2
После открытого собрания Семка Михеев, по прозвищу Корноухий, не мог найти себе места. Это был маленький мужичок с круглыми мышиными глазками. Прозвище дали ему справедливое: у Корноухого и в самом деле не было одного уха. Как-то, еще до войны, в трескучий мороз он напился до потери сознания и пошел колобродить по Громатухе. С пьяных глаз Семка ввязался в драку, и в драке ему отшибли отмороженное ухо.
Жил Корноухий в маленькой избушке на закрайке густого пихтача. Летом промывал песок, работал как старатель, а зимой от нечего делать разносил почту. И привык к такой жизни. И вдруг все рушится: парторг сказал, что весной широкие площади будут разрабатываться открытым способом.
Что теперь делать?
Сразу же после собрания кто-то сунул Семке в руки письмо - жалобу в райком партии на парторга, который якобы вздумал закрыть золотоскупку. Семка целую ночь бегал по старательскому поселку, собирал подписи и утром чуть свет отправил это письмо в район.
Тревожился Семка не зря. Если так дело пойдет, то могут его, Семку, заставить работать и зимой или, того хуже, отрежут участок с богатыми песками, известный только ему одному, под государственные разработки. Тогда оставайся на подножном корму. Правда, еще до собрания богомол Пимщиков, проповедующий среди старух библейские писания, внушил ему, что никто не посмеет наложить руку на Семкины пески, если он, Семка, будет слушать и делать то, что говорят старшие: "Приисковое дело на старателях держится, и Корюков не в силах поколебать эту основу". Но вот парторг уже замахнулся…
Так три дня терзался Семка, не зная, что делать. А тут еще повестку под расписку вручили - на лесозаготовки мобилизуют. Наконец из райкома пришла телефонограмма:
"Громатуха, Корюкову. Прекратить митинговщину. Явитесь с докладом о работе среди старателей. Райкомпарт".
- Ну, туго придется Корюкову, дадут ему за нас по шее! - возвестил Семка, прибегая к Пимщикову, который жил тоже на отшибе в доме с забитыми окнами.
Дом был срублен давным-давно из толстых сосновых бревен, но до войны в нем никто не жил, потому что под домом, как говорили старожилы, еще до прихода сюда советской власти был похоронен священник с Никольского прииска. Однако Пимщиков не побоялся жить на могиле священника и теперь принимает тут старух богомолок.
- Надо еще старухам шепнуть про то, как парторг собирался насильно золото у всех забрать, - передохнув, посоветовал Семка.
Пимщиков покосился на него, посучил в щепотке конец черной и широкой, во всю грудь, бороды и не торопясь молвил:
- Шумишь, Семен, много шумишь, а дело свое забываешь.
- Какое дело?
- Про сына Фрола, про Василия, разговор глохнет. Надобно перед тем, как в лесосеку тебя угонят, к Татьяне Васильевне сходить, посылочку у нее для сына попросить, в тайгу…
- Не разговаривает она со мной. Не выйдет из этого ничего…
- Не выйдет… - Пимщиков открыл стол и показал на толстую книгу в кожаном переплете. - В священном писании сказано: от родной крови отрекаться грешно.
- Вот дай мне эту книгу, я покажу ей такие слова, тогда что-нибудь получится, - сказал Семка, протягивая руки к открытому столу.
Пимщиков резко оттолкнул его и закрыл стол. Семка набрался храбрости возразить:
- Тогда мне не с чем к ней идти…
- Делай, как велено, и молчи, - уже тоном приказа осадил его Пимщиков. И этот тон еще больше возмутил Семку. Язык зудился сказать Пимщикову такое, чтобы этот хитрый богомол понял, что за ним он, Семка, следит не первый день.
Пимщиков приехал на Громатуху в прошлом году, осенью, откуда-то из тех районов Центральной России, куда подходили немцы. Там будто похоронил он всех своих родных и близких, потому что городок, в котором жил, целый месяц обстреливали пушки и самолеты. Сюда, в тайгу, Пимщиков приехал с надеждой найти кого-то из дальних родственников, переселенных в эти края еще в тридцатые годы. На руках у него была пенсионная книжка, но он не очень-то нуждался в пенсии, потому что здешнюю тайгу и золотопромышленное дело знал хорошо.
Недавно Семка подсмотрел, что к Пимщикову из тайги приходит его сын Андрейка, дезертир, а люди болтают, будто это сын парторга Василий Корюков хоронится в лесу.
И, вспомнив сейчас обо всем этом, Семка сказал:
- А вдруг придет такая бумага: Василий убит или, еще хуже, жив и скоро вернется домой? Куда же тогда Андрейке деваться? Ведь тогда за ним все бросятся в облаву…
Но хитрый Пимщиков не растерялся от такого прямого удара. Будто не слыша того, что сказал Семка, он приподнялся со стула и, приблизив свое волосатое лицо к Семкиному уху, прошептал:
- Третьяковский шурф теряем. Такое богатство из-под самого носа могут увести.
- Кто? - встрепенулся Семка. Это сообщение убило в нем всякую злобу на Пимщикова: о третьяковском шурфе он думал дни и ночи еще при жизни Третьякова, а теперь считал его уже своим и к весне собирался перебраться туда окончательно.
- Известно кто, - заговорщицки намекнул Пимщиков, видя, как округлились Семкины глаза.
- Как же быть?
- Вот так… Слушай, что тебе говорят, и выполняй, остальное не твоего ума дело. Не один ты привык к золоту… Ступай в лесосеку, там…
На пороге показалась какая-то богомольная старуха, и Пимщиков заговорил другим тоном:
- Ну, иди, иди, Семен. Раз повестку получил, значит, положено тебе ехать в лесосеку. Поработаешь там на совесть, и тебя не забудут.
Семка вышел и остановился: по дороге, в сторону зимовья Девяткиной, легкой трусцой тащила сани серая лошадка, в санках сидел Фрол Максимович Корюков.
Телеграмма из райкома, конечно, сильно испортила настроение парторгу Громатухи. Дела вроде пошли на лад, а тут на́ тебе: "Прекратите митинговщину". Досадно и обидно, когда на тебя возводят несправедливые обвинения. Досадно потому, что, случается, несправедливость берет верх.
И каждый раз, когда сердце Фрола Максимовича сжимала обида, в голову как-то сами собой приходили думы о Василии: "Как он мог пропасть без вести?"
Давненько не было писем от Максима, да и фронт теперь вон где, под самым Берлином. Задумался Корюков.
Перед глазами - родная тайга, укутанная белым. Снег уже осел, спрессовался, и пробитая сквозь сугробы дорога к зимовью Девяткиной теперь как бы всплыла на поверхность снежных волн. Справа и слева на косогорах стояли сосны в снежных папахах; ближе к дороге сбежались пихты, еще ближе, нависая над дорогой, угрюмились бородатые кедры; местами размашистые лапы елей задевали о дугу и потом раскачивали долго увесистыми кулаками, как бы угрожая схватить и выдернуть из саней задумавшегося Фрола Максимовича.
3
Проезжая мимо одиноких избушек, разбросанных между Громатухой и зимовьем Девяткиной, Фрол Максимович перебрал в памяти все слова телефонограммы райкома и стал думать о старателях. Живут как сурки в норах - разобщенно. Кто трудится, кто лодырничает, одному фартит, другой как рыба об лед бьется… Вон в овраге на вершине косматой березы висят санки с передвижной старательской бутарой для промывки песков. Что за шутка? Кто затащил туда эти вещи? Вернее всего, сам старатель. В пургу он передвигался на лыжах по поверхности снежного покрова и, выбившись из сил, бедняга бросил санки. Прошли недели, месяцы. Снег осел, и повисло хозяйство старателя на вершине дерева, на удивление проезжим и прохожим, а где сам старатель - неведомо. Быть может, замерз или скитается по избушкам тех старателей, которым фартит.
В морозной тишине тайги хорошо думается. Мысленно Фрол Максимович забежал далеко вперед, он уже сидел на бюро райкома и рассказывал, доказывал руководителям района необходимость коренной перемены в жизни старателей. Долго ли его будут слушать там - неизвестно, рассказа хватит на целый вечер, но за дорогу хорошо бы пораскинуть и заранее уложить свои мысли в получасовую речь. Все в голове, и выбирать самые основные вопросы Фролу Максимовичу так же легко, как если бы перед ним лежал исписанный блокнот. Эх, если бы еще был под рукой утвержденный проект Максима! Тогда бы легче было убедить членов бюро. А если не поймут… Тогда придется писать выше или самому в крайком двинуть.
Ухабы, рытвины, раскаты… Местами санки бросало, как лодку в шторм, но Фрол Максимович не выпускал вожжей из рук. Сидел он в сайках твердо.
Он уже проезжал мимо зимовья Девяткиной.
Матрена Корниловна, завидев его, выбежала на дорогу, крикнула:
- Стой, Максимович! Ко всем заезжаешь, а ко мне глаз не кажешь?
- Некогда, Корниловна, еду в райком.
- Слышала. Зайди, однако, посоветоваться надо: на какие делянки в первую очередь лесорубов посылать? Я план составила. Взгляни… Ночи не сплю, так разволновало меня это дело. Все думаю, думаю…
- На обратном пути, Корниловна, обязательно заеду.
- Ишь ты какой… - Матрена Корниловна выхватила из рук его вожжи и завернула лошадь во двор. - Раз так, то обожди минутку, сейчас надену шубенку и провожу тебя до Гляден-горы. Поговорить надо…
Через минуту она вышла с централкой в руках и на ходу зарядила ее жаканами.
- Зачем ты эту палку взяла? - спросил Фрол Максимович.
- Надо… Говорят-де, из берлоги медведь поднялся, к полынье на водопой выходит. Сегодня утром следы заметила…
4
Проводив Фрола Максимовича до Гляден-горы, Матрена Корниловна долго петляла по медвежьему следу, который увел ее в глубь тайги. Пришлось переночевать в бараке лесорубов на дальней лесосеке, а утром чуть свет она вернулась к своему зимовью - встречать новые бригады лесорубов с Громатухи.
Какой лес рубить и где, Матрена Корниловна уже давно задумала, и времени на разводку бригад по делянкам потребовалось немного. С восходом солнца на всех делянках зазвенели пилы и топоры. И будто проснулась тайга. Обогретые лучами солнца деревья скидывали с вершин седину зимы, затренькала мартовская капель; прозрачный чистый воздух наполнился щебетом отзимовавших птиц; на стволах сосен выступили блестки смолы; еще ярче заискрился снег.
Но Матрене Корниловне, как говорится, не сиделось, не стоялось.
С централкой на плече она пошла по насту напрямик к пустующим еще делянкам лесосеки. Кругом лес, лес, да какой - ствол к стволу! И сколько этого леса!
Поднявшись на хребтину Южнокаскильской гряды, Матрена Корниловна, как с высоты орлиного полета, окинула родную тайгу взглядом. Перед глазами большие и маленькие горы. Все они покрыты лесами, как меховыми шубами. И мех этих шуб переливался сейчас под лучами солнца то огнем остистой лисицы, то окраской золотистого каракуля, то блеском искристого бобра. Вот как сосны, кедры и пихты украшают горы! А светолюбивые белоногие березки разбежались по бокам увалов, как непослушные козлята, и попробуй их сгуртовать…
И над всем этим огромным массивом лесов и гор возвышается Каскил. Покрытый вечными снегами, он стоит, как седой пастух перед стадом, - угрюмый и молчаливый.
Матрена Корниловна исходила тайгу вдоль и поперек, она любит ее, как свою жизнь. Здесь родилась. Здесь выросла и постарела.
В начале тридцатых годов прилегающий к зимовью лес был объявлен государственным лесопитомником. Зимовье Девяткино, названное так по имени мужа Матрены Корниловны, погибшего здесь от руки бандита Алифера, стало теперь пунктом охраны лесных богатств Каскильской гряды, а хозяйка зимовья - хозяйка лесов.
Без разрешения Матрены Корниловны здесь никто не мог срубить даже маленькую елку; на дрова она разрешала брать только сушняк и поваленные бурей нестроевые деревья. Людей, блуждающих по тайге с топорами, называла хищниками. И если кто-нибудь и осмеливался срубить облюбованное дерево, то все равно неизменно возвращался ни с чем. Она ловила таких порубщиков, отбирала у них топоры, пилы, рубила гужи упряжек, и никто не жаловался на нее.
- И для кого эта чертова баба бережет лес, кому он нужен в такой глухомани? - сетовали приискатели на Матрену Корниловну. При этом они обзывали ее и скрягой, и лесной акулой, и собакой на сене.
Таежные жители искони привыкли рубить лес как попало и где попало. А Матрена Корниловна решила установить в тайге порядок…
Казалось, с началом войны все забыли о девяткинском лесном массиве. Никто не приезжал сюда, никто не спрашивал, как охраняется лес, и даже зарплату Матрене Корниловне перестали высылать. Бывали дни, когда она подумывала покинуть зимовье. Но тут же ее охватывал страх: застонет тайга, начнут губить деревья кому и как вздумается… "Нет, нет, не покину вас, дорогие", - клялась Матрена Корниловна делянкам.
Но сейчас у подножья горы стучат топоры, жалуются пилы на крепость смолистых комлей, валятся деревья, звенят ядреные сутунки, редеют делянки, а Матрена Корниловна будто разлюбила лес, да еще взялась помогать лесорубам. Торопится к началу половодья, к началу сплава как можно больше заготовить древесины.
Радиограммы, письма, пухлые пакеты инструкций и директив посылались за последнее время на ее имя из района, из края и даже из Москвы. Нет, не забыли ее! Лес, который она так ревниво охраняла, стал нужен государству. Многолетний труд не пропал даром! Давно Матрене Корниловне не приходилось испытывать такой счастливой гордости. И вот только огорчение - появился в ее лесах чужой след…
Возвращаясь к лесорубам, Матрена Корниловна вдруг услышала голоса:
- Корниловна!..
- А-а-а, - отвечал эхом лес.
- Иди сюда!.. Тут медведь наследил!..
"Глупые, какой сейчас медведь, он еще в берлоге лежит", - усмехнулась Матрена Корниловна, подходя к бригаде Нюры Прудниковой.
Хорошо работают девчата, дружно и аккуратно. Деревья валят правильно: вершинами в гору, комли обрезают ровно, сучья собирают в кучу. Вот только бревна перекатывать к штабелю им не под силу. Но ничего, к сплаву подойдут мужики и поправят дело. Однако девчата в самом деле встревожены, озираются пугливо…
- Что с вами, доченьки?
- Да вот посмотрите, медвежий след, совсем свежий. Мы уже хотели костер жечь, - ответила Нюра Прудникова.
Словно босоногий человек прошелся по лесосеке. Отпечатки пяти растопыренных пальцев и голых пяток медвежьей лапы выступали на снегу четко и ясно.
- Ишь ты, черт косолапый, куда забрел, - Матрена Корниловна нахмурилась.
- Лапища-то, лапища какая широкая, мои три ноги поместятся. Видать, здоровенный, - проговорила Нюра.
- Да, здоровенный, - согласилась Матрена Корниловна, а подумала другое: "След медвежьих лап, но это не медведь, это дезертир так маскирует свои следы. Хитрый, на глаз не попадается, боится, стороной ходит, подлец…"
Но могла ли Матрена Корниловна сказать об этом хотя бы бойкой Нюре Прудниковой? Да ни в коем случае. Пусть лучше думает, что настоящий медведь тут бродит. "Для спокойствия девушек пойду сегодня вечером и стукну того бурого, что залег осенью в берлогу под выворотнем, на кедровом косогоре, - внезапно решила Матрена Корниловна. - К тому же у лесорубов работа вон какая - мяса требует".
С девушками Матрена Корниловна пробыла до полудня, а вечером, встретив еще одну группу лесорубов, которых привел с Громатухи оставшийся за парторга Захар Прудников, сказала:
- Медведь тут появился. Стукнуть бы его на мясо.
- Хорошее дело, - одобрил Захар.
- Дай хотя бы двух подсобников, одной-то мне его не приволочь.
- Помощников… - Захар посмотрел ей в глаза. - Сам бы пошел, да разве угонишься за тобой на деревянной-то ноге?..
Самым взрослым из "мужиков" оказался Семка Корноухий, мобилизованный на лесозаготовку по повестке поссовета. Захар указал на него.
- Чем бревна ворочать, лучше за медведем походить, - с охотой согласился Семка, подмигивая своему напарнику Феде, сыну солдатки Кетовой.
И Матрена Корниловна взяла их в помощники.
- Только не трусить.
- Мы не из трусливых, - похвалился Семка.
- Тогда пойдем прямо по медвежьему следу.
За лесосекой медвежий след слился с широкой затвердевшей лыжней и совсем пропал из глаз. Матрена Корниловна будто и не заметила этого. Она прошла дальше, к берлоге действительного медведя, оставив на лыжне крест из палочек: дескать, хитрость твоя, дезертир, разгадана, и если появишься здесь - моя рука не дрогнет.
И тут Семка чуть приотстал:
- Корниловна, медведь-то, за которым идем, он какой?
- Бурый… Не отставай.
- И здоровый?
- Посмотрим.
- Видно, злой. Бурые всегда злые бывают…
- Наоборот, бурые как телята, а вот черные - муравьятники, с белым ошейником - всегда злые.
- А может, и этот муравьятник?
Семка пугливо стал озираться по сторонам. Он знал, чьи это следы в лесосеке. Андрейку-дезертира он не боялся, а вот настоящего медведя… Да что и говорить, зверь есть зверь.
- Не отставай, - поторапливала его Матрена Корниловна. - Человека все звери боятся, если человек не боится их. И муравьятник боится.
- Это верно, если его не трогают, - Семка подтолкнул Федю вперед: - Иди, не бойся, я за тобой.
Перед ними густая чащоба. Под вывороченным корнем старого кедра желтел снег. В центре желтого круга - небольшое обледенелое отверстие. Над ним висели сосульки, образовавшиеся от теплого медвежьего дыхания.
- Ну вот, пришли. Будем делать залом, - тихо, вполголоса проговорила Матрена Корниловна. И Семка окончательно пал духом.
- Тут? - сипло спросил он, в горле у него пересохло.
- Говорю, тут. Не тряси штанами.
- Я не трясу, - еле выговорил Семка, прячась за спину товарища.
Молчаливый Федя оказался смелым и спокойным охотником. Он подошел к Матрене Корниловне, и она принялась с ним строить залом берлоги. Два бревна, положенные крестовиной, закрыли медведю свободный выход. Федя встал на вершину заломленного дерева, а Семке выпало шуровать бурого.
Длинный черемуховый прут, приготовленный для шуровки, Семка долго не мог всунуть в отдушину берлоги. У него тряслись руки, округлившиеся глаза почти ничего не видели. Наконец помогла Матрена Корниловна, и прут пошел. Семка осмелел было, как прут уперся во что-то и дальше не шел. "Значит, медведя в берлоге нет", - опрометчиво подумал Семка.
Вдруг в глубине что-то дернулось, и Семка застыл на месте.
- Шуруй! Шуруй.. - крикнула Матрена Корниловна, подняв руки. Но Семка не в силах был пошевелиться.
- Шуруй же, тебе говорят!..
Чело берлоги приподнялось. Кто-то с силой выдернул из Семкиных рук черемуховый прут. Семка, не чувствуя под собой ног, метнулся в овраг. Пожалуй, он разбил бы себе лоб о дерево, если бы в этот момент не раздался выстрел. Семке показалось, что пуля просвистела возле самого его уха. "Чертова баба, в меня метит", - мелькнуло у него в голове, и он упал на снег ни жив ни мертв.
В ту же секунду послышался звериный рев. Семка, закрыв глаза, представил себе, как медведь расправляется с охотниками. "Господи Иисусе, и моя смертушка пришла, - он мысленно перекрестился. - Прощай, белый свет".