О существовании таких отрядов в своем полку Корюков пока еще не докладывал ни командиру дивизии, ни командующему армией. Он решил сначала подготовить отряды, потом показать, как они действуют, и уж после этого добиваться официального разрешения о расформировании некоторых рот. Но дела пока идут не очень гладко. Каждому отряду необходимо придать по одному, по два танка и три-четыре орудия, а их пока никак не удается получить. Командир соседнего танкового полка привык держать свои танки в одном кулаке - он и в мыслях не допускает, чтоб его танки растащили по каким-то отрядам стрелковых подразделений. А артиллерийский начальник дивизии убедил себя, что артиллерия в любых условиях боя должна подавлять огневые точки и живую силу противника только массированными ударами.
Недавно после совещания в штабе дивизии Корюков совсем было собрался поговорить с полковником Россименко, исполняющим обязанности командира дивизии, и показать ему, как действуют штурмовые отряды. Но, пораздумав, воздержался: в сравнении с залпами новых "катюш" или атакой большой массы танков действия штурмовых групп и всего отряда будут выглядеть смешными и жалкими. Ведь люди привыкли на войне видеть и признавать только то новое, что имеет внушительный вид и потрясающий эффект. А здесь ничего эффектного - солдаты с автоматами, в касках и серых маскхалатах ползают по земле, разбирают кирпичи, камни и атакуют поодиночке без привычного "ура".
Полковник Россименко, как бы прочитав по лицу Корюкова невысказанные мысли, тотчас же посоветовал:
- Тебе, Корюков, пора наводить порядок в полку и сколачивать роты, а ты ходишь, как колхозный бригадир по огородам.
- Товарищ полковник, полк еще на отдыхе.
- Знаю. Но хорошие командиры дисциплину строя соблюдают в армии без выходных. Учти это, ты еще молодой командир полка.
- Слушаюсь. Разрешите вернуться в полк?
- Возвращайтесь.
И был такой час, когда Максим Корюков усомнился: "Может, и в самом деле я не командир полка, а всего-навсего прораб или колхозный бригадир, которому случайно доверили полк?" И ему стыдно стало думать о том, что его штурмовые отряды - что-то новое в развитии тактики штурмовых групп, родившихся в боях на улицах Сталинграда.
Но эти сомнения жили в его душе один только час. Вечером того же дня позвонил генерал Бугрин. Сообщив, что за форсирование Одера большая группа гвардейцев полка отмечена правительственными наградами, и поздравив Корюкова с награждением орденом Ленина, он спросил:
- Что нового придумали твои люди на отдыхе?
- Думаем, но пока еще докладывать не о чем, - ответил Корюков.
- Н-ну, думайте, думайте…
В тот же час Корюков собрал боевой актив полка, чтоб поздравить награжденных и посоветоваться с ними. Совещались долго, а под конец решили вместе поужинать. Быстро накрыли стол, выпили по чарке - и полилась песня.
"Друзья вы мои и товарищи, ведь нам выпадает на долю войти в Берлин. И мы, конечно, возьмем его, но дело это не легкое и не простое… Надо крепко подготовиться, по-гвардейски", - мысленно предупреждал он чуть охмелевших гвардейцев, чувствуя на себе их пристальные взгляды. Сердцу его было тесно в груди, вложи он всю свою силу в песню, дай голосу волю - и опять погаснут лампы. Пел Максим сдержанно, но от всего сердца. А в глазах у него была грусть: на столе стояли нетронутые четыре чарки с водкой и четыре тарелки с пельменями. Это для тех, кто был отмечен в списках награжденных посмертно. Стол накрывал шеф-повар полка Тиграсян, но он не обошел русского обычая: на погибших поставил тарелки и чарки, будто они где-то задержались и сейчас войдут…
В этот час на охране штабного блиндажа стоял Леня Прудников. Стоял он у самого входа. И когда солдатская плащ-палатка, повешенная на дверях блиндажа для светомаскировки, отставала от косяков, ему были видны лица поющих гвардейцев.
Он увидел своего учителя, краснощекого Виктора Медведева; поблескивая золотой звездочкой, Виктор пел с увлечением, вскидывая при каждом такте правую руку с таким видом, словно при нем была снайперка, и он вел из нее огонь.
Рядом с Медведевым сидел хитроглазый пулеметчик Рогов со своим вторым номером - огромным Файзуллиным. В лад песне друзья попеременно рубили ладонями воздух, как бы командуя один другому: огонь, огонь.
С другой стороны стола, под рукой дирижирующего комсорга Движенко, щурился наводчик Тогба. Он заливался, как соловей, его узкие глаза превратились в едва заметные щелочки и, наверное, ничего не видели… Первое время этот маленький якут казался Лене несмелым и слабым солдатом. Но в день форсирования Одера он поразил Леню неожиданным своим проворством, находчивостью и удивительным спокойствием, которое сохранял в горячем деле. Когда орудие переправили на западный берег, у лафета остался один Тогба. Но орудие не замолчало. Тогба успевал поднести снаряд, зарядить, навести орудие и произвести выстрел в самый нужный момент. Выстрелит, высунет голову из-за щита. Посмотрит, поморщит нос, затем прищелкнет языком: снаряд точно пришелся в цель. И снова за работу. И помогать-то ему не нужно было, все успевал делать сам.
Осанисто выпячивая украшенную орденами грудь, пел чубатый сержант Алеша Кедрин, командир группы автоматчиков, в которую недавно зачислили Леню. Хороший командир Кедрин: никогда не кричит, не бранится, и все солдаты называют его запросто - Алеша. И Алеше нравится, когда его называют уменьшительным именем. В новом блиндаже он указал Лене место на нарах рядом с собой.
В блиндаже пели все, кроме лейтенанта Василия Корюкова. Этот присутствовал здесь в качестве помощника начпрода полка, в обязанности которого входило угостить боевой актив полка по всем правилам. Василий сидел за спиной подполковника Вербы, в дальнем углу, и, как показалось Лене, недобро, с осуждением сжимал губы. Бледный и чем-то недовольный, он был похож на сплющенную снарядную гильзу.
- О Лонка! - обрадованно развел руками выскочивший из блиндажа Тогба. По всему видно, он хотел обнять Леню, но опомнился: часовой - неприкосновенное лицо, и отступил в сторону. - Верно, Лонка, хорош песня Ермака. Ты брат, я брат - большая родня. Наши невесты есть хорошо, красиво. Я мало-мал тоскуй, ты мало-мал тоскуй - хорошо.
Леня насторожился: ему стало не по себе, что Тогба догадался о его тоске.
- Молчу, Лонка, - Тогба понял его. - Хорош песня. Моя грудь закрывай тебя, твоя грудь закрывай Тогба. Кровь не надо, умирай не надо. Моя невеста есть, хорош невеста вот тут живи, - он постучал себя по груди и, постояв еще с минуту, вернулся в блиндаж.
Всполохи пламени над осажденной Кюстринской крепостью разорвали густую темноту мартовской ночи, и Лене почему-то подумалось, что вот-вот из темноты появится Варя и позовет его к себе…
…Однако Варя была еще далеко от фронта - в Москве. Резервная рота радиосвязи стояла в Коптевском тупике Московской окружной железной дороги. Когда выведут роту из этого тупика, никто не знал. Не знала и Варя, что будет с ней в эту ночь. Она тоже оказалась в тупике: ее под конвоем вели патрульные города в комендатуру гарнизона. Предстояло длительное объяснение - почему ушла из расположения роты ночью без увольнительной записки. Сказать все, как было, что в этом виноват один лейтенант, имя которому - Владислав, - не поверят. Не поверят, потому что этого лейтенанта побаиваются даже полковники - он сын крупного начальника.
А началась эта история с первого дня пребывания роты в Москве. Едва успели радисты умыться и подмести в теплушках, как их построили перед платформами, на которых стояли автомобильные радиостанции. Пришли проверяющие из управления связи главного резерва. Командир роты почему-то сразу приковал внимание проверяющих к Варе. Полковник с эмблемами связиста на петлицах в первую очередь осмотрел рацию, на которой работала Варя, проверил аппаратуру и предложил включиться в эфир, записать несколько строк телеграфного текста на слух. Затем к рации подошел лейтенант, каждый жест которого полковник старался не упустить из поля своего зрения, и стал выстукивать телеграфным ключом какой-то не очень понятный текст. Варя, глядя на него, успела уловить несколько слов и произнесла их вслух. Лейтенант был в драповой шинели с новенькими пуговицами. Когда Варя произнесла несколько несвязных между собой слов, принятых на слух, лейтенант улыбнулся. У него были красивые белые зубы. Полковник понял эту улыбку как одобрение, сказал Варе, что у нее хороший слух. Лейтенант поправил:
- Отличный.
И полковник согласился.
Варя старалась отвечать на все вопросы без запинки, думая, что от этого зависит, пошлют ее на фронт или обратно вернут в Громатуху.
Вечером того же дня всем радистам принесли билеты в Большой театр. Там же оказался и лейтенант с красивыми белыми зубами. Это он достал билеты в оперу. В театр он пришел в гражданском.
На другой день радистки были приглашены на танцы в клуб резерва. Варя танцевала с лейтенантом, который назвал ей свое имя - Владислав, или, проще, Владик. На танцах он был в военной форме: габардиновая гимнастерка, синие бриджи, белоснежный подворотничок, хромовые сапоги, поскрипывающие новенькие ремень и портупея - все на нем блестело и похрустывало. Чувствуя на себе взгляды военных и видя, какими глазами смотрит ей в лицо этот красивый и хорошо одетый лейтенант, Варя уже тогда подумала: "Неужели я такая привлекательная? Если это так, если я действительно красивая, то это плохо. Плохо быть красивой среди военных, если любишь одного, которого здесь нет возле тебя, он далеко на фронте…"
Через день Владик приехал в роту на блестящей машине. Он пригласил Варю на концерт в зал Чайковского. И командир роты отпустил ее. С концерта она вернулась в той же комфортабельной машине и долго не могла уснуть на нарах жарко натопленной теплушки, раздумывая: почему Владик советовал ей остаться в Москве?
Утром все радисты пошли получать каски, подшлемники, медальоны - такие вещи выдаются перед выездом на фронт, но Вари в списке для получения этих вещей не оказалось.
- Почему? - спросила она старшину роты.
- Не знаю, - ответил тот, - список составлял командир роты. Значит, команда такая поступила.
Днем Варя вместе с командиром роты была уже у полковника, что проверял ее работу на рации в первый день приезда в Москву.
- Мы находим нужным оставить вас, товарищ Корюкова, в Москве, - сказал полковник.
- Я хочу на фронт, - возразила Варя.
- Вы отличный радист-оператор, - похвалил ее полковник, - вы зафиксировали очень важные переговоры немецких радистов, и эту работу надо продолжать здесь, в Москве.
- Тогда я была не в Москве, а в Сибири. Значит, с таким же успехом буду продолжать эту работу и на фронте, - продолжала возражать Варя.
- Это возражение мы не можем принять всерьез. Нам лучше знать, где вы должны работать, - уже более строго заметил полковник.
- Вам знать, а мне работать, - не задумываясь, отрезала Варя.
- Вы дерзкая девушка, - возмутился полковник.
- Судите как угодно, но я не останусь в Москве.
- Почему? - спросил полковник.
- Хочу на фронт, - ответила Варя, - или… - она хотела сказать: "отправляйте обратно на Громатуху", но испугалась своей решительности - а вдруг отправят обратно на Громатуху, что она там будет говорить отцу, матери, как писать об этом Леониду? - и замолчала.
Заметив такое замешательство, полковник сказал смягченно:
- Подумайте, но мы пока не можем изменить своего решения.
Только тут Варя поняла, какую силу имеет Владик. Значит, надо с ним поговорить, это от него зависит. И стала ждать новой встречи с ним.
Он приехал за ней на машине, на этот раз без шофера, сам за рулем, улыбающийся, ласковый. Они долго ездили по улицам Москвы, он знакомил ее с достопримечательностями столицы. Когда стемнело, он предложил ей побывать в одном из самых лучших ресторанов Москвы. Варя отказалась:
- Там будет много народу, а я хочу побыть с вами наедине и поговорить.
- Хорошо, - согласился Владик и понял это по-своему.
Теперь машина петляла уже по каким-то темным и узким переулкам. Варя, не замечая ничего, пыталась начать разговор о том, чтобы он помог ей выехать на фронт. Однако разговор не клеился: Владик умело уклонялся от прямых вопросов и, как бы между делом, начинал философствовать о чистоте любви, о красоте. Порой Варя прислушивалась к нему, и ей казалось, что он высказывает какие-то очень умные и правильные мысли. Разговорившись, он подметил, что у нее очень приятный тембр голоса, затем нашел на висках Вари такие же красивые завитки волос, какие были у Анны Карениной. Говорил так убедительно, что она поверила ему и стала мысленно убеждать себя, что жизнь у нее, как говорил Владик, будет счастлива, потому что природа наградила ее обаятельной красотой и женственностью.
В конце концов, когда машина остановилась и Владик уже успел поцеловать ее холодными мокрыми губами в щеку, она поняла, что этот лейтенант может сделать что-то такое, после чего она не сможет посмотреть Лене в глаза. Надо как-то вырваться из этой машины и убежать.
И вот она уже под конвоем патрульных. Они ведут ее в комендатуру. Темная ночь. Холодно, в ботинках сыро.
Петляя по незнакомым улицам и переулкам, она провалилась в какую-то канаву с водой, еле выбралась и попала на патрульных. Что она скажет коменданту? Будет лгать, оправдываться или скажет, как было? Да, скажет все, как было. Пусть все знают, что для нее нет на свете милее и краше Леонида Прудникова и, что бы с ней ни случилось, она будет верна ему до конца…
Но Леня не знал, что переживает в этот час Варя. Он стоял на посту и думал о ней, как думают влюбленные о своих девушках, которые еще не успели подарить им свой первый поцелуй.
Один за другим стали выходить из блиндажа гвардейцы.
- Часовой обнимает винтовку, как ревнивый муж свою жену, - сказал кто-то из них.
Леня, спохватившись, приставил винтовку к ноге.
- Не робей, часовой, тебя даже словом нельзя трогать, - заступился за Леню подполковник Верба.
Прошло несколько минут, и в штабном блиндаже все утихло. Лишь позвякивала посуда, и почти шепотом повар Тиграсян выводил: "Сидел Ермак, объятый думой…"
Забренчал полевой телефон, поставленный у самого выхода. Подняв трубку, Тиграсян сказал такое, что Леня чуть не прыснул. Повар хотел посмешить телефонистов, но уже через секунду его голос изменился:
- Куда позвать, зачем позвать?.. Слушаюсь, сейчас будем позвать…
Тиграсян стремительно выскочил из блиндажа.
- Сам маршал просил позвать, бегу позвать. - И его белый колпак скрылся в темноте.
Куда он побежал и кого вызывают к телефону, Леня так и не понял.
Вскоре в сопровождении Тиграсяна и ординарца в блиндаж вернулся командир полка Корюков.
Передохнув после бега, он взял трубку. Леня следил за ним по движению тени на растянутой плащ-палатке.
- Слушаю вас, товарищ маршал… извините, здравствуйте… Спасибо, товарищ маршал. Только сейчас отпраздновали… Как же, всех поздравили. Письма родным? Нет, еще не отправили, - признался Максим Корюков, и тень его большой полусогнутой фигуры застыла на брезенте. Он будто чего-то испугался и уже пересохшим голосом проговорил:
- Что вы, товарищ маршал, разве я сумею вразумительно рассказать авиаторам о нашей тактике? Провалюсь и вас подведу…
"Разве можно так отвечать маршалу! Вот опять буркнул: "попробую". И еще смеется, чудак", - осуждал Леня ничем не выделявшегося в Громатухе, давно знакомого ему парня, ставшего теперь командиром гвардейского полка.
- До свидания, товарищ маршал… Непременно передам…
Корюков положил трубку. Широкая тень сползла по брезенту до самого порога, и уже из глубины блиндажа донесся его голос:
- Миша, позови Бориса Петровича!
"Значит, перед полком будет поставлена какая-то важная задача. По пустяковому вопросу маршал звонить не будет. Если пустяк, Максим не стал бы вызывать замполита. Что-то назревает", - такое заключение сделал Леня.
2
Подполковника Вербу Корюков называл только по имени и отчеству - Борис Петрович. Внешне Верба ничем не выделялся среди гвардейцев - маленький, щуплый, походка нестроевая, ступал с прижимом на пятку, слегка встряхиваясь всем корпусом. Еще никто не видел, как он бегает, но в атаках Верба не отставал от самых проворных гвардейцев.
Только что окончился в штабном блиндаже вечер боевого актива полка, а Верба уже поднялся на высоту, к роте, оставленной здесь в боевом охранении. Дежурный офицер встретил его и стал докладывать, как проходит ночное дежурство.
- Постой, постой, - прервал офицера Верба, - давай пройдемся, посмотрим, вдруг что-нибудь не так, как ты хочешь доложить. Тогда и тебе будет досадно и мне неприятно…
И они отправились проверять, как несут ночную вахту пулеметчики, стрелки, бронебойщики, наблюдатели. По пути Верба рассказал офицеру о вечере в блиндаже. Возле солдат, собравшихся у термоса погреться горячим чаем, они остановились. Тут-то и догнал Вербу ординарец Миша.
- Товарищ подполковник, командир полка велел позвать вас к себе.
- Хорошо, сейчас иду, - ответил Верба и не спеша зашагал вниз.
Миша падал, обдирал руки о колючий шиповник, местами бежал за подполковником, чтоб не отстать, а тот, словно ввинчиваясь в землю, ни разу не поскользнулся.
В Сибирскую комсомольскую дивизию Верба пришел из резерва Главного политуправления в дни боев под Москвой. В личном деле Вербы, тогда еще старшего политрука, был записан строгий выговор с предупреждением за то, что не разглядел в своем командире батальона труса и предателя, который увел с собой большую группу бойцов в плен, к фашистам.
Придя в комсомольскую Сибирскую дивизию на должность комиссара отдельного лыжного батальона, Верба вскоре заменил выбывшего из строя комиссара полка. В ту пору Максим Корюков командовал взводом пулеметчиков. Верба сразу разгадал в этом здоровенном угловатом сибиряке умного и смелого воина, внимательно приглядывался к нему и твердо верил, что из Максима получится хороший командир. И вот Корюков стал командовать полком, хотя не перестает думать о Громатухе, о своем проекте гидромеханизации родного прииска. Реально-то рассуждая, теперь ему надолго нужно забыть об этом.
Верба считал, что до назначения Максима Корюкова полку вообще не везло на командиров: с начала войны их сменилось четыре.
Жену и пятилетнюю дочь Верба оставил в Минске в начале войны: не успел эвакуировать. Осенью прошлого года он получил недельный отпуск. Приехал в Минск и ничего не нашел: от дома, в котором жил до войны, остались только груды кирпича. В горкоме партии Вербе сказали, что его жена с ребенком была схвачена гестаповцами и увезена в Германию.
- Ты чем-то огорчен, Борис Петрович? - спросил Корюков, когда Верба вошел к нему в блиндаж.
- Это ты чем-то озабочен. Вижу, даже расстроен. А у меня в голове мысли светлые: вот кончится война и поеду я к тебе в Сибирь, на Громатуху парторгом. Сменять Фрола Максимовича - ты говорил, ему пора на пенсию. Ты будешь там директором или главным инженером, а я парторгом. Как думаешь, изберут меня при твоей поддержке или не изберут, а?