XVII
Торопясь в штаб, Сафронов не остановился возле своей палатки, только бросил дежурному: "Не расходиться" - и снова подумал: "Забыл засечь время, за сколько сегодня развернулись. Но сегодня как будто быстрее. А нужно еще быстрее, быстрее всех остальных взводов".
Собирались, оказывается, не в штабе, а у командира медсанбата. Кроме своих офицеров там находился корпусной врач. Все молчали. Корпусной был непривычно хмур. Не улыбался, не произносил подбадривающих слов, поджимал тонкие губы и кивал входящим и докладывающим о прибытии. Сафронов засек на себе недобрый взгляд ведущего хирурга.
Вход в палатку был прикрыт так, что свет проникал внутрь и освещал только сидящих напротив входа. Сафронов впервые разглядел ведущего вблизи. Удивили глаза, большие, серые, с необычным беловатым оттенком. Он, очевидно, похудел за прошедшие бессонные сутки, под глазами появились тени, которые еще более подчеркивали необычный оттенок. Еще Сафронов обратил внимание на его руки, красные от частого мытья, с застиранными подушечками на пальцах, как у прачки. И эти руки смягчили Сафронова: "Конечно, и ему досталось за трое суток".
Тут он, кажется, впервые осознал роль ведущего в медсанбате. Он главная фигура. Он если не все сто, то семьдесят процентов батальона. Основная работа во время боев - оказание помощи раненым, операции. А успех зависит от ведущего, от его мастерства, от его характера, от его организационных способностей. По тому, какой ведущий, судят о медсанбате. Квалификация ведущего - эталон.
Вспомнились слова Штукина: "Не думай, что ты один друг человека". "А я так и не думаю, - мысленно ответил Сафронов. - И совсем не собираюсь предъявлять претензий".
Появился Чернышев, все такой же веселый, с добродушной улыбкой, так и казалось, что он сейчас засмеется, похлопает себя по брюшку и назовет, всех сидящих дядями. Он, конечно, этого не сделал, козырнул и сел рядом с ведущим.
Совещание началось. Лыков-старший предоставил слово Лыкову-младшему, корпусному врачу.
- Пусть службы доложат о проделанной работе. Начнем с начала, с сортировки, - предложил корпусной.
Сафронов встал и доложил о том, что за трое суток прошло триста тридцать семь человек. Тридцать отправлены необработанными. Один умер. Он хотел добавить о хирургах, но вновь посмотрел на розоватые руки ведущего и ничего не сказал.
Следующим докладывал ведущий. Он поглядел своими белесыми глазами на корпусного, словно решая, подниматься ему или нет, все-таки поднялся и произнес раздраженным голосом:
- Конечно, не все lege artis, но работа шла нормально. Хирурги работали. Хирургам хочешь не хочешь, а надо quantum satis вкалывать.
Корпусной хотел что-то спросить. Ведущий не дал себя перебить.
- Понятно, что коллектива еще нет, что не сработались, что не все lege artis, но хотелось бы большей организации, чтоб не гудели над ухом, как мухи, и не мельтешили бы перед глазами. А то у нас животы, ампутанты, у нас, понимаете, копчик мокрый, а нам чуть ли не силой суют шокового.
- Значит, у вас претензии? - вставил корпусной, воспользовавшись короткой паузой, как щелкой в двери, через которую можно просунуть бумажку.
- Я говорю, не lege artis, - еще более раздражаясь, ответил ведущий.
Сафронов понял: камень брошен в его огород.
Резанули слух слова: "живот", "ампутант", "шоковый" - не люди, а хирургические понятия - и это стандартное lege artis, но анализировать не было времени. Он стал ждать, что будет дальше.
- Я приехал чуть позже, - продолжал ведущий. - Так сложилась обстановка. Но могли бы и подождать, посоветоваться относительно назначений, а то расставили людей без меня… В других местах со мною советовались…
- Это нетрудно поправить, - поспешил заверить корпусной, как будто не он, а ведущий командовал медицинской службой и вот подчиненный сделал промашку.
Заверение корпусного прозвучало неожиданно даже для ведущего хирурга. Наступила непредвиденная пауза.
- Разрешите? - встал Сафронов.
Корпусной, видимо не рассчитывавший на такую просьбу, от растерянности кивнул.
- Я поддерживаю ведущего хирурга, - сказал Сафронов. - У меня нет опыта, но мне кажется, действительно не совсем четко, не по всем правилам идет работа. Быть может, это не все видели. Но на сортировке этого нельзя не заметить. Люди залеживаются, отяжелевают, смотрят на нас, как на мучителей. А что мы в сортировке можем сделать? Вот товарищ майор, - он повернулся к ведущему хирургу, - недоволен был моим появлением в операционной, а что делать? Они же во мне видят виновника и на моих глазах отяжелевают.
- И даже умирают, - резко прервал ведущий и поднялся. - И вами, капитан, я особенно недоволен. Если у вас нет опыта, то его нужно приобретать, но без лишней нервозности.
- Конечно, конечно, - тотчас поддержал корпусной.
- Но капитан Сафронов был молодцом, - вступился Чернышев.
- У меня, как у командира, к нему нет претензий, - поддержал Чернышева Лыков-старший. - Так что действительно без излишней нервозности.
Лицо ведущего побагровело. Даже при неровном и слабом свете было видно, как оно налилось кровью, отчего белесые глаза еще более проявились.
- Ну что ж, - произнес он отчетливо, - обычно со мною считались, как с ведущим специалистом. Если вы находите меня недостаточно авторитетным, ставьте вопрос о несоответствии. Хорошо, что это так быстро выяснилось.
Тут поднялся корпусной:
- Всем сесть. Прошу внимания. Операция продолжается. Она будет недолгой. Танковые соединения долго не воюют, поскольку теряют технику и вынуждены ожидать ее пополнения. После операции проведем детальный разбор. - Он смягчил голос, повернулся к ведущему: - К вам претензий нет. Не волнуйтесь. Все будет, как вы посоветуете.
- Только без истерики, кхе-кхе, как вы сами сказали. - Говорили из темного угла. Сафронов до этой минуты и не заметил сидящего там замполита. Все время он сидел тихо, не подавая голоса. Его вступление было неожиданным и для корпусного. Он не сделал ему замечания, пропустил его слова как должное.
На этом разговор мог бы и оборваться, закончившись практическими указаниями корпусного врача. Но тут не выдержал ведущий хирург. Его, видно, задели за живое слова замполита - человека, не сведущего в медицине. Именно потому, что в разговор вступил не медик, ведущий взорвался:
- Я прошу уточнений. Я требую подчинения. Пока я еще играю главную роль в этой операции.
- Да, да, конечно, - поспешил заверить корпусной и попробовал смягчить настроение: - И в операции, и в операционной.
- Извините, мне с ними работать, - оборвал его ведущий.
- Разрешите, кхе-кхе.. - Замполит пригладил седую прядь, помедлил, ожидая разрешения.
Корпусной, как видно, не хотел давать ему слова, но, почувствовав уважение, с которым смотрят на замполита остальные офицеры, не посмел отказать.
- Только покороче, а то вы, политработники… - Он попытался пошутить, но шутки не получилось.
- Постараюсь, постараюсь, кхе-кхе. Прежде всего, мне непонятен какой-то панихидный тон, какое-то ненужное, излишнее раздражение. - Он окинул всех быстрым взглядом, по-молодому вскинул голову. - Ведь наступаем, товарищи! Освобождаем нашу землю, вперед идем. Вы только вдумайтесь в это.
- Вдумались, - буркнул ведущий, всем своим видом давая понять, что не одобряет этого бодряческого тона на деловом совещании.
Замполит не обратил внимания на его иронию, продолжал спокойно, но энергично:
- Солдаты сейчас не те, что были в сорок втором, даже в сорок третьем.
- Они раненые, - вставил ведущий.
- Думаю, что и раненые не те… Впрочем, вам не до психологии, не до анализа настроения… Извините, кхе-кхе… Я, безусловно, не знаю деталей и специфики, не принимал участия в основной работе, но зато со стороны видел всех наших людей в деле. И прямо скажу, кхе-кхе… впечатление приятное. Более того, удивительно, как люди, собранные, как говорится, с миру по нитке, так дружно, так самоотверженно, так одинаково старательно трудились все эти трое суток. Это значит - сознавали свою роль, это значит - и им передался подъем наступления. Кхе-кхе… Вы, товарищи, видите, какой кровью дается нам победа. И вы делаете все, чтобы вернуть наших героев в строй или к полезной жизни.
Корпусной кивал, как будто одобряя слова замполита. Ведущий смотрел перед собой ничего не выражающим взглядом.
- Так вот, со стороны, - продолжал замполит, - вы все были прекрасны. Возьмите капитана Сафронова, моего, можно сказать, земляка, почти ленинградца. Сколько он души вкладывал, как он болел за каждого раненого. И, я не знаю, по-моему, он справлялся со своей задачей.
- Помогали, - буркнул ведущий.
- Очень хорошо, - одобрил замполит. - Вот это я тоже заметил. И вам помогали. Все, весь батальон работал на хирургов. Старательно действовали шоферы, повара, аптечные работники. У вас не было задержки ни в чем, А сестрички… Это ж женщины, товарищи мужчины, кхе-кхе… - Он надолго закашлялся.
И все увидели, какой немолодой и какой больной этот человек. Никто не посмел прервать, вынужденную паузу, никто не воспользовался возможностью вставить слово.
- Виноват, - извинился замполит и обратился непосредственно к ведущему: - Вот вы сейчас почему-то раздражены. И вам это не идет. А когда вы в работе… Это ж просто… Вас бы нарисовать, а еще лучше заснять за операцией. Вы ж чудо-хирург. Черт возьми, как вы этого не понимаете? - Замполит снова пригладил непослушную прядь, словно смущаясь своего восхищения. - Нет, вы, товарищи, не нагнетайте сейчас страстей. Не время. Боевая операция еще не закончилась. Вы слышали - в танковых войсках она продолжается недолго. Давайте подождем до окончания. А там в спокойной обстановке, поразмыслив, все, как надо, обсудим. Кхе-кхе… Вот еще не могу не рассказать об одном факте. Госпитальный взвод еще не приехал. Галины Михайловны не видно. У нее сестричка Настенька. Чудо-девушка. Чистота душевная, просто родник какой-то. Иду вчера на рассвете. В кустах кто-то тихо плачет. Это она. У них солдат умер. Так она над ним плакала. - Он с трудом сдержал волнение. - Это понимать надо. Скажи об этом женщинам - они в пояс поклонятся нашей Настеньке. - Он повернулся к корпусному: - Так что, товарищ подполковник, с точки зрения морального состояния, с точки зрения настроения - в медсанбате все в порядке. О чем и докладываю вам устно и при всех.
Корпусной кивнул, быстро встал, привычным жестом одернул гимнастерку.
- Указания будут такие… - Он дал указания и заключил: - По своим местам. Наступление продолжается. Раненые могут поступить с минуты на минуту.
Все расходились с добрым настроем. Слова замполита как будто придали сил. Сафронова нагнал Чернышев, похлопал по плечу:
- А замполит-то - дядя!
XVIII
Раненые пошли к вечеру - понемногу, по одному, по два, по три человека. И все шло хорошо. Все успевали. Все были довольны друг другом.
"Вот такой ритм нам подходит, - раздумывал Сафронов. - Но такой ритм, насколько я понимаю, нетипичный, а к другому мы еще не готовы. Механизм наш пока что работает лишь на первой скорости".
Сейчас, при небольшой нагрузке, он успевал заметить, кто как работает, поговорить с каждым раненым, запомнить их голоса и лица. Раненых объединяло, пожалуй, одно обстоятельство - стремление поскорее пройти через врачей и получить медицинскую помощь. А ехать в тыл многие и не рвались, напротив - стремились в свою часть, на передовую. "Там я быстро оклемаюсь. Мне при своих легче. А то потом… Знаю я это потом… Не-е, часть терять неохота, я с нею аж с сорок второго…"
Теперь и Сафронов уловил приподнятое настроение раненых. Действительно, прав замполит: все они радостно возбуждены, все переполнены стремлением двигаться вперед, прямо-таки заряжены наступательным зарядом. Они полны впечатлений, и им необходимо поделиться ими, поговорить по душам. Лучший собеседник - Галкин. Сафронов сначала было выказывал им недовольство, но сейчас убедился: санитар свои обязанности исполняет, а поговорить с ранеными, выслушать их - тоже доброе дело.
Вон опять присели под березой, курят, неторопливо беседуют. Сафронов на минуту остановился, прислушался.
- …он, стерва, на чердаке, значит. А пушка наша приотстала. Минометом бы, так нету. А он косит. Тогда я связку гранат с собой - и по водостоку, по водостоку. Он из оконца садит, а мне что? Дополз, значит, до трубы. Жжух туда связку и кубариком с крыши. Успел в кусты прыгнуть, а надо мной кирпичи летят. А крыши-то и нету… Ну, вот и меня маленько коснулось…
- Попить бы… попить бы, - донеслось от другого дерева.
- Лепик! - позвал Сафронов, заметив в тамбуре знакомый крутой затылок.
- Мигом, стал быть, - отреагировал санитар.
Но, пока он возился, пока поворачивался, произносил свое "стал быть", Супрун уже успел подать воды.
"Неуклюж он, - подумал Сафронов. - "Стал быть", "стал быть". Старается, а не получается. Поменять бы его надо".
Зато Стома ходила возле лежачих, как королева. Любу Сафронов заставил отдыхать, а этой, покрепче, доверил дежурство. В белом отглаженном халате (когда и где успела?), в белой, красиво повязанной косынке Стома выглядела еще стройнее и величавее, чем всегда.
- Вот что, - обратился к ней Сафронов, - маркировать только тяжелых будем. Имейте под рукой одни красные жетоны. Главное - тяжелых не упустить…
- Так мы и работали, - отозвалась Стома и удостоила его улыбкой.
Сафронов выглянул из тамбура, спросил находящихся на улице раненых:
- Кто хочет в палатку?
- Не-е, - ответил кто-то один за всех. - Мы на воле побудем.
- Ну, смотрите, - сказал Сафронов. - Места есть.
Он велел Кубышкину спать, а сам направился было к операционной, да на полдороге остановился, решил не дразнить гусей, вернуться.
"Действительно, нужно поспокойнее, - внушал он себе. - Они тоже не сидят сложа руки. Это верно".
Отправив группу легкораненых с санитаром в перевязочную, он прислонился к дереву, стоящему напротив палатки, задумался.
Ночь была звездная и теплая. Березы серебрились под луной, и в лесу совсем не было темно. Сафронову вспомнились ленинградские белые ночи, чем-то похожие на это березовое свечение, и свое тогдашнее тягостное ощущение нелепости происходящего, когда фашисты с Вороньей горы в такие вот чудные ночи обстреливали город.
"А теперь? А сейчас?" И тут он подумал, что так закрутился за последние дни, что, пожалуй, ничего не чувствовал, кроме недовольства медлительностью хирургов и своей беспомощностью.
"Возможно, утрясется. Или я привыкну к укоряющим и просящим взглядам?.."
Он был настроен благодушно. Светлая ночь располагала к спокойствию, к тихому раздумью. От стволов на землю падали тени. Ими было покрыто все вокруг, как будто перепутались ступени многочисленных лестниц, которые звали и влекли в таинственное и незнакомое.
Его внимание привлекли шуршание брезента и неотчетливые голоса. В тамбуре полуночничали санитары, доедали поздний ужин. Он видел курносый профиль Лепика. Солдат ел, зажав котелок меж ног, и перебрасывался словами с кем-то из товарищей. Закончив есть, он утер губы кусочком хлеба, сунул его в рот и старательно прожевал.
"А может, не стоит его менять? - сочувственно подумал Сафронов. - Приживется - поднатореет".
Унесли к хирургам последнего тяжелого.
Вернувшись, санитары сели у входа в сортировку, прямо на землю. Засветились два огонька. Третий не курил. Сафронов вспомнил, что не курит Лепик.
Некоторое время стояла тишина. Такая тишина, что был слышен стон, доносящийся из госпитальной палатки.
"Наверное, после наркоза кто-то в себя приходит", - догадался Сафронов.
По небу чиркнула звезда, как отсыревшая спичка. Сверкнула, отлетела в сторону и не загорелась.
"Может, и там, как в воде, отражается то, что происходит здесь, на земле?" - подумал Сафронов и усмехнулся этой мысли, напомнившей детство.
Неожиданно послышался голос, до того тихий и мягкий, будто он исходил издалека, а не от палатки, стоявшей в десяти метрах от Сафронова.
Не для меня придет весна, -
пел Лепик. Это было ясно. Остальные продолжали курить.
Не для меня Дон разольется, -
пел как-то по-особенному - не голосом, а душой.
А может, эта редкая тишина, наступившая неожиданно, звездная ночь, березовый лес усиливали впечатление.
Сафронов затаился, стараясь не выдать своего присутствия.
А сердце радостно забьется…
Теперь уже второй, более грубый голос осторожно поддержал песню. И тотчас к ним присоединился третий, высокий и протяжный:
С восторгом чувств - не для меня.
Голоса сливались, сплетались, будто свивали невидимую звенящую нить.
Не для меня сады цветут, -
стонал первый голос. И на этот стон невозможно было не откликнуться:
Зелены листья распуская…
Песня точно проходила через Сафронова. Будто и он участвовал в ней - не голосом, а сознанием, сердцем.
А речка, к солнцу убегая…
Он представлял картину, все отчетливо видел перед собой. И эти сады. И эту речку. В юности Сафронов участвовал в шлюпочном походе по рекам Сибири. Однажды они проснулись и увидели, как восходит солнце прямо над водой, меж далекими лесами. И тогда именно, так им показалось: река бежит прямо к солнцу.
Журчит вдали не для меня.
"Не так, не так, - запротестовала душа Сафронова. - Это ж временно. Это не безысходность, а вынужденность. Через это нужно пройти. Конечно, не все мы вернемся, но это не от нас…"
И, точно почувствовав душевный протест Сафронова, Лепик отозвался на него:
А для меня опять война…
Лепик не усилил, а как-то слегка изменил голос, наполнил его силой, и он зазвучал твердо, упрямо, уверенно. И хотя слова были нерадостными, в них больше не чувствовалось грусти и уныния, а ощущались страсть, и злость, и вера в добрый исход.
Опять холодные окопы…
"Да, именно. Через это необходимо пройти. И это не от нас… Молодец Лепик. Никуда я его не отпущу…"
Гудение моторов оборвало песню. Санитары вскочили и направились к дороге. Сафронов догнал их.