдат, которые ее охраняли. Но он сделал, он отлучил ее от себя.
Однажды в окопах появилось большое начальство. Она наткнулась на него случайно, вышла из своего блиндажа крикнуть санитара.
- Вы кто? - спросил ее грузный человек с грубым голосом.
Она не успела ответить. Ответил комбат:
- Наш военврач.
- Почему без знаков?
- Представляли к званию. Тянут.
- Давно воюете?
- С первых дней, - снова вмешался комбат, словно не доверял ей и не надеялся на ее ответы. - Очень хороший врач. Только… ну разве здесь место женщине?
Грузный человек что-то буркнул через плечо и, оттеснив Галину Михайловну грудью, пошел дальше. Свита двинулась за ним.
"Эх, Сережа, Сережа! Вот ты сам и разлучил нас…"
Шум и голоса на территории прервали воспоминания.
- Настенька, что там?
Сестра выскочила и через минуту вернулась.
- Поступил кто-то.
- Один?
- Один. Его сопровождает капитан Сафронов. Смешной он.
- Он славный, Настенька.
Медсестра взглянула на нее удивленно, но ничего не сказала.
XII
В полдень пришла машина.
Дежурил Кубышкин.
- Товарищ капитан…
- Да, да…
Сафронов вскочил. Ноги в сапоги.
Возле машины громкие голоса. Белеют повязки.
- Кто старший? - Это Кубышкин.
- Все генералы.
- Сопровождающего спрашиваю.
- У меня бумаги. - Шофер хлопнул дверцей.
- Заходи в палатку. Сафронов вмешался:
- Лежачие есть?
- Двое. В кузове.
- Санитаров!
- Тута мы. - Голос Галкина за спиной.
- Выгружайте. Где сестры?
- Здесь, товарищ капитан. - Люба придвинулась, сказала вполголоса: - Все сделаем. Сходите к хирургам.
Посыльный от хирургов:
- Просили узнать.
- Я сам. - Сафронов рванулся к хирургам.
- У нас нормально, - встретил Штукин.
- Минут через десять подавайте, - распорядился капитан Дорда.
В палатке приемосортировки толпа: ходячие, санитары, сестры.
- Что такое? - Сафронов - Стоме: - Разделить. Где жетоны?
- И так видно.
- Давайте раз и навсегда заведем порядок.
- Поняли, - вмешалась Люба. - Сыворотку ввела. Документы оформляем.
Голос из толпы:
- Поесть бы.
- Да, да. - Сафронов - Трофимову: - Где термоса? Ваша забота.
- Они сами покурить сперва захотели.
- Курить на улице.
- Стал быть, на улице. - Лепик - раненым.
Часть раненых вышла. Двое зазвенели ложками.
- Эй, санбат!
Еще машина.
И пошли. Будто прорвало.
В ноль двадцать семь - машина.
В ноль тридцать пять - бронетранспортер: "живот", "жгут".
В ноль сорок одна - полуторка.
В ноль пятьдесят шесть - две "санитарки": "живот", "пневмоторакс", "жгут"…
Дальше Сафронов не стал смотреть на часы, не до того было.
Раненых нужно было принять. Разгрузить. Оформить документацию. Напоить. Накормить. Ввести сыворотку. Дать противошоковую жидкость. Согреть.
А в первую очередь заняться тяжелыми. Вывести из шока. Упредить шок. Подбинтовать. Поправить шины. Наблюдать. Ухаживать.
На глаза попадались легкораненые. Они просили есть, пить, курить, помощи, отправки. Они орали, шумели, лезли под руку.
- Ходячим освободить палатку! - не выдержал Сафронов. - Трофимов, расстелить байковый намет. Не хватит мест - класть прямо на траву. С ними ничего не случится. Это не тяжелые. Если замерзнут, повернуться могут.
Он бегал из палатки на улицу, от одного человека к другому, от сортировки к хирургии, к перевязочной. Он не видел, не различал лиц. Все были на одно лицо - раненые. Мелькали белые повязки. Красные пятна крови. Белое. Красное. Белое. Красное.
- Эй, санбат!
- Пить… Пить…
- Кто тут принимать будет?
- Сестра, сделай укольчик.
- А отправка скоро?!
- Спать! - приказал Сафронов. - Все сделаем. Не сразу. Не всем одновременно.
Он уже не требовал жетонов, не требовал "раз и навсегда заведенного порядка". Сестры не сидели сложа руки. Едва поспевали подбинтовывать, делать уколы, проверять жгуты, поить, кормить, показывать санитарам, как поддержать голову, как накормить с ложечки.
- Скоро там? Болит! Хоть и ходячий, а кость перебита.
- А ну-ка, Галкин!.. Галкин! Где Галкин?
Санитар стоял под сосной, курил с ранеными и травил анекдоты.
- Слушаю, товарищ гвардии капитан…
- Что ж вы?!
- Я ж на минуту. Поднять моральное состояние. И чтоб в палатку не совались.
- Проверьте, кто там кричит, на боль жалуется. Сюда, на свет его.
Сафронов отобрал троих тяжелых, с посиневшими пальцами, с сухими губами.
- За мной… Белякова, присмотрите.
- Видишь? - Люба - подружке.
- Пока суета. - Стома передернула плечами. - Хоть жетонов не требует.
В перевязочной три стола. Работают Бореславский, Чернышев и сам комбат, Лыков-старший.
- Товарищ капитан!
Лыков-старший в маске. Глаза блестят. На лбу, на бровях капельки пота.
- Вот еще трое. Поток не уменьшается. А как с эвакуацией?
- Прервусь, Загляну. Работайте. Шок не проморгайте.
Оказывается, рассвело. Сафронов не придал этому значения, просто увидел, что наступил день. И все. Думал о другом, о деле. Машины шли. Раненые скапливались. Возле его палатки целый табор.
Появился комбат. Сафронов обошел с ним ожидающих помощи. Сначала в палатке, потом - вокруг нее.
- Как с эвакуацией?
- Две машины отправили, - ответил Лыков-старший.
- Что-то незаметно.
- Чужих не принимать.
- Как разберешь?
- Спрашивайте.
Попробуй успей выяснить… На пять минут отлучился в перевязочную - привезли новых. Кто? Откуда? Уже разгружают. Не возвращать же лежачих. Еще умрут в дороге.
- Ходячих - в машину! - приказал Сафронов. - В свой медсанбат.
- А где он? Ищи его! - отозвался молоденький сержант с перевязанной рукой.
- Товарищ сержант, без пререканий.
- А-а, засиделись тут…
- Не болтать! Встать смирно!
- Ну, смирно, а дальше что? На передовую пошлете? Так я только что оттуда.
- Везите. Кубышкин, не принимать.
Опять стемнело. Стонали в палатке. Просили пить. С улицы слышались возмущенные голоса:
- Вторую ночь тут. Сколько можно?
- Буде, буде тебе. - Это Галкин. - И мы вторую ночь крутимся.
- Ты там повертись, покрути курдючном.
- А и был. И вертелся. И с самого сорок первого.
Сафронов снова в перевязочную, в операционную.
"Ой тихо, ой медленно. И что же это такое?"
Дождался, когда ведущий хирург майор Малыгин вышел покурить.
- Товарищ майор, у меня восемь тяжелых. Двое со жгутами. Скоро срок кончается.
Малыгин швырнул папиросу, не удостоил ответом, ушел в операционную…
Стонет самый дальний в углу. Ругается. Требует отправки.
- Вам операция нужна. Потерпите. Другие терпят.
Стома наклоняется над ним. Вскрикивает:
- Укусил!
- Товарищ! - Сафронов стиснул зубы. - Привяжем. Кляп вставим.
- Вставляй! Разорви! На! На!
- Люба, пантопон.
В глазах Сафронова мелькает: белое, красное, красное, белое.
- Товарищ гвардии капитан…
- Товарищ Галкин, сколько раз говорил, никакой я не гвардии…
- Поели бы… Вот тута… Тепленько.
- Ай!
- Надо. Пойдите, пойдите. В тамбуру, в тамбуру.
Лучше бы не ел. В сон повело. Веки хоть пальцами раздирай. Кажется, забылся на минуту.
- Товарищ гвардии… Вас просют.
Капитан Дорда. В халате, в шапочке. Пахнет не одеколоном - эфиром.
- Ведущий послал посмотреть.
- Хорошо, - встрепенулся Сафронов. - Вон того, в углу. Кричит очень.
- Это еще не показатель… Как раз обращайте внимание на тихих.
Отобрали двоих самых срочных, отправили в операционную.
- Теперь идемте в табор. - Дорда потянулся и зевнул от души.
- Кубышкин, велите собраться.
- Они и так ко сну готовятся. А что?
Вокруг палатки вповалку десятки людей как на вокзале. Белеют повязки. Мерцают огоньки цигарок.
Подходили к каждому, светили фонариком, спрашивала о самочувствии, считали пульс.
Сафронов заметил незнакомого солдата, что крутился среди раненых с поильником в руках.
- Вы кто?
- Ефрейтор Супрун.
- Почему не своим делом занимаетесь?
- Так это ж нетрудно… К тому же товарищ сержант попросили. - И он указал на покрытого с головой шинелью спящего человека.
- Поднимите.
Сержант вскочил.
- Трофимов?!
- Товарищ капитан, так что…
- В палатку, там разберемся.
Когда Дорда ушел, Сафронов раздумал распекать Трофимова. "Свалился. Естественно. Нашел замену. Не растерялся. А я вот не догадался подменить подчиненных". И он направился в палатку.
- Люба, отдохните часок. Я подежурю.
- Но, товарищ капитан, вы-то сами…
- Сержант Белякова, выполняйте.
Пошел дождь. Капли забарабанили по брезенту, как барабанные палочки.
- Полундра! - послышалось с улицы.
- Кубышкин, приглядите.
В поисках комбата Сафронов заглянул в операционную. Ведущий хирург стоял к нему спиной, но, вероятно, почувствовал человека, обернулся:
- Что? Вам делать нечего? Займитесь своей работой.
- Я-то занимаюсь…
- Излишне, излишне…
В тамбуре оказался Штукин.
- Не надо. Мы трое суток не отходим от стола.
- Но медленно, медленно. Это невозможно.
- Видишь ли, ощущения со стороны…
Сафронов махнул рукой и направился к замполиту.
Через полчаса появилась старая палатка. Ее кое-как развернули в темноте. Брезент, хотя и протекал в нескольких местах, все же укрывал от дождя. Ходячие набились сюда и вскоре вновь задремали.
XIII
Штукину сделалось плохо, потому он и находился в тамбуре. Сафронов не заметил этого. Штукин не обиделся на невнимательность друга, видел, что тот сам вне себя от перегрузки, от нервотрепки, сам оглушен своей первой операцией.
Штукин больше всего был недоволен собой. Ну что это такое?! Как операция, так ему дурно. Сутки, около полутора суток он еще держится, а затем начинает сдавать: начинается кумуляция, накопление этих проклятых паров эфира. Они забивают дыхательные пути, они проникают в каждую альвеолу, в каждую клеточку, кружат голову, дурманят мозги, и как ни крепится Штукин, что ни делает, эфир побеждает. А без эфира нет операции. Это пока что главное наркотизирующее средство. Правда, есть еще хлороформ. Но ведущий хирург против его применения. Он за эфирный наркоз, а значит, против Штукина.
Нет, Штукин не считал ведущего хирурга вредной личностью, он сетовал только на себя.
"Это форменное безобразие! Ну как же мне быть дальше?"
От этого проклятого эфира начались его первые неприятности на фронте. Прибыл он в пехотную дивизию куда-то под Брянск. Прибыл, между прочим, по рекомендации начсанарма. Так случилось, что, пока они ожидали назначения, их, группу вновь прибывших, прикрепили к полевому госпиталю. А в тот момент наплыв раненых. Рабочих рук не хватало. Сказали: "Нечего даром армейский хлеб есть. Помогите". Штукин и не заметил начсанарма, но, оказывается, тот был и видел его за операцией. И лестно отозвался о молодом враче, то есть о нем, капитане Штукине. Командир медсанбата, куда он прибыл, - такой большеголовый, кривоногий, ходил вразвалочку, - даже спросил:
- А вы в каких отношениях с полковником Бароном?
- Простите, я такой фамилии не знаю.
Командир медсанбата осмотрел его подозрительно, но разговор продолжать не стал. А потом началось дело, и все увидели его работу. И все вошло в норму. Если бы не этот эфир проклятый.
Вот так же во время одной операции стало ему дурно, и он вышел в тамбур. Увидела его сестричка, добрая такая, Сашенькой звали, и посочувствовала:
- Выйдите на чистый воздух. Там кислороду больше.
- В халате?
- А вы снимите… У меня запасной есть. Я вам чаю крепкого вынесу.
Послушался Штукин сестричку, снял халат, вышел на улицу, прислонился к первой сосне. Тошно ему было. Не до чего.
- А это еще что за чучело? - услышал он за спиной властный голос.
- Наш хирург, - объяснил кто-то.
- Хорош хирург… Ему, видите ли, дурно…
После операции по личному приказанию начсандива перевели Штукина в полк. А полк этот находился в то время во втором эшелоне, отдыхал, формировался, готовился к бою. Для Штукина это обстоятельство имело особое значение. Приходилось заниматься не только медицинской работой, но и общевойсковой: тактикой, строевой подготовкой. На его плохую выправку в первый же день прибытия в часть обратил внимание начальник штаба:
- Доложите-ка еще раз… Где это вас так обучали?.. Военный факультет кончали… Не очень же вы преуспели в строевой.
- Да, - согласился Штукин, - в этом виде занятий я не отличался успехами.
- Придется поработать.
Начальник штаба пригладил гладковыбритую голову, будто бы на ней росла шевелюра, и неодобрительно махнул рукой.
И начались для Штукина тяжкие дни…
Вспоминая об этом, он улыбнулся: "Строевого офицера из меня так и не получилось. Напрасно старался начальник штаба. А в общем, он неплохой товарищ".
Для Штукина все были "неплохими товарищами". По натуре отходчивый, незлопамятный, доброжелательный, он не обижался, когда над ним подшучивали, только поводил головой, точно ему был тесен ворот, и тоже улыбался.
- Спрячьте его подальше, - не выдержал начальник штаба, - чтобы не высовывался.
- Вы перед начальством не появляйтесь, пожалуйста, - посоветовал старший врач капитан Строков.
Это был кадровый военный, подобранный, начищенный, стриженный под бобрик, если не смотреть на погоны - строевой офицер. Он сразу понравился Штукину, пришелся к душе. Как-то вот так, увидел его, Штукина, и все понял. И заступился. Штукин случайно слышал его слова о себе: "Он врач. И если он хороший врач - пусть будет плохим строевиком, гораздо хуже, если наоборот: хороший строевик, но плохой врач".
Через несколько дней полк ввели в бой, и Штукин постарался оправдать доверие капитана Строкова. Впрочем, он работал как всегда, как привык работать. У него были навыки, полученные и за время учебы, и за дни пребывания в медсанбате, были хватка, скорость, надежные знания. Как специалист он был выше других врачей. Он так увлекался делом, что даже забывал, где находится, и потому не обращал внимания на близкие разрывы, на пролетающие над головой осколки и пули.
Однажды взрывной волной сдернуло палатку во время операции.
- Безобразие! - закричал Штукин. - Восстановите сейчас же.
В минуты затишья он замечал, что и фельдшер, и санинструкторы, и санитары смотрят на него с удивлением.
- Работать надо по правилам, - объяснил он. - Все изучено.
- Мы не об том, мы об этом… Как вы, это самое, не боитесь?
- А вы работайте и не думайте ни о чем другом.
- Так мы-то это… не впервые… а вы-то…
Штукин чувствовал неудовлетворенность работой в полку. Он был способен на большее, уже проводил самостоятельные операции, а тут… рассечение, иссечение, наложение шин, жгутов, укольчики. Правда, не было проклятого эфира, но зато и настоящего дела не было.
Но что он мог изменить? Приказ есть приказ, и Штукин выполнял его, как положено.
Судьба изменилась сама собой. Каким-то добрым ветром в дни затишья к ним занесло начсанарма. Тот увидел Штукина, узнал и возмутился:
- В чем дело? Почему он здесь?
Начсандив объяснил.
- Полно вам. Я видел его в работе. Если что, не дай бог, случится, так я бы хотел к нему на стол попасть.
Через день-два Штукин вновь очутился в медсанбате. Его до сих пор удивляли армейские порядки. И где-то втайне он не мог их понять и смириться с ними.