"Как же так? Достаточно одного слова начальника - и ты здесь, одного неодобрительного взгляда - и ты там… А впрочем, вероятно, так и надо. Ведь я профан в военном деле".
Он вспомнил свое возвращение в медсанбат. Ему, оказывается, сочувствовали и появлению его не то что обрадовались, но приняли его как справедливое.
Большеголовый командир медсанбата майор Томан пригласил Штукина в свою палатку, угостил "собственным" чайком, расспросил о работе в полку, а потом предложил партию в шахматы. Штукин удивился, увидев в его руках старенькую, со сбитыми углами доску. Сел играть из приличия. Играл он слабо. Это сразу и выяснилось.
- Хм-хм, - похмыкал Томан. - Не сильны вы, не сильны.
И тут Штукин, неизвестно почему, поведал ему свою тайну, рассказал о своем враге номер один - проклятой эфире.
- Хм-хм, - хмыкнул Томан. - Странная аллергия. Сколько выдерживаете?
- Точно не изучено. Но сутки наверняка.
- Хорошо. Сутки.
И во время операций Штукина стали ставить к столу на одни сутки, а затем переводили в перевязочную, где не было наркоза.
Конечно, это не всегда выполнялось, но тогда вмешивалась добрая сестричка Сашенька и вытягивала его в тамбур. На улицу он теперь не выходил ни под каким видом, боялся вновь наскочить на начальство.
Судьба все-таки не позволила ему служить в том медсанбате. Однажды в тылу у них очутились немцы. Или это был десант, или прорыв, или, наоборот, какая-то фашистская часть выходила из окружения, Штукин не знает точно. Факт остается фактом - во время операции вдруг совсем рядом раздались автоматные очереди, голоса, крики, торопливые команды. Он, по обыкновению, не обращал ни на что внимания, кроме своей работы, хотя, конечно, слышал стрельбу. Когда он в очередной раз склонился над раненым, что-то царапнуло его в бок так, что он невольно оглянулся.
- Александр Семенович, у вас кровь, - сказала Сашенька, оказавшаяся поблизости.
- Это от раненого, - объяснил он, ощущая под правой лопаткой теплоту, которая стала расплываться и стекать вниз по спине. - Кохер. И не отвлекайтесь. Раненый на столе.
Он довел операцию до конца и лишь после этого позволил перевязать себя. А дальше госпиталь, а затем назначение вот сюда, в медсанбат 0013. А здесь снова враг номер один - проклятый эфир. И тут ему не дают поблажки, не переводят в перевязочную.
- Где Штукин? - послышался голос ведущего хирурга. - Вы оставьте эти штучки-дрючки! - прикрикнул Малыгин, появляясь в тамбуре. - Все устали.
- Да, да, несомненно, - пробормотал Штукин и поспешил в операционную.
XIV
Поступление прекратилось. Прекратилось неожиданно, внезапно, как артподготовка. Еще раздавались отдельные выстрелы, поступали поодиночке запоздавшие раненые, но ноток остановился.
- Что случилось? - удивился Сафронов.
- Так и бывает, - сказала Люба, которая после короткого отдыха уже снова вступила в работу.
Сафронов не утерпел, вышел на улицу, чтобы лично убедиться, в том, что поток остановился.
Все еще накрапывал дождь, только перешел на убаюкивающий шепоток, будто говорил: "Шш-ш, шш-ш, спите, спите". Воздух был густым и свежим. Сафронов с жадностью вдохнул его несколько раз, чувствуя, как кружится голова - или от усталости и бессонницы, или от этого хмельного воздуха.
Бормотали спящие, переговаривались санитары, стонали раненые, но все как-то по-ночному, не вспугивая тишины, не нарушая общего умиротворения природы. И только один звук, как скрип, как нечто постороннее, выбивался из общей картины и резал слух.
- Пить… пить… пить… - доносилось из палатки.
Этот стон подхлестнул Сафронова, вывел из минутного оцепенения. Он встряхнулся и направился к операционной. Возле палатки столкнулся с комбатом.
- Я как раз к вам, - сказал Лыков-старший.
- Отяжелевают, - прервал Сафронов. - Раненный в живот… Шестой час пошел.
- Угу-у, - протянул Лыков-старший, как будто ему было все равно: отяжелевают так отяжелевают. - Свертываться будем.
- Как свертываться? - спросил Сафронов.
- Утром передислоцируемся. Наступаем.
- Но у меня ж еще тяжелые. И ходячих человек тридцать.
- Легкораненых отправим в ГЛР, тяжелых обработаем.
- Но они нетранспортабельны.
- Нетранспортабельных здесь оставим. Сюда ППГ перебазируется.
Тотчас послышались голоса и шум, гудение моторов и шаги людей. "Агрегат заработал быстрее и громче", - подумал Сафронов, понимая, что все эти сравнения и образы условны: нет никаких агрегатов, а есть работа, медики и раненые, но в усталой голове все это представлялось ему огромным агрегатом. И голоса, шаги, урчание моторов были как бы составными частями его. Перед глазами мелькали огоньки, переливался радужный свет, возникали искры, которые порхали, как мотыльки.
Наткнувшись на сосну, он понял, что идет с закрытыми глазами, и затряс головой, стремясь сбросить с себя навязчивый сон. Потом догадался, подставил лицо под дождь и так постоял несколько минут. Струйки воды пробрались за гимнастерку, потекли по разгоряченному телу, взбодрили его.
Сафронов огляделся и внутренне обрадовался тому, что никто не видел его минутной слабости.
"Я должен быть сильнее. Должен. Должен".
И он снова включился в дело, побежал в операционную, в перевязочную, в эвакоотделение. Надо было решить множество вопросов. Когда примут оставшихся лежачих? Когда осмотрят ходячих? Когда эвакуируют раненых и на чем? А еще нужно узнать: накормят людей или выдадут сухим пайком? Давать ли им сопровождающего или назначить его из раненых?
Куда сдавать оружие, изъятое у раненых? Что делать с палаткой, спасавшей их от дождя?
В беготне и спешке Сафронов чуть было не забыл о том, что у него до сих пор еще нет четвертого, положенного по штату санитара. Вернулся с полдороги, направился к штабной палатке. Там над раскрытой картой склонились НШ, Лыков-старший и замполит. При тусклом свете аккумуляторной лампочки лица их казались желтыми и болезненными. Небритые щеки и помятые воротнички усиливали это впечатление.
"Так ведь и они, - подумал Сафронов, - и им не меньше нашего досталось". Не то что он посочувствовал или пожалел, - нет, как-то все чувства притупились, - просто отметил это для себя, сознанием, а не сердцем.
Его присутствие заметили.
- Разрешите? - обратился Сафронов к НШ. - Санитар есть на примете. По штату у нас не хватает.
- Сенный человек? - спросил Царапкин.
- Думаю, потянет.
- Фамилия?
- Ефрейтор Супрун.
НШ кивнул, согласился.
В опустевшей сортировочной палатке, кто где, сидели подчиненные. У них, видно, было такое же состояние, как и у Сафронова, - некоторая растерянность: крутились несколько суток, ни минуты покоя - и вдруг нечего делать.
"Спать", - хотел сказать Сафронов, но тут послышался шум приближающихся машин.
- Ну вот, - произнес он, не то сожалея, не то примиряясь с необходимостью снова начинать все сначала.
Все вслед за ним потянулись на улицу. Машин было несколько. Они стояли не выключая моторов, будто ожидали команды.
Наконец открылась дверца первой кабины и послышался знакомый, хотя и не такой бодрый, как всегда, голос Чернышева:
- Дядя Валя, я порожняк перехватил. Где твои "ходики"?
- Ходячие уже в перевязочной.
- Значит, к эвакуации. Поехали, ребята. - И он, махнув рукой, снова хлопнул дверцей.
Поспать так и не удалось. Начали свертывать запасную палатку, складывать имущество. А утром выявилось ЧП.
- Товарищ гвардии… капитан. - Галкин все не мог отвыкнуть от привычного обращения: сперва произносил слово "гвардии", потом делал паузу и добавлял "капитан".
- Ну, что там? - откликнулся Сафронов.
Галкин делал ему знаки и молчал. Когда вышли на улицу, санитар зашептал:
- Тама в кустах лежит… Я кличу - не поднимается.
Сафронов попробовал ускорить шаг, но не смог. Ноги стали тяжелыми и не слушались его.
За кустами, словно он специально замаскировался, и в самом деле виднелся человек. Еще издали Сафронов понял, что это еще совсем молодой солдатик, белоголовый и худой. Он лежал лицом вниз и не двигался, несмотря на все не прекращающийся дождь. Из-под шинели высунулась рука ладонью вверх. В ней набралась горстка воды и так и хранилась, изредка пополняясь звонкими каплями, стекающими с веток. Увидев эту руку с горсткой воды, Сафронов догадался: парнишка мертв.
"Как же так? - спросил он себя. - Как же так получилось, что мы все вместе просмотрели раненого и до сих пор не обнаружили?" По дороге к штабу Сафронов со страхом думал о том, как будет докладывать комбату, как объяснит это неожиданное ЧП.
Лыкова-старшего он отыскал возле машин, уже наполовину загруженных "срочным имуществом".
- Товарищ капитан! - Сафронов козырнул и показал глазами, что есть срочное и секретное дело.
Они отошли в сторонку.
- Товарищ напитан, там… в кустах мертвый обнаружен.
- Ну и что? - невозмутимо произнес Лыков-старший. - У нас не роддом. А может, его и привезли таким. Бывает.
- Что делать?
- Передать Рудику. Там у него от хирургов есть. Да один у Василенко умер. Вот вместе и похоронят.
Лейтенант Рудик занимался захоронением умерших…
Потом подали машину - началась погрузка. Взвод забрался на верхотуру, меж носилок и одеял. А Сафронов в кабину. Он не успел ничего ощутить - провалился. Уснул.
XV
В самый разгар свертывания появился корпусной врач.
Был он необычно хмурым и недовольным. Еще раз указав на карте Чернышеву и НШ место новой дислокации и пути-дороги к нему, он кивнул старшему брату: идем.
Зашли в единственную, сохранившуюся еще штабную палатку.
- Что ж ты подводишь?! - без подготовки набросился Лыков-младший.
- А что такое? - спросил Лыков-старший и повел плечами.
- А то, что в армии нами недовольны. И смертность в медсанбате, и с эвакуацией запаздываем.
- Еще без опыта. Уморились люди. - И Лыков-старший потянулся к фляжке.
Не успел он поднести ее ко рту, Лыков-младший выбил фляжку из его рук:
- Сволочь! Ты чего добиваешься?
На одно мгновение лицо старшего брата напряглось так, что рябинки разгладились, и казалось, что он ответит младшему, ударит его, скрутит, но он пересилил себя, сдержался, молча поднял фляжку, прикрепил ее к поясу.
- Чтоб были вовремя! - бросил Лыков-младший и вышел из палатки.
Лыков-старший сел в уголок прямо на землю, подогнул колени и задумался. Усталость одолела его. Перед его мысленным взором протянулась вся его нелегкая жизнь.
Не сложилась она, не сложилась.
"Не под той сосной ты родился, Ванятка", - говорила ему сердобольная бабушка Феня.
"Ты у нас иголочка, а они все - ниточки", - утешала мать, часто защищая его перед отцом и дедом.
В семье Иван был старшим. За ним еще четверо, две сестры, вот этот Мишка, что сейчас меценатствует над ним, да еще маленькая - Дуся.
У нее, у этой младшенькой Дуси, погиб муж на этой войне, и она в девятнадцать лет осталась вдовой. "Сколько наших Лыковых уже не вернулось?!"
В родном уральском селе Боровом целая улица Лыковыми заселена, вся родня там до десятого колена. Ее так Лыковской улицей и называют. И там стоит потемневший от времени их пятистенок.
Он живо представил улицу, дом, ограду, тропинку к речонке Змейке, где они еще в детстве чебачков ловили: он ловил, а Мишка в ведерко складывал, считал и игрался рыбками.
"Игручий был. Хитручий был. Сколько раз мне из-за него от отца влетало, ящеренок несчастный".
Именно так Мишку прозвали в детстве: "ящеренок несчастный".
Иван помнит Мишку чуть ли не с самого дня рождения, помнит, как эта кличка появилась. За столом сидели, обедали. Мишка кусочек получше из общего чугуна вытащил.
- Скидай обратно, - прогудел дед Федор, который называл себя по-старинному, по-церковному - Феодор.
- Эт я для тебя, деда, - не растерялся Мишка, опасаясь удара в лоб дедовской деревянной ложкой.
- Вот ящеренок-то, - прошептала старшая сестренка Луша. - Хвост-то оставит, а сам дёру.
"Да, ловкий, - вздохнул Иван. - И жизнь у него гладко идет, по мягкой дорожке. А вот у меня… у меня она по ухабам да по колдобинам…"
Учение ему пришлось прервать. Отец плотничал, срубы по всей округе ставил, он, Иван, по дому помогал.
- Вот ведь незадача какая выходит, - ворчал дед Федор, сочувствуя внуку, - учение к пользе. Я вот церковно-приходску школу окончил, а тебе-то надо повыше. Советска власть права дала. Да што делать, собачья отрава. Отцу-то подмогнуть надо.
"Подмогал" Иван, тянул всех по очереди. А сам среднюю школу закончил только в тридцатом году, можно сказать женихом. И в армию, на действительную. Да не куда-нибудь, а на Дальний Восток, в самые конфликтные места.
"Ничего, выживу - в институт махну", - настраивал он себя. И чем больше возможность учиться отдалялась от него, тем сильнее ему хотелось учиться. Тяги к медицине он не испытывал. Чего не было - того не было. Но поступил Иван именно в медицинский институт. Честно сказать - по слабости. Мужчин туда не то что брали - затягивали. В других вузах конкурсы, а тут - милости просим. Поступил он без особой охоты, а учился не хуже других. На последних курсах так в передовые вышел. Такой уж характер, взялся - тяни, сдюжь, хоть на карачках, да выползи, собачья отрава, как любил говаривать дед Федор.
Он вдруг представил деда - тоже в войну помер, какой кряж был. До восьмидесяти лет в поле робил. Иван вспомнил такой эпизод. Давным-давно было. Вздумали пьяные мужики деда проучить. "Чо не пьет? Чо компанию не поддерживат?" А он припер ворота, не пускает во двор. Мужики не унимаются, ломятся. Тогда дед ухватил выездную кошевку в одну оглоблю и, как лопатой, начал размахивать ею над головой. Удрали пьянчуги…
- Да, хороший дед был, - прошептал Иван. - С пониманием.
Он вспомнил слова матери, когда его вызвали из города, оторвали от учебы: "Дедушка шибко не хотел, да чо делать? Отец-то спину сорвал, а он один разве управится?"
- Мы тоже отговаривали, - шептал ему вечером на полатях Мишка-братец и прижимался под овчиной, ластился.
- Молчи уж, ящеренок несчастный, - оборвала сестренка с печки. - Гостинца выпрашиваешь.
Никто Мишку в семье несчастным не считал, просто этим словом осуждали его увертливость. И, признаться, любили его. Иван так опекал, прикрывал своей широкой спиной. А Мишка за братом героем себя чувствовал.
- Может, и зря опекал, - прошептал Иван. - Наставили бы шишек, так, может, эта увертливость и прошла бы. А то ведь и сейчас. И сейчас…
Он припомнил недавний разговор слово в слово - тот, что прошлый раз накануне операции состоялся.
- Возьми себя в руки, пока не поздно! - кричал Мишка. - Ведь всего три года назад ты был прекрасным работником. И я у тебя делу учился. Перестань ныть о своей любви. Подумаешь, любовь! Не такая это сильная штука, чтобы из-за нее жизнь портить. Вон, привез я тебе невесту-красавицу, не упускай. Я помогу. Но и ты помоги. По крайней мере, не порти мне карьеру. Ты думаешь, мне очень хочется перед народом вырисовываться? Для всех добрым казаться? Перед генералом служить, как собака? Да пошли они все! Только надо, надо, надо! Нужны ордена, звание, карьера. Иначе мы с тобой, Ванька, никто, пустое место. В науке мы не сильны. Талантов у нас нет. А незаметными нам быть неохота.
- Мне все равно, - сказал тогда Иван.
- А мне нет, - оборвал Мишка. - И не порти, а помоги.
- Противно, - сказал Иван.
- А в дерьме сидеть не противно? Вспомни, откуда я тебя выволок.
- Выволок, - повторил Иван и про себя ругнулся. - Это я тебя выволок, ящеренок несчастный.
"Да, сколько я его выволакивал. И в институт он с моей помощью попал. Завалил математику письменную. Я хлопотать к директору пошел. Я уже на пятом был. У меня авторитет имелся. А у него только хвост, с ним и в институт приняли, после пересдачи, конечно… И еще любовь осудил…"
- Что ты в ней понимаешь?! - произнес Иван вслух и насторожился.
Вроде бы никого близко. Неподалеку машины урчат. Люди переговариваются. Погрузку заканчивают.
"Да, да. - Иван захватил голову руками. - Невесту привез, красавицу. Да разве это так делается?"
Для него любовь была как полет, как сказочный сон.
Не отличался Иван красотой. С женщинами робел, даже разговоров о них избегал. На действительной товарищи, узнав про его слабость, специально заводили такие разговорчики, разыгрывали…
А он в одном утешение находил - в службе, а позже - в работе, в учебе. Так выматывался, что ни до чего было. Но, видать, от судьбы не уйти. Случилось! Так, ни с чего, можно сказать, с пустяка. Жил он, как и большинство студентов, в общежитии, которое они называли тогда общагой. Первый, второй этажи занимали девушки, третий - парни. При такой жизни все на поверхности: кто что может, кто какой есть. Пришлют из дома продуктов, поделился с товарищами - не жадный. Одолжил конспект перед экзаменом - тем более щедрый. Дал штаны получше парню на танцы сходить - мировой мужик! А если на зиму комнату помог утеплить - душа нараспашку, общественное явление. Вот таким "общественным явлением" и считался в общежитии Иван Лыков.
Он был постарше многих парней, армию прошел, хозяйственный, крестьянский опыт имел, мог многое: строить, стругать, сапоги тачать, валенки подшить. С этого, с валенок, и началось. У Лизы Груздевой правый пимишко прохудился на самой пятке. А на дворе мороз под сорок, босиком не выскочишь. Лиза к Ивану обратилась: "Говорят, ты можешь". Он слова не сказал, взял валенок и за ночь притачал к нему подошвы (от своих голенищ оттяпал). С той поры Лиза стала с ним первой здороваться, на лекциях подсаживаться, называть Ваней. Он сначала дичился, приходил в аудиторию попозже, чтобы сесть куда-нибудь подальше, на самую "камчатку", старался с Лизой не сталкиваться, задерживался в анатомичке или в лаборатории. Но куда денешься, ежели в одной группе учишься? Куда уйдешь, если все рядом, на виду?
Чем брала Лиза? Чем его успокаивала? Молчаливостью, выдержкой. Он не сядет с нею, задержится, уйдет - ни слова попрека. Как будто так и надо. Она, знай, свою линию ведет. Но хорошо ведет, мягко, славно, так, что никто не посмеет ни над нею, ни над ним не то что посмеяться, даже пошутить, ухмыльнуться ненароком. Со временем привык он к тому, что Лиза рядом. Так, верно, конь коренной привыкает к своему пристяжному - в ногу идет, одной рысью, вроде бы без устали. (Сравнение он тогда придумал и сейчас вспомнил о нем с грустью.) Главное, они понимали друг друга почти без слов. Он-то ее понимал, это нормально. А вот как она его понимала? Вот что удивляло Ивана. Первое чувство, которое вызывала у него Лиза, было удивление. А потом оно перешло в нечто большое, непонятное ему, огромное.
Однажды Лиза прихворнула и не пришла на занятия. Иван ходил весь день будто сам не свой. Когда она была рядом, вроде и не ощущал этого, а тут понял: без нее теперь спотыкаться будет. Без нее теперь нельзя.