Осень сорок второго года. Огромный Дрезден с большими заводами, с широкими асфальтированными улицами, зелеными скверами, город, на южной окраине которого раскинулся лагерь военнопленных. По лагерю прохаживаются сытые гестаповцы. Василий попал в пятнадцатый карьер - в команду наиболее благонадежных пленников. Но и там его заставили копать землю, дробить камни, таскать на себе бревна, работать по четырнадцать часов в сутки. Смертельно разбитый непривычным физическим трудом, он на себе испытал, что такое голод. Глаза его непрестанно искали пищу и только пищу. Даже клочки соломы, брошенные через проволоку для подстилки, притягивали его взгляд: не попадется ли там колосок с зерном? Однажды решил предложить немецкому надзирателю один комочек золота, но тут же раздумал: не стоит этого делать, мало дадут - краюху хлеба за целый золотник червонного.
В этом лагере Василий встретил знакомого капитана - начальника штаба своего батальона. Капитан попал в плен, будучи раненным в грудь. Едва он поправился в каком-то немецком госпитале, как его бросили в дрезденский лагерь. Однажды капитан подошел к Василию и завел разговор о том, что Красная Армия скоро перейдет в наступление, что гитлеровские войска остановлены под Сталинградом и Германия неизбежно будет побеждена.
Слушая все это, Василий решил, что капитан после ранения потерял рассудок. Василий всегда верил в свой ум и никогда не любил смешиваться с толпой, у него не было привязанности к друзьям: только слабые ищут в друзьях опору и тем унижают себя.
Вскоре капитана расстреляли перед строем заключенных. Когда прозвучали выстрелы, пленные опустили головы. Кажется, ни один из них не видел, как падал капитан. Василия эта сцена почему-то не тронула. На происходящее он смотрел спокойно, и только глаза, как всегда, казались удивленными. Это не ускользнуло от внимания коменданта лагеря. Он тотчас же вызвал Василия в комендатуру.
- Ты человек сильный, умеешь здраво оценивать вещи. Это выделяет тебя среди других.
Василий впервые услышал такой лестный о себе отзыв. Комендант увидел в нем способности, до сих пор никем не раскрытые. Да, Василий всегда был убежден и теперь убежден, что никто не понимает законы жизни так глубоко, как он. Не зря дан ум человеку.
Спустя короткое время Василию предложили вступить добровольцем в полк "свободных" казаков. Василий крепко задумался. Комендант рукой повернул его голову к окну, и Василий увидел: пленных, таких же молодых, как он, грузят в крытые машины, на бортах которых белеют нарисованные по трафарету шахтерские лампочки - эмблемы угольных шахт.
- После таких бесед, как наша, мы не отправляем пленных обратно в лагерь. Мы бросаем их в шахты, под землю.
"В шахту, а там - смерть. Нет, надо искать выход", - мучительно думал Василий. Когда-то его растила тайга, ласкали мать и отец, он ел досыта и был свободен, как ветер. Этого нет теперь, но это вернется, должно вернуться.
Комендант между тем продолжал:
- Скоро падет Сталинград, и большевики-комиссары капитулируют. Пей, ешь сколько хочешь, и вот тебе лист бумаги, пиши: хочу освободить Россию от евреев и комиссаров. Прошу принять… и подпись. Полностью год рождения, откуда родом, национальность, личный номер…
Так через несколько месяцев Василий стал власовцем. Летом 1943 года Василий Корюков был переброшен в прибалтийские леса на самолете с отрядом разведчиков, действовавших под видом русских десантников. Как ловко удавалось обманывать даже командиров партизанских отрядов, пока никому не известно, но кажется: появись он на русской земле после войны - и все прояснится, могут даже показать пальцем: "Вот он, предатель!.."
Мысль эта мучила его. Она всегда возникала внезапно, как припадок стремительного недуга.
От былого высокомерия он готов был отрешиться и стать пресмыкающимся, но страх наказания за измену Родине возрастал в нем каждый раз, как только начинал думать об этом. Возрастал с такой силой и в таких масштабах, что первые сомнения в правильности своего поступка в дни сдачи в плен показались ему комариным писком наивной души. Теперь некуда пятиться, опоздал - сам себе отрезал путь к возвращению. Никто не поверит в раскаяние, в народе накопилось много гнева против предателей, и будешь кипеть в этом гневе, как в адском котле со смолой, беспомощный и презираемый даже после смерти…
Оторвавшись от этих мыслей, Василий прислушался: "Спит ли ординарец? Наконец-то уснул. Теперь пора выйти и дать сигнал".
Выйдя из блиндажа. Василий закурил, сделал два круга светлячком папиросы. Ответного сигнала не последовало. "Наверно, задремал, - возмутился Василий. - Нет, вон отвечает таким же светлячком папиросы: "Вижу хорошо, спокойной ночи".
Вернувшись в блиндаж, Василий прилег и затаил дыхание.
Через час поднялся Миша, чтобы завести настольные часы. Светящиеся стрелки показывали без двадцати три.
Миша прибавил огня в лампе; поставил на стол заготовленный с вечера термос с горячим чаем и звякнул вилкой о тарелку. Спит майор. Спит сладко, как ребенок, подложив руку под щеку. Жалко Мише прерывать сон командира, и он остановился перед ним, считая секунды.
У блиндажа послышались шаги. Вошел подполковник Верба.
- Доброе утро, Миша, - тихонько, чтобы не разбудить Максима, сказал Верба.
На войне никто не считается с бессонными ночами командира, зато в спокойные часы и минуты его сон охраняется, как великая ценность.
- Здравствуйте, товарищ подполковник, - Миша козырнул, стукнув каблуками.
- Тише, - Верба поднял палец.
Но командир полка уже открыл глаза и посмотрел на часы.
- О, пятнадцать минут четвертого… Миша, проспал?
- Маленько, товарищ майор, маленько проспал.
Миша смело забренчал кружками.
- Извини, Борис Петрович, - проговорил Максим, протирая глаза. - Вчера долго засиделись с братом. Вот он, спит. Проснется, и познакомитесь. Прошу за стол, будем чай пить. И вот я тебе что скажу, Борис Петрович: я пойду на строительство блиндажей, а ты оставайся здесь, у тебя сегодня много дела. Возьми эту папку, просмотри аттестации.
Они с наслаждением пили чай из кружек.
- Вчера вечером, - сказал Верба, - провели комсомольское собрание в первой роте и избрали нового комсорга.
- Кого же?
- Леонида Прудникова.
- Не рановато?
- Ничего, дозреет. Командир роты его выдвинул. Когда будешь там, прошу поддержать нового комсорга.
- Посмотрю…
В тот же день подполковник Верба показал личное дело лейтенанта Корюкова капитану Терещенко. Раньше, в первые годы войны, капитан Терещенко занимался проверкой людей, побывавших в окружении. Теперь ему все чаще и чаще приходилось иметь дело с беженцами из плена и бывшими партизанами, у которых недоставало некоторых весьма существенных документов.
В личном деле Василия Корюкова, вероятно, ему удалось бы что-нибудь заметить, но он хорошо знал Максима Корюкова, прошел с ним дорогами войны от Волги до Одера и даже в мыслях не мог допустить какие-то подозрения в адрес его родного брата.
- Тут все в порядке, - сказал он Вербе, познакомившись с личным делом Василия Корюкова. - Назначайте по своему усмотрению, посоветовавшись, конечно, с Максимом Фроловичем.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
В РАЗНЫХ КОНЦАХ
Глава первая
НА ПРИИСКЕ И В ЛЕСОСЕКЕ
1
Старик Третьяков, старатель-одиночка, жил на отшибе, в избушке с одним окном. Жил отшельником. Был он высокого роста, сухой и сильный. Родных у него никого не было. По праздникам надевал широкие плисовые шаровары и красную, с длинными рукавами рубаху. Пил только спирт, любил плясать под гармонь.
Придет, бывало, в клуб, кинет баянисту: "Играй подгорную" - и давай колотить в пол сухими ногами в больших бахилах, пока кости не устанут.
Выпивал по воскресеньям. Спирт брал в золотоскупке по субботам, в дни сдачи золота. Россыпь у него крупная, отборная - золотинка к золотинке, каждая с таракана величиной. На тараканов и счет вел. Два таракана - золотник. Сдал шесть тараканов - подавай "гусыню" (четверть) спирта.
В гости Третьяков не ходил и к себе в избушку никого не приглашал. Лишь одна Капка Лызкова - повариха из столовой - знала к нему дорогу. Через нее комсомольцы прииска пытались дознаться, где Третьяков добывает такое крупное золото.
Капка долго упиралась, наконец сказала:
- В Сухом логу.
Ребята нашли там свежие шурфы. Пески были хорошие, с охрой. Сняли пробу: оказалось, золото, но мелкое - брать только на ртуть. А Третьяков сдавал крупное, любую золотинку, бери хоть в рукавицах.
Началась слежка за Третьяковым. Долго водил за нос комсомольцев хитрый старик. Наконец с ним сумел подружиться Степка-гармонист, бывший до Лени Прудникова комсоргом прииска. Третьяков любил гармонь и проговорился с пьяных глаз:
- Золотые у тебя пальцы, Степа, хоть и молодой. Взял бы я тебя в город покутить. Ты бы играл, я бы плясал. Эх, смотрите, городские, любуйтесь да не спрашивайте, где мы родились! Пойдешь со мной, а? Ух, молодец, вижу, согласен… Тогда приходи завтра на Талановский ключ - покажу, дам заработать, только язык за зубами держи, как Васька Корюков, иначе тебе каюк, кайло в затылок. Золото болтливых не любит, уходит от них, как святое тело от греха. Понял?
- Ясно, дядя Терентий, - нажимая на лады, ответил Степа.
В самом деле, на Талановском ключе, в хвостах под старыми сплотками, пески оказались богатые. За два дня Степа взял там около фунта. Но пески кончились, да и россыпь там была неровная: то вроде бекасинки, то вроде клопов.
Так и не дознались комсомольцы, где Третьяков вымывает тараканов.
В годы войны следить за Третьяковым стало некому. Как-то Фрол Корюков пригласил его в партком. Разговорились о войне, о золоте.
- А что, - сказал Третьяков, - хоть советская власть, хоть германцы, золото всем надобно.
Но в дни битвы на берегах Волги, когда начался сбор средств в фонд обороны, Третьяков принес горсть отборной россыпи. На танковую колонну.
- Не вешайте, а запишите: горсть тараканов против фашистов от Терентия Третьякова. И дайте распишусь. Парторг убедил: отцовские запасы отдаю.
Сказав это, он приложил свой палец к списку.
После этого Третьякова не раз избирали в президиум торжественных собраний. Портрет его вывесили в клубе на видном месте.
Однажды зимой Третьяков разоткровенничался:
- Ну, Фрол, полюбил я тебя, как твоего младшего сына Васятку, по душе он мне пришелся. Теперь ты возьми мою душу, скоро умру. Давай мне людей, покажу. По жиле ходим, а не берем. Нас от этой жилы раньше вода отгоняла, двоих затопило. Давно это было, а теперь моторы есть, откачать можно. Жила там…
- Где там? - спросил Фрол Максимович.
- Близко, возле школы. Закладывайте шахту под уборной. Там богатая жила спряталась, - подумав, ответил Третьяков…
Тогда Фрол Максимович пропустил мимо ушей слова о том, что его младший сын Васятка пришелся по душе старику Третьякову, который показал Василию тайные тропы к "своим" богатым шурфам, а затем, когда Василий поступил в институт, ездил к нему в город "покутить". Как они там "кутили" - никто не знал…
Из третьяковской жилы было добыто сверх плана несколько килограммов металла. Третьяков кряхтел и ворчал, заглядывая в новую шахту, открытую возле школы. Видно, жалел теперь, что показал богатую жилу. Ведь он считал ее своей собственностью.
И все же в третьяковской жиле было не то золото, какое он приносил в золотоскупку…
А в последние дни Третьякова нигде не видно: ни в клубе, ни в золотоскупке.
Фрол Максимович возвращался из шахты в партком, и вспомнился ему старик Третьяков именно сейчас, когда на сугробах, на заснеженных отвалах вынутой породы школьники вывели огромными буквами:
"До Берлина осталось 60 км!"
Давно Фрол Максимович не получал писем с фронта, еще не знал о встрече Максима с Василием, но разговоры о том, что в тайге скрывается сын парторга, теперь уже не тревожили его: все это вздор, гнусная сплетня. Он корил себя за то, что хоть на минуту мог усомниться в Василии. Не мешало бы, конечно, выяснить, кто и с какой темной целью пустил этот мерзкий слушок, чернивший парторга Громатухи. Да все некогда: приближалась весна. Громатуха получила задание - начать подготовку к смыву песков на широком фронте. Было о чем подумать парторгу. Вечером в клубе открытое партийное собрание. Фрол Максимович хочет поделиться с народом своими мыслями о том, как и с чего начать подготовку широкого фронта. Сегодня же надо создать две бригады лесорубов: пришла такая директива - мобилизовать молодежь на заготовку леса; лес нужен государству на восстановление разрушенных сел и городов.
Когда Фрол Максимович поднимался по лестнице в партком, его догнала запыхавшаяся бабка Ковалиха.
- Максимыч, к тебе я. Здравствуй.
- Здравствуй, Архиповна. Заходи.
- Пришла просить для нашей женской старательской артели участок Третьякова, - сказала бабка Ковалиха, когда они вошли в кабинет. - В наших шурфах бедновато стало, и вода выживает. Вот и просим: помоги нам третьяковский шурф отвоевать…
- А Третьякова куда? - спросил Фрол Максимович.
- Третьякова… Да ты, видать, еще ничего не слыхал?
- Пока ничего.
- Тогда слушай, - усаживаясь на стул, сказала бабка Ковалиха. - Захворал он. Хотели положить в больницу - отказался. На той неделе, как по радио передали, что наши к Берлину подходят, он приходил в клуб плясать. Лихо плясал, с криком. А вчера вечером прибегает ко мне Капка Лызкова и сказывает: всплыл Терентий-то, всплыл! Спрашиваю: как всплыл, где всплыл? Дома, говорит, в своей избушке из подполья всплыл. Руки и голова виднеются. Бежим мы туда с фонарем: так и есть - мертвый наш Третьяков, в западне плавает. Под полом-то у него шурф был, и, видно, вода в забой прорвалась и задушила его. Под кроватью ковш с песком, а в ковше - два таракана. Вот он где добывал такое золото! Ну, человек помер, этого назад не повернешь, а только прошу тебя, помоги отвоевать его участок для нашей женской артели. Шурф наш бедноват стал, бабоньки обносились, и заработать охота… Воду мы откачаем. Мотор поставим и откачаем.
Фрол Максимович смотрел на Ковалиху, будто не понимал ее.
- Жалко старика. Какая глупая смерть!
- Не вздыхай, похороним… Как насчет участка-то?..
- По-человечески надо похоронить, неплохой был старик.
- Что ты его расхваливаешь? Ему твои похвалы теперь ни к чему… Помоги отвоевать стариков участок для женской артели. Воду мы из его шурфа откачаем. Подведут электричество, поставят насос, и откачаем.
- Так. А еще что требуется?
- Хорошо бы с какой-нибудь шахты подъемник снять да к нам его, на третьяковский шурф, а?
- Можно, - тут же согласился Фрол Максимович. Голос у него был ласковый.
- Ох, что-то легко ты, Максимыч, соглашаешься! - встревожилась бабка Ковалиха.
- На днях мы получили директиву, Архиповна, директиву "Главзолота" из Москвы. Спрашивают, может ли Громатуха увеличить добычу.
- Само собой. Если будут рабочие руки…
- Война подходит к концу, рабочие руки и машины будут. Да и планы у нас тут кое-какие есть: открытым способом на широких участках будем брать пески…
- А коли так, Максимыч, то я посоветую тебе вот что: начинайте Талановку разрабатывать. Там богатые пласты лежат. Помню, перед войной там старик Михеев и Петруха Котов старались. Петруха - Марии Котовой муж. Так вот, пошел он на фронт и говорит: "Иди, говорит, Ковалиха, в Талановку на Рахильевский ключ, бери желтые пески с почвой". Приходим мы туда и что ж видим?… Михеев на песках умирает: надорвался один-то. И тоже говорит перед смертью: бери желтые. Богато платили желтые с почвы, но еще богаче слой серых песков. В них попадались золотинки в черных шкурках, с майского жука величиной. Снимаешь шкурку, и золото вспыхивает в глазах, как солнце. Высокой пробы было, на зуб поддавалось, червонное. Но ушел от нас этот пласт в гору, и тоже вода душила. Не под силу нам, бабам, такое дело… Ты спросишь, зачем я тебе свой клад открываю? Планируй этот участок под свой открытый способ, а нам - третьяковский шурф.
- Подумаю, Архиповна, посоветуюсь с товарищами, - ответил Фрол Максимович. - Только как-то нехорошо получается.
- Почему нехорошо?
- Почему… Один участок не тронь, другой не тронь, где же тогда большому развороту место найти?
- Значит, для этого ты и созываешь партийцев и беспартийных?
- Для этого, Архиповна…
Бабка Ковалиха встала и, тяжело переставляя свои грузные ноги, молча вышла из кабинета.
Фрол Максимович посмотрел ей вслед. Старые песни. Старатели ковыряются на своих участках как попало, по-дедовски: где богато, там и ройся. Ковырнул лопатой, выпало счастье - пей, гуляй неделю, месяц, год. Старатель - тот же картежник: идет и не знает, проиграет или выиграет. И долго ли будет продолжаться эта картежная игра?
Об этом и решил поговорить на открытом партийном собрании Фрол Максимович, а затем поделиться своими мыслями на бюро райкома партии.