Как только голова медведя показалась из берлоги, Матрена Корниловна встретила его точным выстрелом. Но медведь редко падает с первого выстрела. У этого тоже хватило сил вырваться из чела, но преодолеть залом не успел, застрял в крестовине, и вторая пуля свалила его.
Когда раздался второй выстрел, Семка, как пружиной подброшенный, вскочил и забрался на дерево. Сидел там долго, озяб и, наверное, окоченел бы, если бы Федя и Матрена Корниловна, волоча по снегу бурого медведя, не увидели его:
- Слезай, охотник, помогай тащить!..
Здоровенные лапы были еще теплые; и Семка не столько помогал, сколько грел в них свои озябшие руки.
В полночь они доволокли косолапого до зимовья. Матрена Корниловна осмотрела двор, и к Семке:
- Ты умеешь свежевать?
- Конечно. Не впервой.
- Тогда начинайте, я схожу во второй барак.
- Туда, значит? К районным представителям? - "До второго барака десять верст, ночь. Сатана, а не баба. Ее сам черт, видно, боится".
- Туда, туда… - ответила Матрена Корниловна. Не могла же она сказать Семке, что идет в дозор, последить за дезертиром, куда ведет его след. Ведь на ночлег он отправляется по той же лыжне.
Уходя она наказала:
- Шкуру повесьте на колья, тушу - на чердак.
- Ладно, все сделаем, как надо.
И Семка принялся за дело. Федя помогал ему. Сняли шкуру. Покрытая белой жировой пленкой, медвежья туша лежала перед ними смирно и неподвижно.
- Я, брат, привычный к этому делу, - хвалился Семка. - Ты думаешь, я давеча убежал от берлоги с перепугу? Нет. Там у меня на примете рогатина была, вот я за ней и полез на дерево. Если бы он выскочил на вас, я его на эту рогатину насадил бы. Мне не впервой…
- А не захворал ты случаем медвежьей болезнью? - спросил Федя.
- Что ты! Это от него так пахнет. У него понос бывает, как у человека. Вот увидишь: ободранный медведь - совсем человек человеком, - разговорился Семка. Ему хотелось убедить Федю, что он действительно заправский охотник. - Этот медведь - мужик, самец, а вот у самки груди имеются и все такое, как у девки, истинный Христос, сам своими глазами наблюдал… Слушай, я придумал одну штуку, - сказал он внезапно, - давай девчонок напугаем.
- Как?
- Положим его у порога, будто мертвого мужика. Девки проснутся до ветру, а он тут как тут… Здорово я придумал, а?
- За это попадет, - возразил Федя.
- Ну, тогда спать иди, я тут без тебя управлюсь.
5
К утру стало морозить. Развеселившиеся днем подснежные ручьи умолкли, заглох нежный звон капелл. Перед рассветом послышался треск, частые щелчки, словно сотни ковалей и молотобойцев сбежались сюда к зимовью, и, помогая зиме укрепиться против наступающей весны, торопятся заковать в броню все, что грело и ласкало солнце в минувший день.
Мороз проник в барак лесорубов. Нюра Прудникова проснулась от холода: соседка по нарам стащила на себя ее одеяло. Проснувшись, Нюра возмутилась - почему не топится печка. Вон как все ежатся во сне, а дежурная лежит между спящими. Наверное, захворала. Ничего не поделаешь, придется самой вставать.
Встала Нюра и сразу поняла, почему печка не топится: дров ни полешка.
Всунула ноги в чьи-то валенки и отправилась за дровами. Но не тут-то было - мороз спайками льда приковал двери к порогу. Прижав локти к груди, девушка с размаху ударила плечом в дверь, и она распахнулась.
- Ох…
Нюра остолбенела: у порога, преграждая выход, лежал, как показалось ей, человек с отрубленной головой.
На прииске Нюру Прудникову знали как девушку бойкую, и она сама не считала себя трусихой. Ей ничего не стоило спуститься в темную заброшенную шахту, она не боялась ходить ночью по таежным тропам с одного прииска на другой. "Ее не испугаешь ни чертом, ни дьяволом", - говорили приискатели. Нюра побывала там, куда даже парни побаивались ходить. Ну, например: осенью ходила за кедровыми орехами на Соболиную гору, где сказывают, собираются все гадюки на свою змеиную свадьбу. Ходила туда часто и ни разу не встречала змеиных клубков.
Одним словом, бойкая девушка, В нее влюбился забойщик Коля Васильев: он прислал ей через своих товарищей письмо.
Нюра прочитала послание влюбленного своим подругам и отчеканила:
- Я ему не ровня, водиться с ним не буду. Молод еще, пусть подрастет.
И тогда же подумала: кончится война, тогда видно будет, а то еще влюблюсь, чего доброго, стану сохнуть и тосковать, как Варя Корюкова. Да и вообще-то, существует ли такая любовь на свете, о какой пишет Коля Васильев: "что приходит, когда ее не ждешь, и берет верх над сердцем и умом"? И, как всякая девушка, которой еще не довелось испытать на себе могучую силу любви, Нюра утверждала: такая любовь существует только в песнях, книгах и письмах…
"Атаман в юбке", - называли ее громатухинские женщины.
"Бойкущая, любого парня за пояс заткнет", - говорили о ней громатухинские мужчины.
И она не обижалась: "Пусть говорят, меня от этого не прибудет, не убудет, какая была, такая останусь".
Но сейчас Нюра растерялась: перед ней лежал голый, обезглавленный труп. Захлопнув дверь и спрятавшись за косяк, Нюра вся сжалась в комок.
- Девочки… - позвала она. Но никто не отозвался. - Ну, девочки, вставайте же! - позвала она громче и только теперь увидела, что дежурная не спит: прижавшись к подруге и затаив дыхание, она ждала, когда проснется "атаман в юбке" и постучит в стенку к отцу. - Ну вставайте же, я вам говорю!
И девушки начали подниматься.
- Одевайтесь, пойдемте к мужикам. Там что-то случилось. И не кричать, - предупредила их Нюра. Они прислушались: в дверь кто-то постучал, потом сильно, как лошадь копытами, затопал ногами.
Девушки затаились. Топот удалялся по дороге на перевал, в сторону Громатухи.
6
На перевале Семку встретила Матрена Корниловна.
- Куда ты помчался, Семен? - спросила она с таким видом, будто после вчерашней охоты между ними установилась дружба; иначе она не могла поступить - метнется Семка в сторону, гоняйся тогда за ним по насту, как кедровка за козлом.
Но шкодливый Семка принял это всерьез. Он убедил себя, что ему и в самом деле удалось напугать лесорубов, и они сейчас разбегутся по домам. Он уже и сам наполовину поверил в то, что у порога барака лежит не туша медведя, а обезглавленный человек.
И попытался напугать Матрену Корниловну:
- Беда там, Корниловна, беда!..
- Что за беда?
- Голову отрубили человеку топором. У порога лежит, сам своими глазами видел, истинный Христос…
Матрена Корниловна подумала о Захаре Прудникове: "Неужели он пустил в ход свой топор? И черт меня дернул оставить его там на ночь! Больной человек, горячий и нервный, ногу на фронте оставил. Кто-нибудь разозлил его - и он за топор… Тьфу! Что это я… такую возвожу на него напраслину. Может, это тот, за которым гоняюсь по горам и перевалам, замыслил что-нибудь бандитское, негодяй, и подкрался…"
Но, заметив, что округленные глаза Семки бегают, спокойно спросила:
- Еще что случилось?
- Больше ничего не заметил…
- Поворачивай!..
Семка втянул голову в плечи, замялся.
- Поворачивай, тебе говорю! - Она сняла централку с плеча и направила ствол на Семку. Семка послушно повернулся. "Бешеная баба, ей ничего не стоит и человека убить".
- Пощади, Корниловна, не стреляй…
- Не оглядывайся! - пригрозила Матрена Корниловна; она быстро повесила централку на плечо - по-охотничьи, вниз стволами, а то, чего доброго, еще встретится Фрол Максимович, и тогда прощай ружье - тут же отберет. Потом вызовет на партком, и выкладывай партбилет: разве можно под ружьем возвращать человека на лесозаготовки?
Семка шел впереди, поеживался. Ему казалось, что Матрена Корниловна взвела курок и нацеливается ему в затылок. "Убьет, проклятая, как есть убьет". Он старался ступать так, чтоб снег не скрипел под ногами: ловил ухом - шагает она за ним или остановилась. Если остановилась, значит, прицеливается…
- Не танцуй, а шагай побыстрее. Что ты, как балерина, на цыпочках! - торопила его Матрена Корниловна. Она глядела вдаль, на дорогу, где, по ее расчету, вот-вот должен был появиться Фрол Максимович.
Достается теперь парторгу за все. О ходе лесозаготовок с него спрашивают и райком и райисполком. А тут еще эта возня со старателями: из Москвы пришли директивы, надо подготавливать широкий фронт работ. План добычи золота на второе полугодие увеличивается почти в три раза. Кое-где под государственные разработки отводятся и старательские объекты. Старатели встают на дыбы, словно вся приисковая земля принадлежит им, словно она их частная собственность. И попробуй доказать им, что это не так. Трудно. Нужна помощь. Но откуда ее сейчас получишь? Скорей бы война кончалась. Все люди там. И с Берлином что-то затянулось. Остановились наши войска где-то вблизи. По карте посмотришь - в трех сантиметрах. И стоят…
- Корниловна, пощади, - взмолился Семка. - Христом-богом прошу, буду век тебе служить, до самой старости…
- Ладно, знай себе иди и рассказывай по порядку, что там произошло.
- Говорю тебе: поглядел на отрубленную голову, и дюже страшно стало. Побежал куда глаза глядят. По насту хотел, да еще темно было.
- Вот как, темно? Не то, Семен, говоришь, не то.
И вдруг Семка пошел на попятную.
- Прости меня, Корниловна, прости. Медведь попутал…
И рассказал все, как было. Матрена Корниловна как будто смирилась:
- Ух и пакостный ты пес, кипятком бы тебя ошпарить да выдрать.
- Делай что хочешь, только от Захара защити, - жалобно протянул Семка, видя, как возле барака носится Захар Прудников. В руках у него поблескивал топор.
- Это ты медведя притащила?! Где ты была?.. - набросился Захар на Матрену Корниловну, когда она подошла к бараку.
- О чем ты, Захар?
- Чертова баба, такими шутками ты моральное состояние бригады подрываешь. Куда это годится?..
- Погоди, погоди.
- Некогда мне годить… Ты посмотри, что с девчонками наделала! Лица-то на них что белая глина. Эх… нет в тебе политического соображения ни порошинки. Живешь тут, как медведиха…
- Не горячись, Захар, а скажи сначала, почему бригада разбегается?
- Как разбегается?!
- Вот Семена с перевала вернула.
- Где он? Ах, вот ты где…
И тут Захар понял, для чего Семка напугал девушек. Семка, видя, что теперь ему несдобровать, спрятался за спину Матрены Корниловны, а затем, улучив момент, шмыгнул за угол - и поминай как звали! Убежал по тропе в лесосеку.
После завтрака ребята по заданию Захара попытались разыскать беглеца. Захар велел вынести вопрос о нем на общее собрание лесорубов. Но Семка словно сквозь землю провалился.
Глава вторая
ДОГАДКА ЗАХАРА
Пожалуй, никто не ждал с таким нетерпением возвращения Фрола Максимовича на Громатуху, как Захар Прудников. Замещая парторга, он метался по прииску, по лесосекам, но нигде ему не удавалось заставить людей выполнять его указания, хотя он и старался говорить с ними внушительно и спокойно, как сам парторг. К тому же в эти дни на прииске началась настоящая кутерьма, и разобраться в ней мог только Фрол Корюков. В этом Захар Прудников был убежден. Взять тех же старателей. Сначала, как только уехал парторг, они ринулись в кассу золотоскупки. Сдавали все, что у них было в запасе еще с летнего намыва, а в магазине брали все, что попадалось на глаза.
Так продолжалось два дня. А потом как отрубило: у кассы ни одного человека. Вот и пойми, куда они клонят и кого слушают.
"Нет, что и говорить, среди старателей завелась какая-то контра, хоть милицию вызывай, - рассуждал Захар сам с собой, прохаживаясь вечерами по прииску с топором за поясом. - Черт его знает, на что могут пойти эти старатели, когда их за живое заденут".
Захар был человек беспокойный и мнительный. Порой в людях, которые живут замкнуто, он мог заподозрить чуть ли не врагов советской власти. И за топор мог схватиться. На собраниях неизменно выступал против бюрократов, и после каждого такого выступления его трясло, как в лихорадке. Это стало за ним водиться после возвращения с фронта.
Парторга он ждал еще и потому, что надо было немедленно послать кого-то из членов парткома на лесозаготовки. Самой подходящей кандидатурой на такое дело он считал самого себя. Не пошлешь же туда заведующего бегунной фабрикой, которому надо быть на своем месте и днем и ночью! А о председателе поссовета и говорить нечего: почти слепой человек, еще, чего доброго, налетит на коряжину, и тогда совсем беда.
По расчетам Захара, Фрол Максимович должен был вернуться уже три дня назад. Но его все нет.
"Неужели в крайком махнул? Значит, дело табак", - сокрушался Захар. И, как влюбленный, тайком от людских глаз каждое утро выходил на дорогу, пятная ее следами железного копытца своей деревянной ноги.
"А вдруг с Максимычем случилось что-нибудь в дороге? Вдруг захворал от тяжких дум о Василии? Чем черт не шутит, все может быть: не пропал без вести, а сдался в плен. Вот и переживает теперь за него вся семья. Василий у них был какой-то неприспособленный, пасовал перед трудностями. Значит, фронтовая жизнь пришлась ему не по нутру: рос за спиной отца и старшего брата, сызмальства прожужжали ему уши, что он очень умный, а дрова рубить и землю копать не умел. Пришел он как-то на субботник расчищать старую канаву. Грязный и трудный достался ему участок. Он прикинулся больным. Старший брат выручил: выполнил норму и за себя и за него. Тогда же надо было разобрать этот поступок на комсомольском собрании, да пожалели парня: с виду он был какой-то беспомощный, умел вызывать жалость. Да что говорить, совсем не похож он на Максима ни по натуре, ни по характеру. Вот и получается: Максим воюет, в Сталинграде выстоял, а тот кто знает где? Может, действительно не вынес фронтовых испытаний и дал ходу…"
От этой мысли Захар содрогнулся: да нет, можно ли так думать о Василии, сыне Фрола Максимовича Корюкова? И что это в голову взбрело?
Стукнув себя в лоб кулаком, Захар побрел к Корюковым узнать, нет ли каких вестей от Фрола Максимовича.
С гребня сугроба, наметенного перед домом Корюковых, он заметил спускающуюся к ограде конного двора серую лошаденку, запряженную в санки. На санках двое. Возле них вилась Дымка.
- Максимыч! С кем это он?..
И Захар, поправив топор за поясом, торопливо заковылял под гору. Настиг он их уже на конном дворе. Фрол Максимович начал распрягать коня.
- Ну, как съездил? - спросил Захар, едва успев перевести дух.
- Сначала "здравствуй" скажи, а потом спрашивай, - буркнул Фрол Максимович.
- Здравствуй, здравствуй, Максимыч! Ну как?
- Ничего. Выслушали, поговорили.
- Вижу, все обошлось благополучно.
- Почти.
- Почему почти?
- Говорят, поторопились. И почему, говорят, предварительно не согласовали с райкомом, а сразу вытащили этот вопрос на открытое собрание?
- Значит, попало?
- Там сладкое в строгом лимите.
- И что ж дальше?
- Дальше… Вот придет ответ от Максима, с фронта, тогда снова поставим этот вопрос, теперь уже перед главком.
- Долгая история… - Захар сокрушенно вздохнул. - А что мы скажем старателям? Тут такая заваруха… дело до контры может дойти…
- Горазд ты преувеличивать. Прямо как Матрена Девяткина. Та с ружьем меня встречала и провожала. У Гляден-горы открыла пальбу, потом медвежьи следы на снегу вымеривала. Все кого-то выслеживает, а ты с топором контру ищешь. Трусы вы с ней, а не коммунисты.
- Ладно, не костери, бдительность всегда нужна. Это ты такой беспечный. Что же мы теперь станем говорить старателям?
- Старателям скажем прямо и открыто: мол, поправили нас в райкоме, продолжайте, товарищи, работать и жить, как прежде.
- Как же это выходит, Максимыч? После этого они знаешь что нам ответят? "Ага, наша взяла!"
- Не робей, Захар. Народ поймет нас правильно. Не в этом дело, чья сегодня взяла, важно, что мы смотрим вперед, - снимая с коня хомут, ответил Фрол Максимович.
- А что это за уполномоченный с тобой приехал? - Захар кивнул на стоящего у головки санок человека в авиационной куртке. - Да еще в ботинках в такую стужу. Щеголь.
- Это не уполномоченный. И ног он себе не отморозит. Это радист. Познакомься. Такой же, как ты, фронтовик, только нравом поспокойнее. Топором свои протезы рубить не будет.
Захар подал радисту руку, назвав свое имя, отчество и фамилию. Тот ответил тем же, слегка улыбнувшись стянутыми ожогом губами.
Фрол Максимович, передав лошадь конюху, повел Захара и радиста в свой дом выпить чаю.
Татьяна Васильевна встретила мужа у порога.
Фрол Максимович сказал бодрым, радостным голосом:
- Большую радость тебе привез, мать: Василий жив… Как приехал в район - сразу на почту. Спрашиваю: нет ли письма? Есть, говорят, да еще два… Получаю и своим глазам не верю: Максим и Василий в одном полку…
Потом за обедом друзья выпили по чарке водки, привезенной Фролом Максимовичем.
Радист, новый здесь человек, молча прислушивался к разговору и долго разглядывал на стене портрет красивого парня с приподнятой правой бровью.
- Сын мой младшенький, Василий, - сказала Татьяна Васильевна. - Часто во сне его вижу искалеченного, то без головы, то без ног…
- Ну-ну, мать, развела слезы, давай-ка лучше выпьем по одной за Леонида и за Варю. Они, наверное, теперь уже вместе.
Захар удивился.
- Как вместе?
- Вот так. Понимать надо, сват…
- Что ты сам-то напрашиваешься в сваты? - одернула мужа Татьяна Васильевна.
Захар вскочил, поцеловал ее в щеку, обнял Фрола Максимовича и вдруг запел, широко раскинув руки.
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии блистали…
Глава третья
НА БЕРЕГАХ ОДЕРА И ШПРЕЕ
1
И беспрерывно гром гремел,
И в дебрях ветры бушевали…
Солдатская плащ-палатка натянулась, как парус, наполненный ветром. Расставленные на сомкнутых столах фронтовые светильники из гильз снарядов, зажавшие фитили в своих тонких бронзовых губах, втянули языки огня в себя. Они словно говорили: мы уже спели свою песню.
В штабном блиндаже стало темно.
Но песня не погасла.
Запевал комсорг лейтенант Движенко. Дирижируя зажженной спичкой и повернувшись к командиру полка, сидящему в центре переднего стола, он выводил:
На тихом бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой…
Здоровенный Максим Корюков, и в самом деле напоминая легендарного Ермака, каким его изображают на картинках, пел угрюмо, задумчиво. Думать было о чем: полку дали длительный отдых, а кому много дают, с того много и спрашивают - впереди сражение за Берлин.
Еще в ту пору, когда роты зарывались в косогор, Максим Корюков расформировал несколько рот и вместо них в каждом батальоне создал штурмовые отряды. Едва гвардейцы успели закончить строительство блиндажей, как началась боевая учеба. Командир полка заставил их штурмовать развалины каменных стен какого-то склада, ночью и днем, поодиночке и группами, без общеротных команд и на первый взгляд совсем неорганизованно.