2
Василий был уже в штабе полка. Об этом в первую очередь узнал ординарец Миша, находившийся в блиндаже командира, и тотчас же прибежал в штаб.
- Кто тут будет лейтенант Василий Корюков? - спросил Миша.
Никто из писарей, стеснившихся возле стола дежурного, не ответил ему. Миша повторил свой вопрос еще громче, и писаря расступились. Со стула поднялся лейтенант в старой солдатской шинели. Был он не высок, очень худ и бледен, и что-то тревожное затаилось в его взгляде. Как показалось Мише, лейтенант удивленно посмотрел на окружающих и ответил негромко:
- Я.
- Командир полка сейчас в ротах, - доложил Миша. - Он скоро придет. Пойдемте к нему в блиндаж.
- Хорошо, - сказал лейтенант и стал завязывать свой тощий вещевой мешок.
- Разрешите поднести ваши вещички…
- Спасибо, я привык обходиться без ординарцев, - с каким-то вызовом сказал лейтенант Мише и, улыбнувшись писарям, направился к выходу, прихрамывая на правую ногу. Писаря глядели ему вслед сочувственно и почтительно: родной брат командира полка, партизан и столько перенес за эти годы…
В блиндаже Миша чувствовал себя хозяином, он уже смело предложил Василию свои услуги: помочь умыться, сменить белье, побриться. Василию, кажется, не очень хотелось раздеваться, но соблазн был слишком велик: перед ним уже стоял большой таз теплой воды; Миша приготовил пару чистого белья, туалетное мыло, пушистое полотенце, бритвенный прибор, флакон одеколона.
Ординарец брата показался Василию слишком назойливым.
- Только по пояс. Ногу еще нельзя мочить, - сказал он осторожно.
- Ну хорошо, давайте так. - Миша рад был услужить брату командира.
Когда лейтенант разделся, украдкой сняв с груди какой-то черный комочек на шелковой ниточке, вроде талисмана, Миша стал лить ему воду сначала на голову, затем на костлявые острые плечи. Спина у лейтенанта была гладкая, усеянная черными пятнышками. Так же много этих родинок было и на груди. Миша сказал:
- Поосторожней будьте, товарищ лейтенант.
Василий, обтираясь полотенцем, насторожился:
- Почему?
- Вон сколько родинок у вас на спине и на груди, со всех сторон обсели. Говорят, таким людям с родинками опасно жить: смерть, значит, подстерегает таких людей и с тыла и с фронта.
- Ну, это для меня теперь позади, - отозвался Василий.
- Теперь-то оно конечно, - подтвердил Миша и, помолчав, добавил: - Родинки на спине указывают, что человеку выпала трудная жизнь. У гвардии майора только одна - вот тут, на груди. Ему, значит, легче: когда опасность смотрит в лицо, тогда с ней легче бороться. Так ведь, товарищ лейтенант?
- Ну-ну, - буркнул Василий. Ему было не по себе. "К чему этот проныра завел такой разговор?"
А Миша на все был готов, лишь бы не молчать. Любил он поговорить простодушно и открыто.
Взяв нательную рубашку, Василий отвернулся от Миши, и прежде чем всунуть руки в рукава, накинул на шею шелковую ниточку с черным комочком величиной, как заметил Миша, с майского жука.
- Что это? - спросил Миша.
- Щепотка сибирской земли, - ответил Василий, - ношу ее как крест на груди.
Мише это понравилось: "Все же он патриот земли сибирской". Миша не знал и не мог знать, что в черной тряпочке была завернута не земля, а небольшой самородок громатухинского золота.
На фронт Василий уходил с двумя третьяковскими самородками, хранил их как талисманы счастья, но с одним пришлось расстаться совсем недавно: подарил генералу Власову, иначе тот отобрал бы оба; последнее время Власов стал жадным на золото, даже приказывал обыскивать офицеров и солдат, которые не хотели сдавать ему золотые вещи…
Послышались шаги командира полка. Миша хорошо знал его походку: шагал Максим широко, размашисто, стремительно. Дверь открылась, и Василий бросился к брату… Максим развел руками, обнял брата и приподнял его, как ребенка. В этих могучих тисках Василий и впрямь почувствовал себя маленьким, беспомощным и беззащитным. Слезы подступили к его горлу, он разрыдался. Худые плечи его тряслись, головой он прижался к груди брата.
- Что с тобой? - спросил Максим, растерявшись. У него задрожали губы.
Так они стояли, взволнованные и напуганные этой встречей. Наконец Максим легонько и ласково оттолкнул Василия.
Братья сели за стол.
- Ну, Миша, корми нас, - непривычно громко сказал Максим. - Гость-то наш, небось, проголодался.
Василий наморщил лоб: не до еды ему сейчас. Но Максим с хитрой улыбкой кивнул на фляжку с водкой. Разливая водку по чашкам и раскладывая закуску по тарелкам, ординарец с удовлетворение подметил: майор улыбается - редкий случай! - значит, на душе у него хорошо.
Братья выпили по чарке и потянулись к закуске. Миша, убежав на кухню, задержался там: пусть братья поговорят с глазу на глаз. Вернулся он через полчаса. Разговор между братьями шел суховатый, какой-то несвязный, словно они еще не смогли разговориться по душам.
Вопрос - ответ, вопрос - ответ.
- Из дому-то что-нибудь пишут?
- Пишут. Все нормально.
- А у меня почти три года от них ни весточки…
- Потому что сам не писал.
- Как не писал? Писал. Неужели мои письма не доходили? К нам, правда, редко, но прорывались самолеты, и мы отправляли с ними наши письма. Ответов не приходилось ждать, но о себе весточки давали.
- Давали?… А дома считают, что ты пропал без вести…
- Тяжело это слышать. Но что я мог сделать?..
Миша опять скрылся. Полковой шеф-повар Тиграсян велел ему зайти к начпроду за свежими огурцами. Долго искал Миша начпрода, зато принес огурцов. Уж больно хорошо пахнут свежие огурцы! Их аромат сразу заполнил блиндаж, притупив больничный запах, который принес с собой из госпиталя лейтенант.
- Ладно, довольно тебе бегать, - сказал Максим ординарцу, видя, что тот опять собрался куда-то. - Под твои огурчики мы еще по одной выпьем - и спать.
- Нельзя мне больше, Максим. Желудок больной, - отказался Василий.
- Ну как знаешь, приневоливать не буду, - сказал Максим, опрокидывая чарку.
Наступила неловкая пауза. Братья, видимо, уже сказали друг другу все, что можно сказать в первые минуты после длительной разлуки. Молча они разглядывали друг друга. Максим с хрустом жевал огурцы, а Василий, положив руку на стол, поднимая то один, то другой палец, постукивая ими. Затянувшееся молчание тяготило Мишу. Он нашел повод нарушить его:
- Шинелька-то у вас, товарищ лейтенант, солдатская и будто только сейчас из вошебойки.
- В госпитале, в дезкамере чуть не спалили.
- И ремень, вижу, покоробило.
- Ремень по ошибке в кармане оставил.
- Как же это вы сплошали?
Максим усмехнулся, глаза его ожили, и Миша понял это как одобрение своих действий: дескать, правильно, Миша, продолжай в том же духе, от себя предлагай брату и шинель, и ремень, и сапоги, чтобы он не заподозрил, что это старший брат взял его под мелочную опеку.
Максим перевел взгляд на ноги лейтенанта, давая Мише знак, чтобы он обратил внимание на его сапоги с кирзовыми голенищами: одно из них было разрезано до самого задника и через край зашито толстой дратвой.
- Сапоги-то у вас, товарищ лейтенант, не первый сорт. Может, обменяем?
Василий с болезненной гримасой перекинул ногу на ногу.
- Зачем?
- Голенище-то вон как разрезано.
- Это санитар размахнулся.
Тут же Василий начал рассказывать, обращаясь не столько к Мише, сколько к старшему брату, как он в самый последний момент перед выходом на соединение с частями Красной Армии был ранен в ногу. Рассказывая, Василий свернул самокрутку и жадно затянулся.
- Водку не пьешь, а куришь. Это еще хуже, - как бы невзначай заметил Максим.
- Нервы шалят. Не могу бросить.
- Когда будешь писать домой, не жалуйся, пожалуйста, на нервы. Наоборот, пиши: окреп, закалился, чувствую себя бодро. Так-то будет лучше. Стариков надо беречь.
- Хорошо. Это ты верно говоришь, - согласился Василий.
- Послушай, может быть, тебя сразу оформить в долгосрочный - и домой, к отцу?
- Не знаю, тебе виднее. Пока я числюсь в резерве, это едва ли получится… Личное дело у меня с собой. - Василий развязал свой вещевой мешок и достал синий пакет под сургучной печатью. - Вот в отделе кадров фронта дали.
- И то ладно, - сказал Максим, улыбаясь, - сейчас посмотрим на тебя, как говорят кадровики, "изнутри".
- Как же ты посмотришь?.. Распечатывать нельзя, - предупредил Василий.
- Это тебе нельзя, а командиру части, в распоряжение которого ты прибыл, положено.
- Ты считаешь, что я уже в твоем полку? Тогда другое дело, - согласился Василий.
- Конечно, в моем.
Максим разорвал пакет и начал листать страницы.
- О, да тут же наградной лист. К награде, значит, тебя представили… Ну, вот на чем мы с тобой порешим! Живи пока у меня, отдыхай. Потом подумаем, как дальше быть, - предложил Максим.
- Спасибо. Согласен, - ответил Василий, внимательно следя за руками брата: Максим положил личное дело в свою папку. - А я вижу, что ты устал, Максим. Пора отдохнуть.
- Да, давайте-ка вздремнем. - Максим сладко потянулся. - Миша, подъем в три.
- Слушаюсь, товарищ гвардии майор: подъем в три, - повторил Миша. Он раскинул постель сначала для командира полка, затем для Василия, убавил огонь в лампе.
- Можно совсем погасить, - сказал Василий, раздеваясь и распространяя по блиндажу запах.
- Нельзя, майор так привык, - шепотом возразил Миша.
Свернувшись по-солдатски на полу, ординарец подумал: "Почему это подполковник Верба не зашел ужинать?"
Затем прислушался, заснул ли майор. Нет, дышит через нос, - значит, не спит. А лейтенант? Вроде похрапывает. Но спит ли? Взбудоражился паренек. После встречи с родным братом сразу не уснешь…
А Максим, повернувшись лицом к стенке, раздумывал:
"Бледным стал Василий, похудел, измучился, а глаза… Будто и не его глаза. Что-то в них настороженное и вместе с тем покорное, а бывало, всегда нос драл. Да к чему ворошить прошлое? Хлебнул парень горя, и напускной гонор исчез, рассеялся, как туман в бурю. Партизанская жизнь не сладкая и вел себя там, видать, достойно, командир и комиссар дали хорошую реляцию… Надо показать его личное дело замполиту, пусть предложит ему место в полку, только не адъютантом - не согласится, не привык он тянуться перед старшим братом. А все-таки почему он такой взвинченный и будто пришибленный? Похоже на то, что Василий побывал в плену. Но расспрашивать его сейчас об этом нельзя, а то подумает, что не доверяю. Впрочем, я сам, можно считать, тоже побывал в плену…".
Случилось это в августе сорок второго года. Превосходящему по силам противнику удалось смять оборону пулеметного взвода, прикрывающего отход своего батальона. Неравная схватка длилась всю ночь, и лишь к утру все стихло. Среди убитых и раненых на участке боя остался лежать командир взвода Максим Корюков. Когда он пришел в сознание, то прежде всего увидел перед своими глазами рыжие сапоги и оцинкованный бачок с водой. Перед ним стоял гитлеровский автоматчик. Нестерпимо хотелось пить, но автоматчик, звякая железными скобами приклада, не дал ему даже пощупать холодные, влажные стенки бачка. Пинком он поднял Максима на ноги и заставил нести бачок. Максим не сразу мог осознать, что с ним произошло: он был контужен.
- Бистро, бистро! - то и дело покрикивал автоматчик на ломаном русском языке, подгоняя пленника на узкой тропе.
На высоте, господствующем над Доном, был расположен наблюдательный пункт какого-то немецкого артиллерийского начальника. Максим увидел еще четырех таких же, как он, подносчиков воды. Их поставили на краю обрыва, спиной к четырем направленным на них автоматам. Гитлеровцы держали автоматы на взводе и болтали друг с другом, вероятно, дожидаясь, когда к обрыву будет поставлен пятый пленный. Этот пятый пленный вел себя непонятно: он услужливо поставил бачок с водой к ногам офицера, который, умываясь, неторопливо осмотрелся вокруг и гаркнул на него:
- Век, шнель!
Максим покашлял, расправил помятую гимнастерку, посмотрел на спины товарищей: не оглянется ли кто-нибудь из них? И те, будто почувствовали его взгляд, оглянулись все. И в тот момент у Максима словно прибавилось силы, словно сработала давно натянутая пружина.
Он стремительно бросился к обрыву и крикнул товарищам:
- За мной!
Другого выхода не было. Только одного фашисты подстрелили, как птицу на лету, остальные уцелели. Двое из этих уцелевших, с которыми Максим вернулся в свою часть, и сейчас командуют в соседнем полку - один ротой, другой взводом.
Так кончился недолгий плен Максима.
Василию тоже не спалось. Он тщательно перебрал в памяти все подробности встречи с Максимом. Встреча как встреча, придраться не к чему. Впрочем, после первой чарки Максим как-то внезапно замолчал. Что это может значить? Догадался? Заподозрил? Чужого человека всегда провести проще, чем родного брата. А Максим хоть молчун, зато въедлив, и бирючьи глаза его смотрят зорко. Потом разговорились - нет, кажется, ни о чем не догадался. Тучу пронесло. И очень удачно вышло, что Максим просмотрел личное дело. Там каждый листок оформлен по всем правилам: характеристика и наградный лист заверены подписями и печатью действительно существовавшего партизанского отряда, штаб которого был захвачен особой бригадой войск СС в Прибалтике. Бумаги умеют врать не краснея.
Приближалось время, когда Василий должен был выйти и дать о себе сигнал. Он не в одиночку явился в полк Корюкова, Там, на косогоре, в кустах возле явочного оврага, должен ждать его другой человек. Было условлено, что в полночь Василий выйдет из блиндажа командира полка, закурит и светлячком папироски опишет два круга. Это будет значить: "Приземлился благополучно".
А как же могло быть иначе? Конечно, благополучно: у родного брата как у Христа за пазухой.
Смешное пророчество Миши насчет родинок на спине и на груди. Дескать, надо повернуться к опасности грудью, а не спиной. Но как это сделать? Попробуй не выйди, не дай сигнала "приземлился благополучно", и завтра же получишь удар в спину.
Уже полночь…
Василий поднял голову. Ординарец тоже привстал - посмотреть на часы. Василий скривился: "Еще, пожалуй, вздумает этот услужливый болван проводить меня на двор за нуждой… Придется подождать пока".
Чтобы не задремать, Василий начал считать вдохи и выдохи. Он весь был подобран, весь начеку.
Перед глазами мелькнули события последних лет жизни.
…За широким столом - призывная комиссия. В центре - райвоенком, пожилой, с седеющими усами майор в кавалерийской фуражке. Острые концы усов поднялись кверху: он просматривает личное дело Василия.
- Сын Фрола Максимовича Корюкова, студент, - на курсы младших лейтенантов… Ясно?
- Согласен.
И, кажется, напрасно согласился. Надо было попросить отца, и он уговорил бы райвоенкома определить младшего сына в какую-нибудь техническую часть, где можно работать головой, а не руками с лопатой и не пятками на полях с утра и до ночи. Чуть с ума не сошел Василий от этих бесконечных бросков и переходов, которые назывались "курсантскими учениями". Будто для этого учился десять лет в школе и год в институте! Благо, у командира курсантской работы заболел писарь, и Василий занял его место в ротной канцелярии. Все дела курсантов он привел в идеальный порядок, за что получил благодарность и хорошие оценки по всем видам боевой и политической подготовки.
После окончания курсов Василия направили в распоряжение отдела кадров Юго-Западного фронта. Добродушный полковник, гладенький, розовый, в пенсне, доцент какого-то московского института, поручил ему составить ведомость на выдачу денежного содержания резервистам. Потом Василий получил назначение финансистом отдельного саперного батальона, что дислоцировался на узловой станции Барвенково. Было это уже весной сорок второго года.
В первые же дни пребывания в батальоне Василий познал, что такое бомбежки немецких пикировщиков. Штаб был разбит, деньги и кассовые документы сгорели. Вскоре Василию стало известно, что батальон и дивизия попали в окружение. Немцы начали новое крупное наступление на восток. Об этом кричали по радио и англичане и немцы: Василий любил слушать заграничные передачи, и каждый раз, когда ему удавалось попасть к радистам, уговаривал их попутешествовать по эфиру. А в небе бесконечно гудели "юнкерсы" и "мессершмитты", сыпались листовки: "штыки в землю", "захватите с собой котелки и ложки".
Началось отступление. Люди навьючили на себя тяжелые ноши и пошли пешком лесами и нехожеными тропами - на восток. Василию трудно было смириться с тем, что в век моторов и электричества он должен передвигаться таким допотопным способом (его никогда не покидало чувство презрения к примитивному мышлению людей, которые, как ему казалось, пытались встать над ним не за счет ума, а за счет бычьей силы и верблюжьей выносливости). И разве можно, рассуждал он, уйти таким способом от немцев? Они на колесах, а русские - пешком! Не сегодня, так завтра всем придется признать: стальной мотор сильнее человеческого сердца.
Усталый, истерзанный, теряющий веру в то, что можно вырваться из окружения, Василий отстал от батальона. В лесу уже зеленела трава, на полянах стрекотали кузнечики, по кустам шныряли дрозды, сойки. Они ловили букашек, щебетали с птенцами, как бы утверждая: природа дала нам жизнь, и мы живем без войны. "Надо жить, жить, - твердил про себя Василий. - Двигаться дальше, не зная, когда придет конец мучениям, безрассудно. Сколько танков, орудий, самолетов! Какая громадина заготовлена для истребления человека. Прожил двадцать лет и никогда не думал, что можно стать таким жалким и незаметным существом".
Оказавшись в одиночестве, Василий не колебался долго. Тогда-то он и завернул два кусочка золота в черную тряпочку и повесил их на груди вместо креста - талисман счастья. "С таким золотом нигде не пропадешь", - вспомнились ему слова громатухинского старателя-одиночки Третьякова. Он пришел к выводу, что обстановка определилась. "В мире нет армии более сильной, чем фашистская. Рано или поздно немцы раздавят нас. Что же делать: бесполезно и безрассудно погибнуть или сдаться на милость победителя?" Третьего пути он не видел и… тут он не заметил, что такие размышления окончательно подточили в нем волю к преодолению физической усталости. Ему стало казаться, что сделай он еще десять-двадцать, бессмысленных по его мнению шагов, и разум лишится способности логически мыслить. Быть двуногим животным - страшное унижение. Дураки не жалуются на недостаток ума потому, что их не оставляет чувство стадности, их не огорчает унижение… "Нет, надо оторваться от таких существ, - решил он тогда, - лечь отдохнуть, собраться с мыслями…"
В тот момент Василий еще не осознал, куда ведет его такое высокомерие. И, оставаясь наедине с самим собой, он потерял ориентир - на кого равняться. Ему хотелось только жить. Его охватил страх за себя, за свое существо. И вдруг, рядом, чужой голос:
- Хенде хох!..
И руки Василия поднялись над головой. Поднялись от испуга, от страха, подготовленного боязнью за самого себя, свою жизнь.